Князь Торин, как и солнцеворот назад, принимал гостей из Фарлафграда, только нынче повод был не веселым, не праздничным. Именно поэтому князь и стоял, хмуро глядя на въезжающих во двор всадников. Вот они миновали забарол и начали медленно приближаться, поднимая при этом клубы пыли.

Впереди ехал князь Фарлаф, такой же сосредоточенный и хмурый, как и Торин, по обе стороны от него ехали сыновья, чуть далее жена и невестка, замыкали вереницу дружинники.

Князь Торин почувствовал какое-то смутное беспокойство, и интуитивно начал искать глазами его причину. Взгляд его уперся в черные глаза, горящие каким-то внутренним, потаенным огнем. Торину стало не по себе, как впрочем, и всегда, когда он смотрел в глаза старшей дочери. Он уж и забыл, какие они, глаза Суль. А Горлунг смотрела на него не мигая, будто видела впервые, но вот она отвела взгляд и окинула быстрым взглядом постройки двора, словно выискивала перемены, произошедшие в Торинграде за этот солнцеворот.

— Приветствую, вас в Торинграде, — громко сказал Торин.

— Здравствуй, Торин, — ответил ему Фарлаф, следом за ним приветствия недружным хором повторили все остальные.

Князья Торин, Фарлаф, Карн и княжич Рулаф, вместе с гриднями прошли в гридницу, где были накрыты столы, держать совет. Княгиня Марфа расстаралась, как обычно, несмотря на нехватку времени, гостей принимали должным образом. Белоснежные льняные скатерти покрывали длинный стол, на котором дымились различные яства, стояли кубки с брагой. Но мужчины не притронулись ни к еде, ни к питью, они выжидающе смотрели друг на друга. Каждый боялся начать этот тяжелый разговор. Наконец, князь Фарлаф молвил:

— Ну, что, друг мой Торин, вот и настали черные для нас с тобой времена.

— Настали, — подтвердил Торин.

И спало напряжение, царившее до этого в гриднице Торинграда. И князь Торин, и князь Фарлаф, словно перенеслись в свою бурную молодость, в те времена, когда они были молоды и постоянно готовились к бою. Они, сыны Норэйг, стали едины снова, как много солнцеворотов назад, и глас будущей сечи зазвучал в их ушах.

Княгиня Марфа тоже не сидела без дела, она хлопотала устраивая гостей. Дружинников князя Фарлафа отвели в дружинную избу, передохнуть с дороги. Княгиню Силье, как и в прошлый её приезд, расположили в богатой одрине. Княгиня Марфа постаралась не ударить в грязь лицом перед гостьей, именно поэтому дни, когда ждали гостей и готовились к их приезду, девки теремные не выпускали из рук тряпок, наводя чистоту и в доме и во дворе.

Горлунг тоже отвели богатую одрину, но она пожелала поселиться в своих старых покоях. Стоило ей только войти в них, вдохнуть душный, непроветриваемый воздух с запахом трав, который так и не исчез за время её отсутствия, как воспоминания нахлынули волной. Воспоминания о жизни здесь, о своих мечтах, так и не сбывшихся, о Яромире, который здесь бывал, о совей ошибке. Всё это нахлынуло, как волна, и княгиня молодая словно перестала видеть настоящее, а унеслась мыслями в прошлое, такое оказывается счастливое.

Так и стояла она посредине неубранных покоев, пока девки теремные мыли и протирали все вокруг, раскладывали её узлы. И вздрогнула Горлунг от неожиданности, когда одна из девок теремных передала ей приглашение от Прекрасы, княжна просила посетить её светлицу. Удивительное для Горлунг приглашение, но она ему была не рада, её отвлекли от таких приятных мыслей. Нехотя выскользнула она в коридор и пошла к покою сестры.

Княжна Прекраса нервно ходила по своим покоям из угла в угол, иногда останавливаясь, боясь, что разбудила Растимира. Но нет, он спал крепким безмятежным сном младенца. Придет ли Горлунг? — эта мысль не давала Прекрасе покоя. Наверное, нет, ведь сестры никогда не были дружны, так зачем ей сейчас навещать младшую непутевую сестру? Но княжне очень хотелось увидеть сестру, разбередить свои раны, а, может, успокоится, узнать, что не одной ей больно.

Княгиня Горлунг вошла в покои своей сестры, всё еще одетая в серое дорожное платье, сшитое из добротной ткани, и в серый повойник. Она была впервые в светлице сестры, и невольно сравнила её со своей одриной, усмехнулась про себя. Богатые красивые покои, как и у неё в Фарлафграде, такие, каких не было у неё здесь, а ведь должны были быть. На мгновение обида за это пренебрежение вспыхнула в Горлунг с новой силой, но затем улеглась, когда она увидела печальное лицо сестры. Даже злорадство не всколыхнулось в княгине, нет, оказалось, что она его переросла. Страдание в постылом браке сделало Горлунг человечнее, добрее, спокойнее.

Прекраса немного полнее, чем была раньше, стояла рядом с зыбкой и нерешительно смотрела на неё. Она была всё также красива, только теперь взрослой женской красотой, фигура её была округлой, с плавными линиями, взгляд голубых глаз более не был наивным, нет, теперь он был немного разочарованным. Горлунг посмотрела на неё оценивающе, как на былую соперницу, хотя они никогда ни за что не боролись. Теперь Горлунг не чувствовала своей неполноценности рядом с сестрой, она не ощущала более себя некрасивой рядом с ней, или же просто такая мелочь перестала её волновать.

— Здравствуй, Горлунг, — неуверенно сказала Прекраса.

— Здравствуй, Прекраса, — также неуверенно ответила Горлунг.

Обе они молчали, Горлунг не представляла, зачем сестра позвала её, а Прекраса не знала, как завести с ней разговор, это были томительные мгновения для них обеих. Хотя они прожили много лет в одном дворе, рядом, они впервые разговаривали на равных, как взрослые женщины, не пытаясь поддеть друг друга. Даже раньше, живя под одной крышей, они редко встречались лицом к лицу, от этого им обеим было еще более неловко.

— Это мой сын — Растимир, — указав на зыбку, сказала Прекраса.

— Понятно, — прошептала старшая сестра.

Горлунг не подошла к зыбке, не взглянула на ребенка, лежащего в ней. Это был чужой ребенок, не интересный ей. Вдруг Горлунг подумала, что, может быть, это сын её мужа, но, прислушавшись к себе, поняла, что ей всё равно. Она не хотела знать, видеть этого ребенка, особенно, если в нем текла кровь Карна. Ей даже было жаль маленького Растимира, если он приходился сыном её мужу.

— Зачем ты позвала меня, Прекраса? — устав от тягостного молчания, спросила Горлунг.

— Я просто подумала, что тебе будет интересно посмотреть на Растимира, — солгала она.

— Милый малыш, — даже не взглянув на зыбку, ответила Горлунг. Её стало тяготить это молчание, неизвестность и пытливый взгляд Прекрасы.

— Горлунг, — наконец решившись, прошептала Прекраса, — расскажи, как ты живешь теперь, что за жизнь у тебя в Фарлафграде. Как там? Я ни разу не была во дворе князя Фарлафа, похож ли Фарлафград на Торинград? Какие там люди?

— Хорошо живу, Прекраса, я теперь княгиня. А Фарлафград ничем не отличается от Торинграда, такие же люди, такие же страсти у них, что и у здешних, — ответила она.

— Тебе там лучше, чем было здесь? — подняв на сестру глаза, спросила Прекраса.

— Да, лучше. В подлунном мире не так уж и много мест, где мне будет хуже, чем было здесь, — с недоброй улыбкой ответила старшая сестра.

И княжна Прекраса сразу вспомнила, как смеялась над сестрой, потешалась над худобой Горлунг, над её преданным рындой. Не по себе стало княжне от этих воспоминаний, а еще больше выбивало Прекрасу из колеи то, что сестра старшая обид не простила, и прощать не думала.

— Княгиня Силье — женщина тяжелая, как ты с ней уживаешься? — помолчав, спросила княжна.

— Да, тяжелая, строгая, но сердце у неё золотое, она очень добра ко мне, — ответила Горлунг.

— Знаешь, Горлунг, иногда я завидую тебе, — помолчав, призналась Прекраса.

— А я иногда завидую тебе, — горько усмехнувшись, сказала старшая дочь Торина.

— Но почему? Чему завидовать? Ведь нынче я живу не так, как прежде. Я — узница в своей светлице, пленница Торинградских стен, никто больше не преклоняется передо мной, — горько сказала Прекраса.

— Да, но ты живешь, понимая себя, ты знаешь свое место в мире, тебя не терзают думы.

Прекраса не понимала, о чем говорит её старшая сестра, но Горлунг всегда была такой, словно не от мира сего, она другая. У Горлунг свои боги, не славянские, она не такая как все, наверное, поэтому её так тяжело понять.

— Ты видишь его? — зажмурившись, спросила Прекраса. Именно ради этого вопроса она и позвала сестру, княжна так хотела знать ответ на него, знать, как там её Рулаф, её лада.

— Кого его? — непонимающе, спросила Горлунг.

— Рулафа, — прошептала сестра.

— Вижу, мы же теперь с ним одна семья, — пожав плечами, ответила Горлунг.

— Как он? Что с ним?

— Хорошо, — ответила Горлунг, но, подумав, добавила, — раньше много браги пил, теперь нет, успокоился.

— Обо мне вспоминает? — с придыханием спросила Прекраса.

— Не знаю, Прекраса, со мной он о тебе слов не молвил, — сказала Горлунг, но, помолчав, добавила, — может, раньше и вспоминал.

— А нынче?

— Нынче, поди, что нет. Не до воспоминаний ему теперь. Славяне наступают, а это важнее для воина, чем былые утехи. Да и так, не поминает он тебя, Прекраса, не поминает…

— Почему ты так уверена в этом? — былая непоколебимая уверенность в своей пригожести вспыхнула в глазах младшей сестры.

— Он милуется с одной из девок теремных, — не щадя её, ответила Горлунг.

— Откуда ты знаешь? — спросила Прекраса.

— Княгиня Силье сказала, ей доносят о таких вещах, ей обо всем доносят.

— Она красивая? — бередя только, что нанесенную словами сестры рану, спросила княжна.

— Кто? Власта? — спросила Горлунг.

— Власта? Её зовут Власта? — переспросила Прекраса.

— Да, она не то, что бы красивая, скорее милая, ласковая такая, добрая, всё время улыбается, словно безумная.

— Красивее меня? — вырвалось у Прекрасы.

— Нет, — смеясь, ответила Горлунг.

— Он приехал с вами? Он здесь? — не унималась княжна.

— Да. Рулаф приехал с нами.

И опять повисло неловкое молчание, Прекраса узнала все, что хотела, больше говорить им было не о чем.

— Я пойду, — сказала Горлунг.

— Заходи еще, я буду рада, — ответила Прекраса, скорее из вежливости.

— Спасибо.

Горлунг ушла, а Прекраса так и осталась стоять, рисуя в воображении образ Власты, представляя их с Рулафом. Ревность черной змеей поднималась в её сердце. Какой же глупой она была, когда считала, что Рулаф её никогда не забудет! Вот и забыл и с другой милуется. А она всю жизнь испортила ради него, сложила к ногам Рулафа, а он забыл, словно и не было между ними ничего, будто не его сына она растит теперь. Горько.

Прекраса посмотрела на сына и внезапно решилась: она попробует вернуть Рулафа, попытается. Она же была краше всех в Торинграде, он не сводил с неё глаз с самой первой их встречи. Не отдаст она Рулафа какой-то Власте. Не бывать того!

Очаг жарко полыхал в гриднице, но веселое пламя огня не радовало собравшихся за вечерней трапезой воинов. Они попросту не замечали его, как не замечали вкусной еды и ядреной браги. Столы ломились от яств всевозможных, девки теремные подносили одно блюдо за другим, наполняли кубки брагой пенной. Дружинники пили много, но не пьянели. Опасность, непредсказуемость грядущего пугала их. Завтра принесут жертвы богам, волхвы уже избирают в конюшне лучшего скакуна для этого, и тогда боги, может быть, посмотрят в сторону Торинграда благосклонно.

Во главе стола сидел князь Торин, он хмуро оглядывал всех собравшихся, избегая смотреть лишь в сторону старшей дочери. Не по себе ему было от её пронзительного черного взгляда. Какая ирония богов, теперь Горлунг сидела на месте Прекрасы, так же тихо и не поднимая головы на князей, всем своим видом показывая смирение, как когда-то сидела младшая сестра.

Княгиня Марфа и княгиня Силье буравили друг друга злыми взглядами. Одна в память об обиде, нанесенной дочери единственной, другая — помнила муки сына любимого. Но сказать что-то друг другу о смертельной обиде, полыхающей в сердце, они не смели. Не до бабскимх распрей сейчас.

Княгиня Горлунг незаметно выглядывала среди дружины князя Торина Яромира на вечерней трапезе. А когда увидела его, сердце её забилось учащенно, дружинник был еще краше, чем она его помнила. Яромир ни разу не взглянул на неё, Горлунг знала это точно, ибо его теплый взгляд словно жег кожу, его нельзя было не почувствовать. Он забыл её, ведь у Любостая всегда много женщин, его мысли всегда заняты новой девицей, былых он позабыл. Вот и все, она может лишь изредка любоваться Яромиром так, чтобы никто не заметил. Горько.

Так и прошла вечерняя трапеза, непривычно тихо, без хмельных песен, бесед и криков дружины. Каждый из сидящих за столом княжеским, был погружен в свои невеселые думы.