Производитель впечатлений

Федьку с Узловой я видел лишь раз, да и то издалека. Но история о нём заслуживает отдельного рассказа. Хотя бы потому, что этот Федька – безобидный и бесхитростный весельчак – лет десять прятался от властей в тайге. Записана история с чужих слов, а потому возможны неточности. Язык рассказчика я попытался сохранить. По возможности.

Что такое рядовой железнодорожный полустанок на отшибе? Пять жилых домов, три служебных, включая склад, три запасных пути. Участок железной дороги почти от райцентра до самой золотодобывающей шахты «Косая». Грунтовая дорога до деревни Михайлово. Один железнодорожный переезд. Один мост длиной шестьдесят пять метров. Одна четырехместная мотодрезина ТД-5. Один бульдозер Т-100. Один грузовик ГАЗ-53А. Начальник, его заместитель, он же парторг, один бухгалтер, один машинист, один повар, один тракторист и шестеро рабочих. Кто с семьями, кто – бобылём. В этом захолустье и жил Фёдор Пастухов. Впрочем, звали его всегда Федькой – за беспутное поведение и чрезвычайную легкость суждений. Беспутность поведения проявлялась а щипках повару Тоне, а легкость суждений – в вечных возражениях парторгу Иван Иванычу. А ещё Федька был горяч, нетерпелив и просто зверски любопытен. Работал он на грузовике и бульдозере. Водителем. И слесарем. И завгаром. А ещё отвечал за исправность пожарной мотопомпы и дизель-генератора. Он получал 155 рублей плюс 15 процентов премии и страшно завидовал Михаил Степанычу, потому что тот, как машинист, получал 160 рублей плюс ту же премию, а отвечал только за дрезину. Иными словами, сутками напролёт просто спал. Михаил Степаныч, в свою очередь, завидовал Федьке, поскольку у него была и машина, и бульдозер… Словом, жили они дружно и весело, поддерживали в образцовом порядке вверенный участок железнодорожных путей, докладывали наверх о проделанной работе. Поезда по их ветке ходили редко – по два-три в день. Составы отстаивались ещё реже. Поэтому сохранять образцовость получалось, и станция была на хорошем счёту у начальства. Как-то раз о ней даже напечатали заметку в газете «Гудок». Но однажды на станции случилось ЧП. Устроил его, конечно, Федька, единственный несерьёзный человек в коллективе.

А вышло это так. В то туманное субботнее утро, 20 июня, Федька, будучи шалопаем от природы, встал немного раньше обычного, в пять утра, пока все добропорядочные граждане, включая дежурного, ещё крепко спали. Крадучись и поминутно оглядываясь, он скрылся в сарае. И вскоре появился снова, уже верхом на велосипеде с привязанными к раме удочками. Стараясь не шуметь, Федька медленно покатил к реке. Велосипед был старый, ещё трофейный, и жутко скрипел и лязгал, но Федьке всё же удалось проскользнуть мимо бревенчатой пятистенки – административного корпуса – незамеченным (Возможно, он и не пытался скрываться, а просто не хотел никого будить, но тот факт, что ему удалось проскользнуть мимо бдительного дежурного и не менее бдительного начальства, в будущем следователь учёл. Впрочем, это не имеет отношения к делу).

Итак, Федька прокрался в тумане незамеченным. Дальше путь его лежал наискосок через рельсы и по тропинке вниз. Но проехать напрямик нему не удалось: на запасных путях серой стеной стоял товарняк. Вот тебе раз! В кои-то веки соберёшься на рыбалку, и тут – на тебе – эшелон поставили! Досаду Федькину можно понять: составы в Узловой останавливали до крайности редко. Раз, или два раза в год, не чаще. К тому же висел густой туман, и определить, в какую сторону короче обход, не представлялось возможным – уже третий по счёту от Федьки вагон был едва различим. Нечего и думать было пролезать с велосипедом (да с привязанными удочками!) под вагоном, состав надо было объехать. Федька повертел головой, сплюнул и двинулся наугад. Ехать по насыпи было совсем неудобно, поэтому пришлось спешиться и идти, ведя велосипед рядом. Вагонов через пять начались пустые платформы, вслед на ними потянулись цистерны. Федька шёл и машинально пересчитывал цистерны, чистенькие, жёлтые, с крупной надписью «молоко» синими буквами. На четырнадцатой состав закончился, и Федька, перетащив скачущий велосипед через рельсы, поволок его вдоль эшелона в обратную сторону.

Миновав три цистерны, он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился: что-то было не так. То ли ветерок подул, то ли звук какой возник и исчез, то ли к убийственной вони шпал, пропитанных креозотом, добавился едва уловимый новый аромат, то ли просто предчувствие шевельнулось под желудком. Он задумался, принюхиваясь, прислушиваясь и крутя головой. Всё было тихо, всё как всегда. Разве что где-то далеко, за рекой, заливалась лаем собака. Федька достал пачку «Опала», прислонился задом к раме велосипеда и в задумчивости уставился на цистерну. На жёлтом покатом боку синели буквы «Молоко». А почему, собственно, молоко? Кто ж возит молоко железной дорогой? Да ещё держит в отстойнике? И откуда оно в таких количествах, интересно? Прокиснет же… А может…

Подгоняемый любопытством, он бросил велосипед и мигом запрыгнул на платформу, оттуда по стальным ступенькам-скобам – наверх. Вот и люк. И пломба, как положено. Что там написано? не разберёшь… Цифры какие-то… Вроде дата и ещё что-то. А на обороте? Ого! Бирюсинский гидролизный завод. И тут Федька подумал. «Эх, ядрить в кудрить, мамзель, твою маму лошадь пополам, ландыш те в окошко и в жопу гвоздь!», подумал он. Почему ему в голову пришла именно эта мысль, неизвестно, наука о том молчит, но факт остаётся фактом, он подумал именно так: «Эх! Ядрить в кудрить, мамзель, твою маму лошадь пополам, ландыш те в окошко и в жопу гвоздь!». А потом он подумал ещё раз: «Дурят нашего брата, никакое это не молоко. Молоко не делают на таких заводах», спрыгнул на насыпь и пошёл к велосипеду.

А мысли всё вертелись в голове, особенно одна – настырная, вертелась, зудела, словно комар, и он никак не мог поймать её за хвост. Обидно, что мысль казалась важной. Федька снова завертел в пальцах «Опал». Что-то знакомое слышалось в этом длинном слове «гидролиз». В школе, что ли, проходили? Гидролиз-электролиз… Или Иван Иваныч упоминал. Или… И тут он вспомнил. Поймал, за самый хвост. Неуловимая мысль оказалась словом, тоже длинным, тоже заграничным, но понятным. Ректификат. Это же… Это же спирт!!!

Федьку аж передернуло от догадки – морозом окатило спину так, что дыхание перехватило. Ну нет, так дело не пойдёт! Это ж сколько добра тут? Четырнадцать цистерн да по шестьдесят тонн! Надо ж хоть немного убавить. Ну, скажем, литр. Или три. Или десять. Всё равно незаметно будет. Тут за бутылку так упластаешься, бабке Аграфене пол-огорода перекапывая… А здесь… Бери – не хочу. Так. Где-то была у меня канистра. В сарае, что ли… Да нет, не пойдёт, соляркой провоняет. Ну куда ж набрать-то? Время идёт… Федька бросил велосипед и бегом рванулся к сараю. Не добежав, развернулся и рванул к складу, опять развернулся – побежал к дому. Выскочил через секунду с детской оцинкованной ванной. И тут же, критически оглядев её, повесил на гвоздь возле двери. А сам уселся на крыльцо и обхватил голову руками. Чудовищная мука, растерянность и яростная работа мысли отражались в его глазах одновременно. Минут через пятнадцать Федька поднялся и с мрачной решимостью пошёл обратно – к составу, прихватив с собой увесистую «фомку».

Он прошёл мимо кирпичного цвета вагонов и грязных платформ, миновал всё цистерны и прошёл ещё немало по шпалам. Остановился он у стрелки. Вздохнул тяжело, постоял немного, а потом, пробормотав «А, будь что будет!», поднял рычаг и перевёл стрелку. Пошёл вперед ещё шагов двести и, уже не задумываясь ни на миг, перевёл ещё одну, и бегом припустил обратно. Остановился между четырнадцатой и тринадцатой цистернами, влез между ними, долго возился, матюкаясь шёпотом, со сцепкой. Потом перебрался к дальней тележке, вытянул, кряхтя, из-под колёса башмак, вернулся обратно и сунул его под колесо тринадцатой цистерны. Упёрся ногами в шпалу и изо всех сил нажал на платформу четырнадцатой. Давил он с яростной натугой, вены на шее вздулись страшными, узловатыми буграми, лицо покраснело. Ну, давай, давай, родная, что же ты! И родная сдвинулась. Сначала едва заметно, потом всё быстрее. Конечно, Федьке не под силу таскать многотонную цистерну, она просто покатилась под уклон.

Федька, хрипя, присел на рельс – отдышаться. А цистерна тем временем нехотя, с ленцой набирала ход. Вот она откатилась на два метра, на три. уже стало слышно, как колёса катятся по рельсам с металлическим звуком. «Туд – д – дум», – прокатилась пара колёс по стыку, а, спустя секунд десять, ей поддакнула вторая «туд – д – дум». Цистерна покатилась веселей. Вскоре она исчезла в тумане, и только слышно было, как колёса стучат всё быстрей на стыках. С богом, родная! Федька вздохнул облегченно и хмуро, и пошёл вслед на ней – переводить стрелки обратно.

Вернувшись к составу, Федька поднял велосипед и пошёл к тропинке, привычно придерживая его за руль. Когда он начал спускаться с насыпи по тропинке, издалека гулко донеслось протяжное глухое «Бббумммм». Федька кивнул удовлетворенно, мол, доехало до места, запрыгнул в седло, и, не спеша крутя педалями, покатился по тропе вниз, к реке.

Рыбалка Федьку не радовала – за поплавком он следил рассеянно, пропускал поклёвки, ёрзал на месте. Ни тихий лес, ни плавное течение реки не наполняли душу привычным умиротворением. Всё сидел и ждал, вот сейчас подплывёт на лодке Пал Палыч Знаменский в кителе, заглянет глубоко в глаза и с доброй улыбкой спросит, мол, зачем тебе, Фёдор Пастухов, целая цистерна спирта. Или затрещат кусты и выскочит из них майор Томин с Мухтаром и заломит руки за спину.

Но никто не проплывал по реке, не выскакивал из кустов, и вообще стояла такая тишина, что в ушах звенело. Федька каждые пять минут погладывал на часы – время текло до безобразия медленно. Ещё только девять… Он вздохнул, сменил наживку и снова забросил удочку, сел поудобнее, прислонившись спиной к березе, надвинул кепку на глаза. Мысли плавно перетекли от милиционеров к Катьке из Погорелово, а от неё – к Машке из Кадочниково. Солнце уже начало припекать, и убаюканный течением Белянки, Федька задремал.

Очнулся он после полудня, разморённый, вялый, и долго, с трудом соображал где он и что с ним, лениво протирал глаза. Наконец, изогнулся кошкой, вытянув руки и ноги, и протяжно, сладко зевнул. Потом поднялся, вытащил судок из реки – негустой улов-то, три карася да подлещик, на уху не хватит, разве что коту Паровозу полакомиться. Смотал удочки, и, беззаботно насвистывая «не кочегары мы, не плотники», покатил на Узловую.

Беспечное настроение улетучилось, когда он увидел собственную оцинкованную ванну. Нет, с ней ничего не случилось, её не сломали и не украли. И дно не вышибли. Она просто была не на месте. Вместо того, чтобы лежать себе спокойно в чулане, на полке, под ворохом берёзовых веников, она висела на улице, на гвозде, возле двери. И бог бы с ней, с ванной, дело в том, что глядя на неё, Федька сразу вспомнил, как она здесь оказалась. Он вспомнил, что спустил под уклон целую цистерну спирта, загнав её в забытый тупик. И тогда ему стало страшно. И тогда он подумал – «Эх, ядрить-раскудрить, хитровылупленная зараза нечесанная, раздолбай тебя через коромысло, твою маму в драбадан, чтоб тя передернуло, расфуфырило и переколдобило!» Ну зачем я это всё затеял? Ну да, тупик, старый, им с самой войны не пользуются, рельсы вон все заржавели… И вокруг – ни дороги, ни тропы, никто не ходит. Глухомань, словом. Ну да, может цистерна там год простоять – никто не заметит. Но ведь хватятся её, начнут искать… И найдут!

Что ж делать-то? А может, уже ищут? А может, нашли? И устроили в доме засаду, дверь-то всегда не заперта стоит… А ведь если поймают, так ведь и посадят…

Федька отчётливо представил, как ему заламывают руки и ведут через всю станцию. Под сочувственные оханья Тони, под осуждающий взгляд Иван Иваныча и под злорадное хихиканье Михал Степаныча, прямо к милицейской машине. Он подумал ещё немного, стоя возле крыльца. Прислушался. В доме стояла тишина. Куры мирно клевали зерно, роясь в чахлой траве и кося глазом. Паровоз, ленивый чёрный кот, разлёгся на лавке возле крыльца, нет-нет, да и поглядывая на копошащихся кур. И собаки не лают. Тихо, стало быть. Дак и машины, милицейского УАЗика, нету! А может, и не нашли? А может, даже и не хватились!

Федька осторожно поднялся на крыльцо, отворил тихонько предательски скрипнувшую дверь. Тихо. Зашёл, крадучись, в дом. Осмотрелся. Никого. Отлегло у него от сердца. Отлегло, да как-то не по-настоящему, не полностью, червячок страха так остался свербеть под желудком. Долго думал Федька, так и сяк прикидывал, да ничего не придумал. И мудро решил ждать. В конце концов, не докажешь, что именно он цистерну укатил. И виноват будет тот, кто пойдёт к ней за спиртом. Стало быть, ходить туда пока нельзя. Рассудив так, Федька начал ждать. ему даже стало интересно, когда обнаружат пропажу и как начнут искать его цистерну.

Он прождал день, потом ещё день. И ещё. И неделю. И две. И месяц. И другой. И третий. Но так и не приехал никто искать, разбираться, что да как. А может, и не хватились даже. А что? Списали – и вся недолга! То ли ещё списывают! Федька перестал пугаться случайных, встреченных до дороге милиционеров. И то правильно: чего бояться? Один на обочине голосовал, подвезти просил, другой, гаишник, ругался, что неправильно под знак проехал, или ещё что по мелочи, а серьёзного – так ничего. Федька осмелел, и снова начал щипать повара Тоню и возражать парторгу Иван Иванычу. И про цистерну Федька почти забыл. Вернее, не забыл насовсем, а только вспоминать стал редко. Нет-нет, да и вспомнит, и погрустнеет, и опять камень упадёт на душу, и придавит своей тяжестью.

Но скоро беспечный и весёлый нрав взял своё – и Федька снова улыбается во весь рот, и балагурит, и шутит шутки. Однако шутки шутками, а дотерпел Федька до глубокой осени. В страхе, в сомнениях, перебарывая любопытство и соблазн умыкнуть хоть литр-другой спирта, а дотерпел. И когда хмурый ноябрь уже исполосовал, измучил землю косыми дождями, Федька собрался проведать-таки свою цистерну. Но, как назло, выпал снег. Выпал, да и залег, и не стал таять. А по снегу как пойдешь проведывать? Следы-то сразу увидят. И пойдёт кто любопытный посмотреть – куда это следы-то тянутся, да зачем пошёл человек в глухой тупик, да что ему там надо? Пришлось отложить поход. А зимой заботы закружили, дела, так и не удалось ему поглядеть на цистерну. Как выдается день снежный да ветреный, чтоб следы заметал, так непременно дела, прямо обида берёт!

А вот уж и морозы перестали трещать, сугробы съёжились и опали, и сосульки весело зазвенели днями, и небо стало чистым и прозрачным, и ярче засветило солнце, и чёрные шпалы проклюнулись сквозь снег, иные даже и подсохнуть успели. Стало быть, дорога свободна! Такого случая Федька упустить не мог. В субботу поутру он пошёл проверять цистерну – цела ли, всё ли с ней ладно. Хоть и так был уверен, что стоит себе в заброшенном тупике никому не нужная, иначе бы на полустанке непременно все бы уже о ней знали. А проверить всё же охота. Вот и потопал он по шпалам, сбивая шаг, в заветный закуток. Шёл и поминутно оглядывался – не следит ли кто? Ни ведра, на какого бидона Федька с собой не взял намеренно – чтоб соблазна не было. Рано ещё спирт черпать, дознаться могут и цистерну найти. Осторожность надо соблюдать. То есть – конспирацию.

А, вот она, из-за поворота показалась, желтеет, родимая. Целёхонька! Фёдор приблизился вплотную, потрогал рукой покатый бок. Любовно провёл ладонью по тёплому шершавому металлу. Обошёл цистерну вокруг, по-хозяйски осматривая её. Нигде ни ржавчинки, ни помятости. А наверху и с северного боку ещё лежит, ещё не стаял жухлый снег. Вздохнул спокойно, глубоко, благостно, будто тяжесть какая свалилась с плеч, и побрёл, окрылённый, домой.

Думал, меряя шагами шпалы, считал. Это ж сколько денег можно сэкономить? А если, скажем, продавать? Ну, положим, бутылку водки по три рубля, даже по два. В ней спирту грамм двести, не больше. А у меня шестьдесят тонн. Это выходит… в каждой литре по пять бутылок. Стало быть, шестьдесят тысяч умножаем на пять. Получается триста тысяч бутылок. Да каждая по три рубля, ну, пусть по два. Это ж самое малое – шестьсот тысяч рублей. А то восемьсот. Или того больше. Сумасшедшие деньги! Вот это да! Вот это сумма! На всю жизнь хватит, и квартиру можно в городе купить, кооперативную, и машину, и гараж, и дачу, и одежду с мебелью, и всё равно даже малой доли не потратишь! Да, тут осторожней надо. Аккуратней. Стоп! А что ж с ней делать, с цистерной, с такой здоровенной-то? Куда прятать? Как?

Так, в тяжких раздумьях, Федька дошёл до самого дома, даже забыл посмотреть, видел и кто его. И дома, в избе, долго и трудно размышлял, как спрятать цистерну, прикидывал, так и сяк, и только к вечеру изобрёл настоящий план.

Миновал ещё месяц, снег сошёл, лежал он сиротливым грязными кучками лишь в овражках. А когда земля подсохла, Федьку, как обычно по весне, снарядили равнять бульдозером «территорию» – где насыпь подправить, где овражек засыпать, по мелочи, словом. Он же стал по дороге заезжать в заветный закуток, тарахтел часа по два, а когда и по три трактором, и только потом кружным же путём возвращался в Узловую. Таким вот скрытным образом он подготавливал место для цистерны, это была первая часть великого плана. Он вырыл огромную яму, такую, что в ней свободно поместится вся цистерна, прямо на траверсе путей, метрах в тридцати от тупика. Он разровнял её дно ровнёхонько, так, чтоб вагон скатился сам. А потом выложил это дно досками толщиной пять сантиметров – чтобы колёса вагонных тележек не зарылись сразу в землю. Решил так, что их раздавит, конечно, размочалит, но на один раз должно хватить.

Пролетел ещё месяц, когда работы подошли к концу. Осталась самая малость – спихнуть цистерну в яму. В тот день Федька был на месте раньше обычного, чуть не с утра. Сперва он аккуратно разобрал деревянный буфер, сложил все брусья рядком, да так, чтоб потом не перепутать. Срыл бульдозером земляной вал. Зацепил цистерну заранее припасённым длиннющим тросом и помалу, задним ходом, стянул её под уклон. Пошла, родимая, как по маслу. Поначалу упёрлась немного, а потом ничего – покатилась. Доски, конечно, в хлам подавило колёсами, но это и неважно. Главное – что она на месте. Стоит. Яму Федька моментально заровнял бульдозером, землю немного притоптал гусеницами, чтоб потом не провалилась. Восстановил, как было, вал для тупикового буфера, после чего собрал и сам буфер. Да так, что и не видно, если не приглядываться, что его разбирали. Всю территорию выложил дёрном – тоже припасённым. А на том месте, где оказался люк, воткнул саженец кедра. Это чтобы потом не искать. На обратной дороге выровнял, как мог, бульдозерной лопатой следы от гусениц – пришлось ехать задним ходом.

Успокоился Федька только дома. Отметил в уме галочкой: первый пункт плана выполнен. Теперь – снова ждать. А как же? На то она и конспирация.

Прождал ещё месяц, покуда трава не взялась и дёрн не превратился в самый натуральный. Трава и трава – не отличишь. Только тогда Федька взялся за вторую часть плана. Для чего он пошёл к начальнику полустанка, просить выделить участок, чтобы построить дачу. чем несказанно удивил руководство.

– Ну скажи, зачем тебе участок? Вон земли сколько – сажай чего хочешь.

– А что, городским можно, а мне нельзя?

– Делать тебе нечего? Бегать куда-то на огород? Тут со двора вышел, укропчику, огурчик сорвал – и сразу за стол! Даже штаны одевать не надо.

– Ну и что? И схожу. Зато уж взялся полоть, так на пол-дороги не остановишься, телевизор не побежишь смотреть.

– А дом? его ж строить надо. Брус, шифер, стекло, гвозди. А работы сколько?

– Подумаешь. Зато будет настоящая дача, с верандой. Чтоб чай пить вечерами. Да жалко Вам что ли? мне строить-то.

– Так стройматериалы-то отсюда ж попрёшь, больше взять негде!

– Ну сопру немного, не без того, врать не стану. А не спереть – так сгниёт. Сколько лет доска лежит под открытым небом? Двадцать кубометров! А никому и дела нет. Почернела уж…

Начальство задумалось. А что? И правда, жалко, что ли? И правда ведь сгниёт. Да пусть тешится, меньше по девкам бегать будет, меньше, стало быть, скандалов будет.

– Ладно, Федька, уломал. Пёс с тобой, строй дачу. Охота – она пуще неволи.

– Тогда я и возьму участок возле заброшенного тупика? – быстро проговорил Федька.

– А бери, кому он там нужен, глухомань?

– А смотреть когда пойдёте? Отмерить надо участок, выделить место.

– А чего там смотреть, строй где хошь, только чтоб дальше десяти метров от путей. А как построишь хоромы – тогда и зови на чай.

На том и порешили, и счастливый Федька, не медля ни секунды, засучил рукава.

Летний домик он построил мигом, вбил в землю четыре железные трубы, воткнул в них вертикально брусья, связал сверху другими брусьями, возвёл стропила. Стены соорудил фанерные, а крышу закатал краденым рубероидом. Тщательней всего Федька занимался полом. Застелил лаги тоненькой двадцатимиллиметровой половицей, смастерил люк с железным колечком, на петлях, через такие в деревнях в подпол ходят, за разносолами. Место для люка он отмерил так точно, что когда прорыл вертикально вниз проход, то наткнулся аккурат на металлический люк цистерны. Обшил края прохода доской, чтоб земля не сыпалась, соорудил лестницу в три ступени. Порадовался: вот как здорово придумано: вроде и дачка неказистая, вроде и голбец для картошки да свёклы, а там – шестьдесят тонн чистейшего спирта! Люк деревянный половиком прикрыл, а сверху старым сундуком придавил. На всякий случай. И огород завёл, репу посадил, морковь, капусту, даже парник для огурцов смастерил, плёнкой закрыл. Да что там! Смородины три куста посадил, крыжовника – два. А что? Конспирация – так конспирация, нечего мелочиться!

Наконец, он решил, что всё готово, можно, Наконец-то спирт попробовать. А уж потом приступать к третьей части коварного плана. 23 июня, год и два три после кражи цистерны, Федька сломал пломбу. И откинул тугой металлический люк с чёрной резиновой прокладкой. И набрал молочный трёхлитровый бидончик. И попробовал. Первый раз. Ах, хорош спиртец, зло забирает! Чистый, ядрёный. Это тебе не самогон… Посидел немного, качаясь на стуле, поковырял в коротким кривым пальцем в носу. Поглядел в окно. Налил ещё. А что-то не идёт. Не хочется. Скучно. С чего бы это? Вышел на крыльцо, закурил. И что не так? Знать-то, просто одному-то пить тоскливо, не с руки. А с кем? Своих не позвать – начнут дознаваться, где взял, да всякое такое. А ответить-то неча. А пойду-ка я в деревню, вот что. С мужиками посижу. Тамошние-то ведь и не спросят, решат, что у нас в хозяйстве водится. тем более, так оно и есть, только до мало его, всё у начальства оседает. Ну а что такого? Посижу с мужиками разок, не убудет!

И пошёл Федька в деревню. С бидончиком.

Компания собралась развесёлая, удалая. Тут и Данилыч, Макар, и Семён Тараканыч, и Митька – заика. Закуску опять же соорудили мигом, с кВашеной капустой, солёными, крепкими ещё прошлогодними огурчиками, с грибами и зелёным луком. Ну и, ясное дело, бидончика-то не хватило. Только начали веселиться, а уж и дно показалось. Пришлось Федьке ещё раз до дачи сбегать, черпать сызнова. А потом ещё. Потому как пока он ходил, мужичков за столом прибавилось.

На другой день, в субботу, пошёл в деревню с бидончиком. И опять бегал на дачу, теперь уже трижды. А уж в воскресенье выдали ему мужики десятилитровую канистру – новенькую, блестящую, алюминиевую, с пластмассовой пробкой на резьбе. Вот тогда и пошла настоящая потеха!

Сколько раз возили Федьку на тракторе к даче – никто не помнит. А только не десять раз и не двадцать. А может, пятнадцать, или двадцать пять. Ну уж семь-то точно! Только пили мужики шибко, работу бросили, к семьям не объявлялись. И как председатель ни пытался их вразумить, порядок навести, ничего у него не вышло, разве что сам не устоял, напился. После чего гулянка развернулась вовсю, славно мужики повеселились: горланили песни до утра, своротили амбар с зерном, уронили забор палисадника вредной бабки Калдычихи, утопили трактор МТЗ (долго смеялись), Пахомычу выбили зуб, Петьке-мотолобойцу свернули челюсть, а Семёнычу сломали ногу. И, почитай, все ходили с роскошными, в разводах, фингалами. Словом, весело посидели, не зря, есть что вспомнить.

А через неделю, 30 июня милиция приехала – разбираться. На какие, мол, шиши пируем? Сперва в деревню наведались, а как прояснили обстоятельства – на Узловую подались.

Федька, надо же такому случиться, на дачу припёрся пешком, часа через три, как туда милиция нагрянула. Подходит к домишке – глядь – дверь нараспашку, а наружу ноги торчат, в сапогах. В кирзовых. Сперва испугался, хотел было дать стрекача, но потом осмелел, подошёл ближе. Заглянул внутрь – а там трое милиционеров отдыхают. Лежат как неживые, не шевелятся, только храп дух перегарный стоит, такой злой, что аж глаза слезятся и дыхание перехватывает. А половик сбуровлен, сундук сдвинут и крышка распахнута. И люк открыт.

«Эх, ядрить-раскудрить…», – начал было думать Федька, но услышал, как ветка хрустнула, и осёкся. Оглянулся – видит сквозь кусты, ещё один милиционер идёт, по шпалам. Федька метнулся в лесок, за деревья, обежал вокруг, за кустами, балочкой, овражком, оказавшись позади милиционера, выбрался на сухое подобрался к путям и выглянул из-за насыпи. Посмотрел, как мент пытается троих товарищей в чувство привести. Скумекал: надолго это, пока они в себя-то придут, уж вечер наступит. Ну и пустился наутёк, вдоль насыпи, чтоб его не видно было с дачи, в свой домишко. Он был уверен, что никакой засады там нет – ведь четыре милиционера находились сейчас на его даче, а милиционеров-то в округё всего четверо и есть, кто ж этого не знает? В домке прихватил ружьишко, взял соли, крупы, сухарей, патронов, одежонку тёплую, топор, спички и всякое другое – ему не впервой надолго в урман уходить, охотник же. Так он и ушёл в тайгу, и с концами. Не поймали его, и не дождались. Да и искали, положа руку на сердце, не особенно ретиво: тайгу-то он как свои пять пальцев знает, услышит погоню, да уйдёт в бурелом. Да и ружьё у него. Кто знает, что у него на уме? И ждали тоже с прохладцей: сперва каждый день дежурили по двое, а через неделю и перестали, только Иван Иванычу наказали, чтоб телеграмму давал в район, если Фёдор Пастухов вдруг объявится. Но – не объявился. Говорят, так и остался в тайге жить. Десять лет уж как носу не кажет. Боится. А ещё сказывают, к смолярам он прибился, с ними живёт, смолу и сосны добывает. И это тоже может быть.

А цистерну две недели доставали. С трактором, экскаватором и с краном. Пригнали даже солдатиков – круглосуточно они место изъятия охраняли, оцеплением.

Вот какое Федька произвел впечатление на всю деревню. Стало быть, он производитель впечатления и есть. И план его не задался. Год он терпел да таился, конспирацию соблюдал. А погорел в одночасье, в неделю. Вот такой коленкор с ним вышел.