Книга: Ветер вересковых пустошей
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20

ГЛАВА 19

Червень 862 год н. э., Северная Русь, Фарлафград
Вот и наступил новый червень, но счастливых перемен он не принес. Княжна Горлунг, именуемая теперь княгиней, так ждавшая изменений в своей судьбе, была разочарована. Жизнь княгини оказалась совсем не такой, каковой она себе её представляла. О, как же она ошибалась, как жестоко её покарали за это боги!
Жизнь во дворе князя Фарлафа была для неё, конечно, лучше, чем та, которую она вела в отцовском дворе. Но не намного. Горлунг надеялась совсем на иную жизнь. Дочь Торина считала, что как супруга княжича, наследника князя Фарлафа, она приобретет власть и всеобщее преклонение, её будут ценить, любить и уважать. А в первую очередь, в мечтах Горлунг, всё это должен был делать её муж. Но ничего этого не было. Видимо, для того, чтобы быть любимой и счастливой нужно что-то большее, чем просто быть княгиней.
Княгиня Силье относилась к невестке тепло, но при этом требовала подчинения. Так же, как и меньшие жены князя Фарлафа, трудилась теперь Горлунг по хозяйству, не покладая рук. Если в девичестве своем от работы во дворе князя Торина она была освобождена, поскольку княгиня Марфа не желала её видеть, то теперь её обучали вести хозяйство в большом дворе. Вечерами Горлунг просто валилась с ног от усталости, но за это она была благодарна Силье.
Сначала Горлунг с воодушевлением принялась за обучение, она надеялась, что скоро им с Карном построят свой двор, теперь же, когда разговоры об этом замолкли, она старалась устать за день так, чтобы сразу уснуть, едва только ляжет на ложе. Молодая княгиня боялась своих мыслей, ибо они были горькие, черные, безрадостные. Теперь Горлунг рядилась в дорогие платья, всегда была на виду, она была уверена, что некоторые из её новых нарядов были богаче платьев Прекрасы, тех, которым она некогда так завидовала. Но шитые золотом платья не радовали сердце молодой княгини. Девки теремные, чернавки, дружинники ей поклонялись, перед ней расступались, но она с тоской вспоминала дни своего девичества. Те дни, когда она была невидимой для всех.
Князь Торин не спешил выполнять свои обещания и начинать строительство двора для нелюбимой дочери и супруга её, опорочившего дочь любимую, хоть и беспутную. Поэтому со строительством он тянул, а князь Фарлаф, увидев, как жена его водимая радуется невестке расторопной, также медлил. Слишком мало радости было у княгини Силье в жизни, и, ежели радовала её Горлунг, значит, пускай радует как можно дольше. Молодой князь Карн тоже не особо торопил отца, по сердцу ему была устроенная жизнь в родительском доме, всё нравилось ему в ней, все, кроме жены.
Княгиня Силье, тоскующая по своей родной земле и языку, с удовольствием проводила время с Горлунг, они были из одного мира и примерно в одно время ступили на землю славянскую. Княгиня без устали обучала Горлунг ткать, прясть, заготавливать запасы на зиму, рассчитывать количество нужных заготовок, а главное, добиваться от девок теремных и чернавок беспрекословного подчинения. А иногда просто рассказывала ей о своей семье, той, в которой она выросла, о встрече с князем Фарлафом. Горлунг всегда вежливо слушала, кивала, когда надо задавала вопросы, но княгиня чувствовала, что это скорее из вежливости, чем из интереса. Что-то было в Горлунг такое, что настораживало княгиню, часто присматривалась Силье к невестке, но понять причину своего беспокойства не могла.
Сама же молодая княгиня, разуверившись в своем даре, веру в который ей с детства прививала Суль, целительством более не занималась. Раньше ей казалось, словно травы в лесу шепчут ей, она, сама не зная почему, ведала, какие из них следует сорвать, как их высушить и как применить. Теперь же ничего этого не было. Мир потерял для неё много звуков, и она плохо чувствовала себя в нем, иногда ей казалось, что она не видит теперь и половины красок, что радовали её глаза прежде. Князь Торин словами своими жестокими лишил её веры, что она несла людям освобождение от хворей. И это стало для неё главным ударом в жизни. Ни нелюбимый и не любящий муж, ни отсутствие земли, на которой можно княжить, так не печалили её, как мнимость дара. Теперь она с горечью вспоминала слова Суль о том, что она — другая, выходит, не права была бабка, она — обычная, нет у неё дара, боги не отметили её…
Иногда по старой памяти Горлунг доставала из сундука травы целебные, перебирала их и убирала обратно, горестно вздохнув. Она чувствовала себя обманщицей, лжезнахаркой, а людей, которым она помогла, считала исцелившимися чудом, и старалась не помнить о них. Зато тех, кого Морена забрала, Горлунг вспоминал часто и винила себя в их гибели, ибо возомнила она себя выше волхвов, за что и наказали её боги. Поэтому теперь она с горькой улыбкой вспоминала свою былую нерушимую уверенность в якобы существующем даре.
Горлунг старалась навсегда изгнать Суль и её слова, учение из своей памяти. Но иногда воспоминания о её детстве, прошедшем подле Суль, всё-таки посещали её, и Горлунг плакала о том, сколько лет находилась она в заблуждении, винила во всем свою бабку, обманувшую её. Теперь Горлунг воспринимала все невзгоды своей жизни как наказание, ниспосланное богами ей за её былую самоуверенность, за то, что она обманывала людей.
Супружество княгини молодой тоже не приносило ей радости, с Карном отношения у неё были сложные и противоречивые. Они не находили общего языка, и будучи одинаково несчастными в этом браке, возлагали всю вину друг на друга. В этом она тоже видела подтверждение слов Торина, вопреки предсказаниям Суль, муж не любил её, если не сказать больше, Карн её терпеть не мог. Она же отвечала ему полной взаимностью. С самого брачного пира возненавидела Горлунг Карна. Если бы не её глупые мечты, не её слепая вера словам бабки, то Горлунг была бы счастлива с Яромиром.
Горлунг ненавидела те ночи, что приходилось проводить ей с мужем. Боги убили в ней душу, ведь для женщины нет ничего хуже, чем делить ложе с нелюбимым, чужим мужчиной. Стоило Карну открыть дверь в одрину жены своей, как та передергивалась от отвращения, все его прикосновения казались ей неприятными. Но она терпела, как хорошая и послушная жена. Она ведь теперь княгиня.
Горлунг часто вспоминала их брачную ночь, когда, сжав кулаки и закрыв глаза, она лежала, не шелохнувшись, терпя руки Карна, настырно шарившие по её телу, и думала о том, что власть, которую даст ей этот брак, положение, что будет занимать она, того стоит. Какой же глупой она была! Не будет у неё власти и не будет высокого особого положения во дворе мужа, может, у мужа и двора своего не будет.
Горлунг даже была благодарна Агафье за то, что та существует, отвлекает внимание Карна от неё. Хотя, мысль о том, что будь женой Карна Прекраса, тот бы, опасаясь гнева князя Торина, не посмел держать в том же доме наложницу, посещала Горлунг не единожды.
В те редкие ночи, что Карн проводил в одрине Горлунг, та, зажмурившись, старательно представляла на его месте Яромира. Ах, Яромир. Несмотря ни на что, она любила его, страстно, пылко и безнадежно. Находясь в узах постылого брака, Горлунг мечтала о бравом Торинградском дружиннике. И чем больше времени проходило, тем сильнее любила она свою мечту, Горлунг приписывала ему всё новые качества и поступки. Поступая так же, как и Прекраса, в ожидании сватовства, любя лишь придуманный ею образ.
* * *
Княгиня Силье, устав от долгого дня, раньше обычного ушла в свою одрину. Там, не спеша, сняв повойник, она присела на скамейку возле очага, ожидая своего супруга. Столько лет они вместе, вырастили детей, за эти годы они словно породнились. Теперь всё у них общее: и планы, и мечты.
Раньше Силье ревновала его к меньщицам, но это было давно по молодости, по глупости. Время унесло всё ненужное, напускное, оставив лишь те узы, которые связывали прочнее, чем узы плоти. Княгиня знала, что для своего Фарлафа она — первый советчик и друг, как и он для неё. А ведь это редкость, что на родине, что здесь, на Руси. Мужчины редко допускают женщин в мир своих страхов и печалей, чаяний, а он допустил.
Дверь скрипнула, и княгиня обернулась, Фарлаф вошел и сел подле неё, положив голову ей на плечо, словно ища утешения. Они долго сидели, молча, глядя на веселое пламя в очаге.
— Тебя что-то беспокоит, жена моя? — тихо спросил князь.
— Да, меня печалит, Фарлаф, — также тихо ответила Силье, — что брак сына нашего не такой как у нас, у них всё иначе, словно совсем чужие они друг другу.
— Они еще молоды, Силье, — вздохнув, ответил он, — они поймут и оценят друг друга, а дети свяжут их узами крепкими. Не переживай. Мы же тоже не сразу такими стали, сколько упреков высказали друг другу в молодости! Или ты невесткой недовольна? Только скажи, и я заставлю Карна наказать её по совести.
— Нет, Горлунг — хорошая женщина, работящая, только не любит она сына нашего, — печально сказала княгиня.
— Полюбит, они только жить начали, — мудро сказал князь, — время ведь — вещь странная, она заставляет нас на всё смотреть иначе. Горлунг увидит Карна по-другому, когда родит наследника, и он совсем иначе будет к ней относиться. Хотя, плохо, что эта рыжая, словно тень стоит между ними, беспутная девка.
— Дело не в этой девке, Фарлаф, — посмотрев ему в глаза, сказала Силье, — боюсь, что дело в Горлунг. Она не хочет налаживать отношения с Карном. Она, словно стена бревенчатая, неприступная, неуступчивая, совсем по-женски не мудрая. Я однажды видела, как она проводит вечера. Это страшно, Фарлаф. Она сидит и смотрит на огонь или в окно долго, вечер напролет и молчит, так, словно ей нечего сказать, да и не кому. Что она там видит? Кто стоит перед её взором? Раньше я думала, что Горлунг не любит нашего сына, потому что еще молода и глупа и не пришло к ней то чувство, что должна питать жена к мужу. Но нет, в её сердце был мужчина. Потому что не может женщина никогда не смотреть на мужчин, если только она не выбрала уже своего ладу. Горлунг ведь ни на одного дружинника нашего не посмотрела, на мужа своего смотрит, что на стену. И этот её рында, он странный, предан ей, как пес, ходит следом и молчит. Мне иногда кажется, что они днями не говорят друг другу и слова, хотя всё время вместе. Думаю, что если Горлунг когда-нибудь обозлится на Карна, то этот её Эврар убьет его и глазом не моргнет.
— Ты накручиваешь себя. Горлунг верна нашему сыну. А про то, что она тихая, так она просто похожа на Торина, он тоже молчалив, — успокаивающе прошептал князь.
— Да, наверное, — ответила княгиня, но, задумавшись, добавила: — Но я вижу, как они с Карном смотрят друг на друга, так, словно не видят. Они чужие и оба не хотят становиться ближе и роднее, холят в сердцах обиды друг на друга, так, словно это самое важное в жизни. Им доставляет радость досадить друг другу как можно больше, обидеть горше. Почему они не понимают, что не в этом радость супружества?
— Поговори с ней, Силье, ведь в браке от женщины зависит многое, почти все, — предложил Фарлаф.
— Я попытаюсь, — согласилась она, — но знаешь, мне кажется, она не послушает меня. Горлунг очень упряма. Я однажды спросила её, почему она не лечит наших людей, ведь во дворе отца она слыла знахаркой, так она ответила мне, что это былое и больше тому не бывать, она была не права. Я тогда у неё спросила, что значат её слова, но Горлунг лишь головой покачала, и я не смогла от неё добиться ни слова больше. Неужели она считает, что наши люди чем-то хуже торинградских? Хотя нет, она часто говорит, что в Фарлафграде ей лучше, чем во дворе отца. Я поговорю с ней о Карне, иначе они разрушат друг другу жизни навсегда.
— Ты преувеличиваешь, ну, не будет лада у них в семье и что? Жизнь мужчины нельзя разрушить плохой женой. Карн возьмет меньших жен. А Горлунг будет пользоваться привилегиями княгини, он ведь не бросит её, не прогонит, она принесла ему земли, самое главное в жизни, а славу воинскую и доблесть он должен заработать сам. Для этого ему нужна добрая женщина, ждущая его в одрине, если это будет не Горлунг, то это её вина.
— Я понимаю это, просто мне жаль её, бедняга, она сама себе портит жизнь и не видит дальше своего носа, — печально сказала княгиня Силье, — она ведь хорошая женщина, чистокровная дочь Норэйг.
— Хочешь сказать лучше было бы, если б Карн женился на другой сестре? — лукаво спросил Фарлаф.
— Нет, что ты, Горлунг — хорошая невестка, почтительная, — ответила она, и, помолчав, тихо добавила, — а та, другая, говорят, разрешилась мальчиком.
— Да, неловко вышло, ведь это наш внук, только неясно, от какого сына, — помолчав, сказал князь, — неудобно мне теперь перед Торином, ведь мои сыновья загубили дочь его, кто возьмет её в жены после этого? Позор, хотя она сама виновата, она и мать её. Надо же было девке не объяснить главного в жизни!
— Это ему должно быть неудобно, что он такую дочь вырастил, — твердо сказала Силье, и добавила, — этот ребенок не наш внук, Фарлаф, я не хочу, чтобы Карн или Рулаф признали его, это повлечет проблемы после, нельзя создавать двусмысленность, когда речь заходит о наследнике, и о первородстве. Если Карн признает его, что тогда будет? Он станет наследником? А сын Горлунг, ведь будут же у них дети, кем тогда станет он? А если Рулаф признает? Он еще слишком молод, не понимает жизни, мы подберем ему жену хорошую, зачем ему этот ребенок? Ни к чему. Поэтому забудь о Прекрасе и о её ребенке. Он лишь её. Пусть докажет, что он — сын Рулафа или Карна. И так эта свиристелка много горя принесла, Рулаф только оправился, да и Карн совсем недавно его простил. Неприятно всё это было. Моему сердцу материнскому было больно смотреть на всё это, оба моих сына ссорились из-за кого? Из-за вертихвостки.
— Силье, может и стоит признать Рулафу этого ребенка, — неуверенно промолвил князь.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Это должно еще больше связать нас с Торином.
— Но для чего? Неужели ты думаешь, что князь Торин будет пытаться расторгнуть уговор насчет земель из-за того, что Карн женился на Горлунг, а не на Прекрасе?
— Нет, но вести идут нехорошие с юга, — тихо, понурив голову, сказал Фарлаф.
— Какие вести? — встревожено спросила Силье.
— Говорят, славяне восстают против нас, изгоняют. Они идут сплошной стеной, сметая всё на своем пути, изгоняя чужеземцев, тех, кто насаждает свой уклад, свою жизнь здесь, на Руси. То есть таких как я, и как Торин.
— Неужели это правда, Фарлаф? — потрясенно спросила княгиня, — мы же строим здесь города, заботимся о них, не унижаем, мы преумножаем богатство и не только свое. Разве плохо живется люду в Фарлафграде? Разве они голодают? Нет, они живут достаточно хорошо, у них есть крыши над головами, скот, еда, защита. Почему они восстают?
— Это их земля, Силье, а мы чужеземцы. Мы никогда не будем здесь своими, сколько бы лет не прошло, сколько бы мы не прожили здесь. Мы хотим передать наши земли сыновьям, а может, и передавать будет нечего, да и некому, — горько ответил князь.
— Но почему? Не понимаю…
— Разве хотела бы ты, чтобы твоей землей правили чужестранцы? — спросил Фарлаф. — Я знаю, что не хотела бы, и я бы не хотел. Вот и они не желают. Они смелый народ и долго терпели нас.
— Может это неправда, сплетни, оговоры, — предположила Силье.
— Может, — ответил Фарлаф, но по его голосу княгиня поняла, что всё серьезно, и это проверенные данные, от верных людей.
— Что же делать теперь, неужели, Фарлаф, нам придется уехать? — встревожено спросила княгиня.
— Нет, я свою землю без борьбы не отдам, не для того я столько лет потратил, чтобы найти место, где смогу я построить свой град, — жестко сказал Фарлаф — Надо объединиться с Торином, встать единым войском на защиту наших земель, дать отпор, выиграть время. А там видно будет. Может, восстания обойдут нас стороной. Хотя надежда призрачна.
— Ты думаешь, отобьемся? — с надеждой спросила его жена.
— Не знаю. Но биться будем, другого не дано, — и, помолчав, добавил, — или погибнем за эту землю, пока она наша.
Они молчали довольно долго, думая о том, что им готовит это лето, переживут ли они его. Почему-то и князь, и его жена были уверены, что их ждут тяжелые испытания.
— Я могу отправить тебя к своему брату, в Согн, хочешь? — спросил князь.
— Нет, я не брошу тебя, — ни мгновения не думая, сказала Силье, — погибать так вместе. А ежели бороться, то, может, и от меня прок будет.
— От тебя всегда прок есть, ты меня радуешь, жена, — крепче прижав её к себе, ответил князь.
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20