Книга: Полигон
Назад: С бревном наперевес
Дальше: Часть третья Гаражные байки

Последний визит

В тот жаркий день, как дежурный по общежитию, я отправился за продуктами – надо было купить соль, сахар, рис, крупу и другие полезности. Но продавщица, как назло, куда-то убежала, о чем красноречиво говорил увесистый амбарный замок на двери сельпо. Выхода не было – пришлось ждать, пока вернётся. Я присел на старую деревянную лавочку, где уже примостились три местные старушки, Данилыч и ещё какой-то мужчина, мне незнакомый. Старушки перемывали косточки некого Семёна, который ушёл в армию и Ольки, что его ждала. Мужики глубокомысленно говорили о перспективах рыбалки на ближайшую неделю и со знанием дела рассуждали о преимуществах приманок. А я смотрел на дом напротив. Вернее, не на сам дом, а на кошек, что облюбовали его ворота. И посмотреть было на что.
Кошки работали на пару, ведя свою игру слаженно и изощрённо. Одна из них, серая, сидела на воротах, спрятавшись под козырьком, вторая, трёхцветная, важно прохаживалась по улице. Десять метров туда, десять метров обратно. Хвост трубой, голова откинута назад – словом вызывающе-гордый вид. Может быть, даже надменный. Ну какая уважающая себя собака стерпит подобное издевательство? Едва попадёт какая шавка, бегущая по своим собачьим делам, на эту улицу, едва увидит высокомерно прогуливающуюся кошку, так сразу в негодовании кидается на неё. Дальше события разворачиваются с чудовищной быстротой. Трёхцветная выгибает спину дугой, встаёт боком, шипит, огрызается, доводя собаку до неистовства, потом разворачивается и даёт дёру! Бежит во всю прыть к воротам. Собака, истошно лая, за ней. И в тот момент, когда дворняжка уже сходит от ярости с ума, когда её челюсти уже готовы вцепиться в кошачий бок, трёхцветная с ходу, в великолепном прыжке, сигает в отверстие в воротах. Увлечённая погоней собака, растерявшись, останавливается у ворот, звонко гавкает и норовит засунуть морду в отверстие. И в этот самый миг сверху, из-под козырька ворот прямо на неё падает серая кошка! С диким мяуканьем, вся взъерошенная, шерсть дыбом, хвост распушен, всеми десятью когтями она вцепляется в собачью спину. Дворняжка жалобно взвизгивает, вертится на месте, поворачивая голову, пытается цапнуть кошку, но достать никак не может. тем временем трёхцветная пулей вылетает из отверстия и с ходу вцепляется собаке в морду! Бедная псина с воем бросается наутёк. Серая кошка, как наездник, мчится верхом! Проскакав так мимо трёх дворов, она спрыгивает на землю и с победным видом возвращается к своим воротам. И всё начинается сначала! Серая забирается наверх, прячется под козырёк, а трёхцветная начинает важно прохаживаться по улице. Десять метров туда, десять метров обратно.
Я увлёкся, наблюдая за кошками. Настолько, что не сразу заметил, что нашего полку прибыло – компания ожидающих продавщицу пополнилась Семёном, тем, что упал однажды в могилу. Оказывается, Семён здесь давно, и, оказывается, перебил рыбацкие споры и завёл новые разговоры. Тема плавно переплыла на возможность жизни во Вселенной, и в частности, на Марсе, потом перескочила почему-то в глубины филологии.
– Вот ты, Макар, ходишь а тужурке. А знаешь ли ты, что это слово французское? От «тужур» – всегда? Выходит, по-нашему, тужурка – это всегдайка, – увлечённо объяснял Семён.
– А ты откуда знаешь? – недоверчиво осведомился Макар.
– А вот знаю! Не веришь – спроси вот у городского, он человек грамотный.
Макар покосился на меня, но спрашивать не стал. Постеснялся, что ли. Или поверил на слово.
– Или вот, бутылка, – с азартом продолжал Семён, – тоже не наше слово, а латинское: «бутылия» означает бочка. Правильно?
Вопрос был обращён ко мне, а я не знал, правильно ли. Я, было, собрался ответить нечто обтекаемо-нейтральное, но не успел. Семён, выждав из приличия полторы секунды, снова обрушился на Макара:
– А вот слово «баул» произошло от турецкого, у турков «баул» значит сумка для одежды. И слово «диван» турецкое, означает верховный совет!
– Это ж почему верховный совет-то?
– А я знаю? Верховный – и всё тут!
Макар повернулся ко мне, очевидно, чтобы спросить, так ли это, но Семён в пылу спора схватил его за колено и выпалил:
– Да и это ерунда! По-американски «вытащи меня отсюда» знаешь, как будет?
– Ну и как? – с самым недоверчивым видом спросил Макар, убирая с колена цепкую ладонь Семёна.
– Негр! – торжествующе объявил тот.
– Как – негр? – удивился Макар, – Откуда негр? С чего ты взял?
– А видел! В городе, в видеосалоне. Там возле вокзала в старом автобусе устроили кинотеатр. И крутят американские фильмы по телевизору. И переводят, гнусавым таким голосом. Так там один мужик попал в западню, и никак не мог выбраться. Кричал через стекло, чтоб его вытащили, и никто него не слышал, все мимо идут. Тогда он написал на бумажке слово «негр» и приложил его к стеклу! А переводчик перевёл!
Макар аж крякнул от неудовольствия – крыть ему было нечем. А мне стало очень уж любопытно, что за «негр» такой. И я осторожно включился в разговор:
– Семён, а скажи мне, как именно было написано слово «негр»?
– Как-как… Обыкновенно. Заглавными буквами. А буква «г» перевернутая вверх ногами. Ну, понятное дело, мужик-то неграмотный был.
– Что же, неграмотный американский мужик – и пишет по-русски? В смысле – русскими буквами?
– А какими же? – удивился Семён и вдруг задумался. – А ведь и правда. Чего это он по-нашему писал?
– Ну-ка, нарисуй, как именно было написано, – попросил я.
Семён глянул под ноги, нашёл сухую веточку и вывел на песке: «НЕГР». Потом подумал, стёр букву «Г» и написал её вверх ногами.
– А может, так? – спросил я, стёр перевернутую букву и написал вместо неё «L». Получилось «HELP»
– Точно! Так и было!
– Ну, так это слово читается «хелп», и переводится «помогите». А негры тут ни при чём, Степан.
– Да?
– Да.
– Ну и ладно. Но я ж не за этим пришёл. А сказать, что завтра едем по малину. Председатель даёт два автобуса до малинника, что возле Кадочниково. Все желающие могут ехать, городские в том числе. Поехали? Там малинник километров на пять тянется, прямо вдоль дороги.
– Чей?
– Кто чей?
– Малинник чей?
– А ничей он, таёжный. Сам вырос. Малина ведь не огурец, ухода не требует. Поедем?
– Ага. Скажу своим сегодня.
– Вёдер побольше берите, там малины ужас сколько! – И добавил без перехода, тем же тоном: – А вот и Клава пожаловала. Айда в магазин!
* * *
Очередь в магазинчике маленькая, но идёт очень медленно, покупатели не торопятся, выбирают товар придирчиво, советуясь с продавщицей Клавой и друг с другом. И совсем неважно, что они покупают – калоши, расческу или пакет рафинада, важен сам процесс выбора и обмена мнениями. мне торопиться тоже некуда, и я с удовольствием принимаю участие в разговоре. Размеренная жизнь и неспешные разговоры мне по нраву, от них на душе уютно и тепло. Вот Семён примерился к титановой штыковой лопате, взвесил её в руке, потрогал пальцем лезвие – острое ли, поскрёб ногтём краску, даже понюхал. И только собрался было поделиться соображениями с Макаром, как в магазинчик ввалилась странная компания.
Пятеро крепких плечистых мужиков, всё как один в затасканных телогрейках, в линялых штанах и в пыльных кирзовых сапогах. телогрейки по случаю лета у всех были расстёгнуты, являя миру изрядно выцветшие майки. У каждого из-за пояса торчал – красовался топор. От мужиков остро пахло смолой, хвоёй, табаком и давно не стиранной одеждой. И ещё – застарелым потом. Казалось, что и причесались они сегодня впервые за последние месяцы – волосы, у кого их было много, непокорно торчали в разные стороны. Возраст определить я не смог, отметил для себя, что-то от тридцати до пятидесяти, и только.
Семён отложил лопату, суетливо рассчитался с Клавой и поспешил на улицу. Макар засеменил следом, так ничего и не купив. Испугались, что ли? Я решил держать марку. Намеренно медленно перечислил нужные продукты, медленно сложил их в авоську и так же медленно, считая копейки, рассчитался. И, хотя постоянно чувствовал давление пяти пар недобрых глаз, слышал сопение и скрип половиц, не позволил себе ни оглянуться, ни заторопиться. И вышел на воздух победителем, крепко держа авоську в правой руке и ещё крепче – кошелёк в левой. Мужики посторонились, давая проход. Никто из них так и не произнёс ни слова.
Семён с Макаром, вопреки моим ожиданиям, не разбежались по домам. Они сидели всё на той же лавочке, вполне жизнерадостные и совсем не напуганные. Семён помахал мне рукой, подзывая, и жестом показал место на лавке рядом с собой. Я подошёл, уселся, закинув ногу на ногу, повесил свою авоську на сучок, закурил.
– Смоляры прибыли, – объяснил Семён. – Сейчас концерт будет.
Макар хихикнул, соглашаясь.
– Что за смоляры такие?
– Да эти вот мужики, они и есть смоляры.
– Это что, фамилия? Или профессия?
– Профессия. В тайге они живут, в глухомани, медведь да лось их товарищи. Цельный год смолу с сосны, с кедра собирают, в бочки. Ну, собирают не весь год, конечно, но живут в своей избушке безвылазно. Говорят, раз в месяц к ним машина ходит, бочки со смолой забирает, продукты привозит. А сами они из тайги выбираются редко – далеко потому как. Мы у них самая ближняя деревня, так и то два дня пешком идти. Так что приходят, напиваются и начинают буянить. И иной раз ничего – тихо сидят. Денежки-то у них водятся. И то правда: тратить-то в тайге некуда!
– Так они ваши, деревенские?
– Нет же, говорю тебе! Разный народец. Говорят, кто ссыльный, кто бомж городской, а кто и вовсе – тюремщик беглый. Тёмные людишки. И без документов. Оттого в тайге и живут. Я из всей ватаги одного Федьку с Узловой и знаю, того, что скоммуниздил целую цистерну спирту. Он уж лет десять как от властей в тайге прячется со смолярами.
– Понятно. А чего ж тогда говоришь, концерт будет? Может, убраться нам пока не поздно?
– Дык ты не понял что ли? Вина-то в сельпе нету! Ни белого, ни красного. Зря, стало быть, пришли они! Талоны на вино-то ввели, вот и разобрали впрок всё что было.
Макар хихикнул снова, шмыгнул носом и задумчиво объявил:
– Вот если промочить ноги – на другой день болит горло. А если промочить горло – ноги не болят, а болит голова. Почему, интересно?
Мы помолчали немного, обдумывая полёт его мысли. А потом я решил уточнить у Семёна насчёт спиртного:
– Что, и водки нет в магазине?
– Говорю ж тебе: нету белого. Непонятливый…
Мы посидели ещё, глядя на магазин. Семён, пожевав губами, мечтательно произнёс:
– А ведь были времена, когда вина в сельпе было хоть залейся. Любого и недорого. И куда оно пропало?
Мы согласно вздохнули. Семён, воодушевившись, продолжил развивать мысль:
– А вот в Америке, к примеру, нет дефицита! Говорят, товару любого завались…
На что Макар резонно заметил:
– Зато там законы какие? Звериные! Не то что у нас. Это только при капитализме человек человеку волк. А у нас, при социализме, дело обстоит совсем наоборот: у нас человек человеку – товарищ волк!
* * *
Философские размышления по поводу социального строя и справедливости прервались внезапно – дверь сельпо с треском распахнулись, и свету явилась вся пятёрка смоляров. Двое из них с победным видом несли картонные коробки. В коробках отчётливо звякало стекло. Макар и Степан побледнели. Что ж, выходит, Клавка для них припрятала вина? Степан аж привстал, всматриваясь. И, похоже, не знал, что делать – то ли бежать скандалить с Клавкой, то ли сматываться от греха подальше. Смоляры меж тем обстоятельно устроились на лужайке, возле крыльца сельпо. Ящики поставили на траву, а сами уселись по-турецки вокруг. И спустя секунду первая бутылка тускло блеснула зелёным боком на солнце. Семён разочарованно потянул «А-а-а-а, шампанское…» и с облегчением уселся на скамью.
– А что шампанское – оно плохое? – спросил я.
– Да что толку от него? Забава одна, сгодится разве что бабам, на Новый год. Только шипит, и ничуть не пробирает.
Я промолчал. Смоляры меж тем приступили к священнодействию. Того из них, что держался поуверенней, я мысленно назвал «вожаком» (я не ошибся: члены команды звали его не иначе как старшой. Но это не имеет отношения к делу). Именно он открыл первую бутылку. Артистическим движением он выпростал её из коробки за горлышко и, подкинув в воздух, поймал левой рукой.
– Горячая, – пояснил Семён, – они ж возле холодильника стояли, аккурат у радиатора. Нагрелись…
Старшой правой рукой выхватил из-за пояса топор и одним отточенным ударом, одним лихим кавалерийским движением снёс ей пробку! Удар был точен – лезвие топора, казалось, прошло в полумиллиметре от стекла горлышка. Шляпка капроновой пробки с оглушительным хлопком взмыла в небеса. Встревоженное кувырканием и подбрасыванием бутылки горячее шампанское – следом за ней. Признаться, подобный по силе и красоте фонтан мне доводилось видеть разве что в Петергофе. Правда, там он был несколько продолжительней по времени.
Спустя секунду игристый напиток мелким дождём осел на головы смоляров (я подумал, что шампанское они видят впервые в жизни, хоть уже давно и не мальчики). Слегка обалдевший старшой поднял с травы выпавшую из рук бутылку, повертел её, заглянул через горлышко внутрь, понюхал… Мужики, бутылка-то пустая! Мужики тут же предложили обменять её у Клавки на новую, но вожак волнения в команде пресёк, резонно заметив, что раньше надо было смотреть, и что осталось ещё много, на всех хватит.
Вторую бутылку он изучил с пристрастием – перевернул вверх дном, потряс для верности, чтоб все убедились, что в ней, в отличие от первой, вино имеется. Вновь сверкнуло лезвие топора, вновь гусарский удар закончился хлопком улетевшей срезанной пробки, вновь я лицезрел фонтан, так живо напоминающий Самсона, разрывающего пасть льву и растерянные лица смоляров: вторая бутылка тоже оказалась пустой! В доказательство чего старшой перевернул её вверх дном. Мужики возмущённо загомонили, кто-то с надрывом помянул нечистую силу, в толпе возникло неясное шевеление. уже начали было засучиваться рукава, уже одна шапка, в сердцах брошенная на землю, была затоптана, как свету явилась третья бутылка. её вскрывали без топора, самый плечистый из смоляров крепкой мозолистой рукой просто вынул пробку из бутылки. Вместе с фольгой и проволочной обвязкой. И тут же попытался заткнуть горлышко большим пальцем. И если первые две бутылки походили на фонтаны, то третья живо напоминала кислотный огнетушитель – струя из-под пальца била тугая и широкая. Смоляры промокли всерьёз. Старшой крякнул, выругался и отчаянным жестом достал следующую бутылку, сдернул пробку и в тот же миг засунул горлышко в рот. Опыт почти удался – ни тебе фонтана, ни огнетушителя, вообще никакой струи не было. Но зато бурным потоком хлынула пена. Изо рта и из носа (а ещё мне показалось, из глаз и из ушей, но это, конечно, лишь показалось). Пенная процедура по непонятной причине успокоила старшого. Смоляры схватили было пятую бутылку, но он остановил их, мол, надо покумекать, как тут быть, мол, горячиться не будем, а то вовсе без выпивки останемся. Мужики сразу согласились и, не мешкая, открыли военный совет.
А мне как ни хотелось узнать, чем кончится дело, пришлось уходить – наши уж заждались, ужин давно пора готовить. Я попрощался с Семёном и с Макаром (а они смотрели на смоляров во все глаза, затаив дыхание, и, похоже, не услышали меня) и пошел к общежитию.
Наши дамы меня, и правда, заждались – уже собирались посылать гонца, ужин без соли и без перловки у них не получался.
Пока женщины готовили еду на всю нашу ораву, а это без малого тридцать человек, я наколол дров, натаскал воды из колодца, а потом стал носить посуду из кухни на стол.
Стол был длинный, мест на сорок, из струганных досок, на вырытых в землю деревянных столбиках. С двух сторон от него стояли лавки крашеного дерева. И надо же случиться такой неприятности – как раз в моё дежурство повадились летать вокруг мисок пчёлы. То ли на печенье они соблазнились, то ли просто из любопытства – не знаю. Сперва появилась одна, потом ещё одна, потом, пожалуй, с десяток. А ведь пчела – не муха, от неё не отмахнёшься. И я начал от них избавляться.
Ползёт себе пчела по столу в сторону миски с сахаром, а я её стаканом – раз, и накрыл! Пусть внутри по стенкам поползает. Стаканы быстро закончились, в ход пошли кружки, чашки, тарелки, всё, что было под рукой. Так понемногу я от них и избавился. А тут и народ с работ прибывать начал, зажурчала вода в умывальнике. И только когда люди уселись за стол, я понял свою ошибку. Стаканы, кружки, миски почти разом оказались перевернутыми в нормальное положение, и шесть десятков озлобленных пчёл вырвались на волю! Бить меня не стали – все ж люди воспитанные, с образованием. Но в тот вечер я узнал о себе много нового.
Утром возле Правления стояло не два, как было обещано, а целых три автобуса. Возле них уже скучали, дымя папиросами, несколько деревенских мужиков, чуть поодаль от них пёстро маячила стайка женщин, вполголоса перемывая чьи-то косточки. Народ с ленцой подходил по одному, по двое, здоровались за руку, звенели вёдрами. Потянулись жидким ручейком и наши, инженерно-технические работники. Кто решил малиной запастись, кто ради экзотики в тайгу собрался, а кто просто время убить, от работы отлынить. Двое из них были с заплывшим глазом, у двоих распухла щека, у одного шея, а ещё у одного опухоль была не видна. Но сидеть ему было больно.
Подошёл Дерсу – как всегда улыбчивый, пружинистый, несёт сразу четыре ведра, два мне и два себе. И через минуту мы поехали. Ехали мы по пыльной, трясучей дороге час с небольшим. И весь этот час Дерсу не давал мне покоя: кричал в ухо, брызгая слюной, хватал в запале за колено, хлопал по плечу, и время от времени заразительно смеялся. Автобус отчаянно громыхал железными листами, дребезжал стеклами, скрипел ржавыми рессорами, натужно ныл изношенной коробкой передач и жутко выл выбивающимся из сил мотором. Сквозь всю эту какофонию отдельных слов разобрать было невозможно. Но суть истории я всё же уловил. Дерсу азартно делился новостями из сельпо, а именно – эпопеей со смолярами. Слабо отбиваясь от его цепких рук и пытаясь вовремя отдёрнуть колено, я не без интереса узнал, чем же кончилось дело. Оказывается, скандала не получилось. Смоляры, вопреки моим прогнозам, не вошли в магазин выяснять отношения. И потому Клава не вышла руки в боки, не обвела гордо всю компанию снисходительным взором и не сказала «Неси бутылки взад». Потому что смоляры, хоть и грозны с виду, а люди робкие, они просто не осмелились искать правды. Они поступили иначе – блеснули выдумкой, как и положено русским людям. Покумекав немного, они купили в магазине тазик и попросту вылили в него шипящее вино. И пили его, почёрпывая кружками из таза и понемногу подливая. Воистину, голь на выдумки хитра! Я б ни за что не догадался…
К концу рассказа, когда Дерсу хохотал, сползая сидения, и хватал меня за плечо, пытаясь не оказаться на полу, автобус остановился. Водитель выключил мотор, и в уши ударила оглушительно звенящая тишина. Народ воспрянул духом и высыпал из душного, жаркого салона на волю. Выскочил на улицу и я. Бог ты мой, сколько малины! Кустарник тянулся вдоль дороги на сколько хватало глаз и уходил далеко в тайгу в обе стороны от дороги. Люди вытянулись жидкой цепочкой и углубились в заросли. Мы с Дерсу тоже нашли для себя уголок. Ягоды собирались быстро, знай – рви те, что более спелые. Но вскорости в процесс вмешались комары. Да так активно, что пришлось отбиваться от них всерьёз. Правой рукой я срывал малину, набирая полную горсть, и кидал её в стоящие на земле вёдра, левой отбивался от комаров. Часть ягод летела мимо ведра, в траву. Когда я набрал с полведра ягод, меня окликнул Дерсу. Пришлось лезть к нему, ломая колючие ветки. Он стоял с задумчивым видом, грыз зелёный листок, внимательно что-то рассматривая. Услышав шум, обернулся в мою сторону:
– Смотри!
И показал мне ветку. Ветка была голой, почти без листьев и без ягод, а кое-где и без коры.
– И ради этого ты меня позвал? Подумаешь, голая ветка!
– Она тут не одна… Много. Вон, гляди.
– Ну и что? Пойдём в другом месте собирать, делов-то.
– Ты не понимаешь или прикидываешься?
– А что такое?
– Ты не знаешь, кто так ягоды собирает? С листьями, с шипами?
– Нет. А кто?
– Медведь… Смотри, только что ветка обломана. Он был тут минут десять-двадцать назад, ещё сок на сломе не высох…
– А ты ничего не путаешь?
Дерсу ничего не ответил, но посмотрел на меня так выразительно, что я понял, что сморозил глупость. Он пожевал губами, вздохнул и сказал:
– Впрочем, скорее всего мы его спугнули, ушёл он.
Мы замолчали. Дерсу посмотрел на меня внимательно – как я переминаюсь с ноги на ногу, оглядываюсь по сторонам, не забывая с остервенением шлёпать комаров – и заявил:
– А пойдём-ка мы отсюда. Во-он на тот пригорок, под сосну. Там и ветерок, и солнце, значит, комаров поменьше. И медведь туда не пойдёт…
– Почему не пойдёт?
– Не пойдёт – и всё тут. Ни один.
– Как это – ни один? Их что, много?
– Да штук несколько… Да не бойся – бабы вон как вёдрами лязгают, давно уж их спугнули.
И он пошёл вперед. Я – за ним.
На пригорке, и правда, комаров оказалось не в пример меньше, а ягод, наоборот, больше, да и сами они – крупнее и сочнее. Дело пошло веселей, одно ведро быстренько наполнилось до краёв. А когда во втором ягодой закрыло дно, Дерсу дёрнул меня за рукав, и, прижав палец к губам – тихо, мол – позвал жестом за собой. Опять медвежьи следы что ли? Я тихонечко, стараясь не хрустнуть веткой, двинулся за ним. Дерсу остановился возле огромной сосны, приглашая кивком встать рядом. Едва я подошёл, он выглянул из-за шершавого ствола, и прошептал:
– Смотри…
Я выглянул из-за ствола с другого бока. Передо мной открылась великолепная картина: море кустарника, из которого торчали тут и там сосны с берёзами, а где-то впереди маячили белым три автобусные крыши. Прямо внизу, под холмом, раскинулось небольшое болотце (так вот откуда комары!), чуть подальше – живописная поляна.
– Ага. Красиво.
– Да не туда смотри, лапоть, а вон куда! – зло прошептал Дерзу и ткнул пальцем вперед и немного влево. И тут я увидел… Там, впереди, пробирался через кустарник Семён. Тот самый знаток филологии, что рассуждал вчера про тужурку. Пробирался он странно – будто старался не нашуметь. Не шёл – крался.
– Чего это он, Дерсу, идёт так осторожно?
– Пошутить решил, видать… Что медведь тут был, уже все, почитай, приметили. Думаю, он сейчас за деревом спрячется, а потом шумнет, ветками затрясёт. Вот визгу-то будет… Ты гляди сам…
А я и глядел. Семён и действительно прошёл, пригнувшись, про краешку болота к дереву, скрылся из виду, и через миг вынырнул из-за ствола. Со стороны дороги к нему двигались цепочкой женщины – их было отлично слышно, а местоположение легко угадывалось по дёрганью верхушек малины. Виден он был как на ладони, я даже заметил, что карман у него на куртке надорван. Семён постоял за стволом минуты две и сделал шаг к кустарнику, обходя дерево со стороны болотца.
И тут, в этот самый момент, навстречу ему из малинника вылез взъерошенный медведь! Они столкнулись неожиданно друг для друга, нос к носу. Если б Семён протянул руку – мог бы потрогать косолапого за нос. Столкнулись – и опешили. Оба. Медведь встал на задние лапы и замер. Теперь они стояли рядом, лицом к лицу, и молчали. И – не шевелились. Похоже, и не дышали. Замерли – и стоят.
Сколько они так играли в гляделки – не знаю. Может, секунду, может, десять. мне так показалось, прошло полчаса. А потом что-то незримо изменилось, и медведь заревел. Одновременно с ним закричал Семён. Причем Семён оказался явно громче. Покричав так немного (тоже секунд десять или полчаса), они бросились бежать. Оба. Одновременно. Семен – в тайгу, через болото, в нашу сторону, медведь – к дороге.
Мы выскочили из своего укрытия, закричали, замахали руками. Семен увидел, повернул к нам. А в кустах, в малиннике начался грандиозный переполох! Полсотни женских голосов завизжали с такой сокрушающей силой, что бедный медведь, не снижая скорости, развернулся и ошалело помчался в противоположную сторону. То есть тоже к нам. Он мчался через кустарник напролом и очень походил в этот момент на паровоз, идущий на всех парах. Он выскочил из кустарника. Он одним мощным прыжком преодолел чуть не половину болотца и догнал отчаянно прыгающего Семёна. Наткнувшись на всё ещё орущего Семёна, он резко повернул вправо и во весь опор побежал, разбрызгивая болотную слизь, параллельно дороге. И вскоре исчез в тайге. А Семён взлетел на наш пригорок и чуть не унёсся дальше, едва вдвоём его остановили. Потом, правда, ничего, отдышался, в себя пришёл. И сразу как успокоился – побрёл искать свои лукошки. Мы тоже перепугались, я, по крайней мере, не знаю, как Дерсу… Руки у меня тряслись ещё долго.
Незаметно пролетело полдня, и, слава богу, без происшествий. Загудели клаксоны, собирая народ: вылазка закончилась. Дорогу назад я не помню: наверное, всю её проспал. Помню только, что уже в деревне долго стоял возле автобуса, а Дерсу держал меня за рукав и что-то с жаром объяснял. Поэтому домой, в общежитие, я добирался в одиночестве: все наши давно ушли.
Руки оттягивали вёдра, полные до краёв спелой малиной. Я шёл мимо колодца, мимо правления, клуба, миновал сельпо, возле которого на полянке валялись россыпью пробки от шампанского. Шёл и думал, ну зачем мне эта малина? Домой не довезу – не в чем, подавлю по дороге. Варенье не сварю, здесь тоже не съем. Не продавать же. И не выбрасывать… А отдам-ка я ягоды первому же встречному. Вон той бабке, что калитку во двор закрывает, к примеру.
– Мамаша, а не возьмёте ли у меня малины два ведра?
– Что ты, у меня и денег нету, – испугалась бабка.
– Да не надо денег, так возьмите. Варенье внукам сварите. Только вёдра верните – чужие они.
– За так? А давай! Вот сюда высыпай, в таз, аккурат два ведра войдёт. Утром ноне нашла таз-то, возле сельпа. Кто-то выбросил, а ведь совсем новый таз. Малированный…, – и любовно погладила таз по зелёному боку.
Я сыпал не спеша мягкую малину, а бабка всё говорила и говорила:
– Семён, поговаривают, мотоцикал собрался брать. И откуда у него столько денег? Вроде простой скотник, не то, что Дерсу – тот ведь пчёл дёржит (она так и говорила – «дёржит», а не «держит», с буквой «ё»). А Федька, слышь-ко, что с Узловой-то, смоляр, он, говорят, пошёл властям сдаваться, в Талицу подался, к участковому. И начто от ту систерну украл? А может, мил человек, молочка попьёшь? Студёное…
От молока я отказываться не стал – люблю. Особенно когда холодное.
Домой я шёл, посвистывая, и скрипуче размахивал пустыми вёдрами. И думал о том, что в деревне хорошо – и тебе малина, и огурцы свои, и люди хоть и разные характерами, а всё ж в большинстве бесхитростные и отходчивые, и зимой тут снег – настоящий, хрустящий и белый, и русская печка, и валенки… А, чёрт, чуть не упал! Прямо у меня перед носом с воем промчалась, бешено виляя из стороны в сторону, пегая собачонка. На спине у неё, дико вытаращив глаза, восседала, вцепившись когтями в бока, серая кошка. Шерсть на загривке у неё вздыблена, распушенный хвост торчит трубой.
Я проводил парочку взглядом, и, едва потеряв её из виду, тут же забыл о ней, вздохнул полной грудью и легкой походкой пошёл к общежитию. Деревенская беззаботность удивительным образом захватила меня – было на душе чисто, светло и бездумно. И из соседнего двора пахло прелым сеном, воском и щами. И где-то недалеко звенела колодезная цепь, и кудахтали бестолковые куры, и шумно возился боров в стайке. Хорошо! Жаль только, что уезжать в суету города надо уже завтра. До следующей – очередной – командировки в колхоз. Но обстоятельства сложились так, что больше в Михайлово я не попал. Жизнь сильно изменилась, одних только профессий с тех пор перебрал с десяток.
P.S. А недавно я совершенно случайно узнал, что Федьку промурыжили всего-то пару недель, да и отпустили – за давностью лет, и он живёт себе в своей Узловой, женился давно, дети у него в школу ходят, и всё у него хорошо. И мне захотелось в деревню…
Назад: С бревном наперевес
Дальше: Часть третья Гаражные байки