Толик

Она шла привычной дорогой – по тропинке, посыпанной мелким гравием, мимо старой трёхэтажки, через старый, заросший, и оттого уютный дворик. Спешить, как обычно, ей было некуда, и поэтому шла она медленно, с удовольствием слушая, как скрипит– шуршит красный гравий под ногами. Она подняла глаза и остановилась. На хорошо знакомой ей лавочке, что стояла рядом с дорожкой, сидел мужчина. Незнакомый. лет этак пятидесяти. Седой. В дорогом кашемировом пальто. Она, помедлив, двинулась дальше, искоса поглядывая на него. Сидит. Молчит, хмурится. Что-то бурчит под нос.

Да мало ли их – таких вот? – подумала она, – Я иду и иду. Он сидит и сидит. И пусть сидит. Подумала – и остановилась. И села рядом. Сама не зная, почему.

Он даже не повернул голову. И глядя куда-то внутрь себя, в своё прошлое, заговорил.

А я ведь вырос в этом дворе. Знаете, вот этот фонарь тут был всегда. Стоял сколько себя помню – и перечёркивал небо над двором. А когда было ветрено – качался и скрипел. С детством у каждого из нас связаны воспоминания, часто странные и отрывочные. Мне отчего-то помнится именно фонарь. Колпак его всегда был зелёный и всегда – ржавый. Вечерами мы играли в прятки, и фонарь освещал жёлтым светом двор, и было страшно, потому что тени от кустов метались на стенах, как сказочные чудовища. Почему фонарь? не знаю… Фонарь и дверь. Старая, тяжеленная дверь в подъезд. Дверь была доброй, с огромной резной ручкой, за ней всегда можно было найти спасение от страхов. И от непогоды. За ней царил уют, чистота, свет и вкусные запахи. Ведь в подъезде – это уже почти дома. Вот она – дверь, до сих пор стоит. И ручка всё та же. Он говорил и говорил. Про Кольку из первого подъезда и его велосипед, про Серёжку с третьего этажа, про хулиганистую Юльку из квартиры напротив. Себя он называл Борькой.

Но больше всего он рассказывал про Толика, местного дурачка. Толик жил в соседнем подъезде, там, где к Борькиному дому примыкал углом соседний, четырехэтажный, бледно-оранжевого цвета. Толик всегда носил один и тот же пиджак с чужого плеча, в тонкую полоску и сильно вытянутые в коленках штаны-трико. Он постоянно улыбался и очень плохо говорил, разобрать его речь умела только мать. Фигурой Толик широкоплеч, как Илья Муромец, роста маленького, с непропорционально большой головой. Голова была неправильной формы, угловатая, с сильно скошенным вперед теменем, широким затылком и узким лбом, что делало Толика похожим на орангутанга. Не смотря на грозную внешность, он был обезоруживающе добр и абсолютно безобиден. Когда мальчишки из соседних дворов дразнили его, крича хором «Толик – дурак!», он радостно улыбался в ответ и отдавал честь, как военный. Он вообще всегда отдавал честь, когда к нему кто-нибудь обращался. И – улыбался. Счастливо, во весь рот.

Пятилетнему Борьке казалось, что Толик большой и взрослый, хотя тому и было всего около шестнадцати, а ростом он больше полутора метров так и не вырос. И казался взрослой одеждой его бессменный пиджак в тонкую полоску, мятый, с загнутыми вперед лацканами. Особенно впечатлял Борьку этот пиджак летом, когда Толик по причине жаркой погоды носил под ним одну только застиранную майку, а то и вовсе надевал пиджак на голое тело. И тогда видна была его впалая белая грудь, совершенно не гармонирующая с короткой крепкой шеей и широкими плечами.

Толик мог сидеть часами на лавке, глядя на суету какой-нибудь пичуги, порой по непонятной причине сильно возбуждался. Тогда он начинал много и бессвязно говорить и размахивать руками. Что его так задевало, не знал никто, даже, даже его мать. А она появлялась каждый раз, едва заслышав его волнительную речь. Появлялась и что-то долго-долго ласковым голосом говорила ему, и Толик потихоньку успокаивался.

Но чаще всего его можно было увидеть за домом, у дороги. Туда малолетнего Борьку родители не пускали, но пацаны всё равно забегали за угол и подглядывали. Толик стоял возле самого асфальтового полотна, на высоком канализационном люке, как на постаменте, всегда в одном и том же месте. Стоял терпеливо, смиренно, в любую погоду – и в дождь, и в снег, и в жару. Как на посту. С утра до обеда и с обеда до ужина. Он делал какое-то очень важное дело, стоя на чугунной крышке люка. Он не обращал внимания ни на кого вокруг, даже на кошек и собак, в которых души не чаял. ему было не до того – он был занят, он встречал проезжающие машины – те, что ехали из области в центр. Перед некоторыми он вытягивался во фрунт и прикладывал руку к козырьку. Верней, к тому месту, где должен быть козырёк. Как он выбирал машины, которым отдавал честь, совершенно неясно. Это мог быть и видавший виды грязный самосвал, и новая сияющая легковушка, и мотоцикл, и автобус. Для шоферов Толик стал ориентиром. Борька сам однажды слышал, как один водитель объяснял другому: «Как доедешь до дурачка на люке, сворачивай налево».

Борьке казалось тогда, что столб с фонарём, дверь в подъезд и Толик были всегда и будут тоже всегда. Он потихоньку рос, истаптывал сандалии, вырастал из штанов, а столб всё так же оставался недостижимо высоким, дверь – надёжной и доброй, а Толик – всё таким же радостным и таким же непонятным. И всё так же Толика любили окрестные кошки и собаки, и воробьи клевали хлебные крошки с его ладони.

Подошло время, и Борька пошёл в школу. Начались арифметика, чистописание и муки домашних заданий. А Толик всё стоял и стоял на посту. И в сентябре, и в декабре, и в июле. Каждый день, без смен и без выходных.

Однажды глубокой осенью, когда листья уже давно облетели, а снег ещё и не думал выпадать, Толик исчез. Дворовые ребята и хватились-то его не сразу, а только через неделю. И опустел сразу двор, стал неуютным и чужим. Вернее, не чужим, а уже не настолько близким, своим, каким был всегда. Показалось тогда Борьке, что птиц во дворе стало меньше, и пели они уже не так весело. Однако жизнь продолжалась, била фонтаном, и пацаны, занятые своими всегда важными и неотложными делами, про Толика потихоньку позабыли.

В год, когда Борьке повязали красный пионерский галстук (которым он сразу возгордился и с которым почувствовал себя намного взрослее – не октябрёнок, чай!), Толик вернулся. Где он был и что делал, и что делали с ним, неизвестно. Но стал он совсем другим. Нет, пиджак он не сменил, и любовь к кошкам и собакам в нём не исчезла, и он так же бесхитростно и открыто улыбался на детские дразнилки – это всё осталось. Но он бросил свой пост. Точнее, не бросил, а сменил. Отныне Толик ходил по двору со знанием дела, с совершенно ясной, чёткой целью. Летом – с метлой, совком и детской оцинкованной ванной, поставленной на колёсики от детской коляски, зимой – с широкой лопатой. Он стал дворником. И относился к своей работе ревностно, как, наверное, ни один другой дворник во всём Советском Союзе. Казалось, он дежурил круглосуточно, в любое время года и в любую погоду его можно было видеть во дворе занятым делом. Кто, как и каким трудом смог растолковать Толику его нехитрые обязанности – неважно. Важно, что он эти обязанности осознал, принял всей душой.

Борькин двор стал самым чистым, самым аккуратным в районе, а может, и во всём городе. Асфальтовые дорожки были девственно чисты, чисто выметены, зимой лёд сколот, снег вычищен. Окурки, горелые спички исчезли раз и навсегда, опавшая листва покоилась в ровных кучках. Толик приучил и взрослых не бросать мусор куда попало. Была одна квартира в соседнем с Борькиным доме, откуда постоянно из окон третьего бросали мусор, прямо из помойного ведра, в палисадник. Под окнами уже образовалась зловонная куча, а обрывки бумажек летали по всему двору. Подъезды этого дома выходили в другой двор, который негласно считался чужим. Сколько ни ругались с жильцами этой квартиры, сколько ни угрожали им – всё было бесполезно. Вызывали даже участкового, и по слухам он их даже штрафовал. Всё равно не помогло.

Отучил их Толик. Сообразив, из какой именно квартиры падает мусор, он стал дежурить под окнами. Приберёт во дворе, идёт под окна и безропотно ждёт, пока бросят мусор. Ждёт час за часом, целый день, не жалуясь и не раздражаясь. Упавший мусор от тщательно собирал, отвозил на помойку и снова занимал свой пост. Так продолжалось целое лето и осень. А потом не выдержали люди этого терпеливого ожидания и перестали гадить.

Примерно таким же способом Толик отвадил курильщиков разбрасывать окурки. Он хорошо изучил обитателей двора и прекрасно знал, кто из них горазд мусорить. Ну, и ходил за ними следом, волоча за собой оцинкованную ванну на колёсиках. Или стоял рядом, когда курильщик сидел на лавочке или играл в домино. Выдержать такой конвой не смог никто. И люди приучились кидать окурки и спички только в урны, и никуда больше. Даже когда были пьяны.

Забытые вечером игрушки Толик поутру заботливо складывал рядком в песочнице, а потерянные вещи – на доминошном столике. И никогда ничего не пропадало. Так Толик постепенно заработал уважение всех без исключения обитателей дома и завсегдатаев двора. С ним начали здороваться, и он в ответ важно кивал головой, а вовсе не отдавал, как раньше честь. Неудивительно – ведь у Толика появилась самая настоящая работа, и самая настоящая должность. Он был зачислен в штат, ему были выданы инструмент и униформа, на него завели трудовую книжку. Наконец, он получал самую настоящую зарплату. Он стал полноценным членом общества. И, наверное, не было человека счастливее него.

Мужчина замолчал. Достал сигарету, помял её в пальцах.

– И вот сегодня я попал сюда, совершенно случайно. Машина сломалась, и я пошёл пешком, напрямик. И что-то мне так тоскливо тут стало. И мысли полезли всякие. Вот я вроде – успешный бизнесмен. И деньги есть, и машина, и дом, и дача, и вилла на берегу моря… Дела серьёзные, всё такое. А как будто и нет ничего… Жизнь переменилась, она подчинилась единой цели – добыче денег. Вместо друзей – нужные люди, друзья остались где-то там, в детстве. Вот Толик – он был, пожалуй, счастлив. Счастлив тем, что мог выполнять свою нехитрую работу. Он жил и радовался жизни. Нараспашку. Всей своей доброй больной душой. И уж точно счастлива была его мать – ведь для неё он так и остался несмышлёнышем, любимым малышом.

Мужчина бросил окурок под ноги, поднялся и, помедлив мгновение, пошёл прочь. Она только и успела крикнуть вдогонку:

– Погодите! Одну секунду…

– Да? – мужчина обернулся и посмотрел на неё.

– А что с ним стало?

– С Толиком? Он умер. Когда ему не было и двадцати пяти. А через год умерла и его мать.

Мужчина повернулся и пошёл скорым шагом по дорожке. Не оглядываясь.

На красном гравии остался дымить окурок. Его больше никто не подберёт и не положит в урну.