Есть такой закон: стоит на каких-то три рабочих дня выпасть из производственного процесса, как в конторе за это время обязательно произойдут самые невероятные, самые запоминающиеся и самые пикантные события, о которых потом только и будут говорить, говорить, говорить…

Именно так и произошло, пока я в компании головных тараканов отдыхал дома после падения на лёд перед «Электроникой».

В хронологическом порядке:

— Света Воробьёва из управления договоров объявила о том, что выходит замуж за Лёшу Стифутина из ПДУ, и соответственно, не выходит за Сашу Кокарева из УТС — это всё были слухи;

— у Дениса Егорова из нашего отдела со служебной стоянки угнали новенькую Тайоту «Авенсис», и он, Егоров, потом громко и прилюдно ругался на охрану матом;

— Валя Бабынина застукала безымянную молодую уборщицу сидящей с задранным до пояса халатом на столе у начальника департамента комплектации, обвивая ногами туловище самого начальника департамента комплектации, что вызвало шок и непонимание всех сотрудников компании;

— и, наконец, на моём служебном столе обнаружилось очень странное письмо, адресованное лично мне.

Я обозвал это письмо «очень странным», поскольку странностей в нём было несколько. Первая и самая главная заключалась, прежде всего, в самом факте его существования, поскольку за всё время работы в компании мне ни разу не приходило никаких писем. Второй было то, что на нём отсутствовал обратный адрес, а в графе «куда» название нашей компании было написано с двумя грамматическими ошибками. Ну, и третья состояла в том, что название компании и моя фамилия с инициалами были написаны почерком, которым пишут девочки в старших классах, таким, знаете, с завитушками. Короче говоря, единственное, что в письме было не странным — это конверт с Терешковой, который можно купить в любом киоске союзпечати (или как они там сейчас называются).

Внутри обнаружился сложенный пополам лист из тетради «в клеточку». Текста было мало, всего две фразы, но зато какие: «Валя, привет! Последний раз спрашиваю, ты, правда, хочешь туда вернуться?» Всё остальное пространство листа занимало довольно умело нарисованное подмигивающее левым глазом женское лицо.

Мне стало несколько не по себе. Первым делом, я огляделся по сторонам, не смотрит ли кто ко мне через плечо, но нет, все мои коллеги, уткнувшись в свои компьютеры, делали вид, что работают. Тогда я чуть отъехал от стола на кресле и снова взглянул на лист. Женское лицо теперь не только подмигивало, но, кажется, ещё и улыбалось уголками рта.

Кто именно был изображён на рисунке, сомнений не вызывало. Те же глаза, и улыбка та же. Только причёска была другой — такой, какие в восьмидесятые называли: «взрыв на макаронной фабрике». Я смотрел на Женин портрет долго, минут пять, а, может и больше, пока за моей спиной ни возник тот самый Денис Егоров, у которого, как было указано выше, со служебной стоянки угнали машину.

— Валь, кто это? — спросил он.

— Так, один знакомый пошутил, — ответил я и свернул лист пополам.

Когда Денис ушёл, я опять развернул письмо. Женя теперь смотрела на меня с добродушной улыбкой, мол, знаю, знаю, дорогой, что с тобой такое происходит. Я и сам знал, что, только боялся себе в этом признаться.

Все эти дни я почти не думал о Жене, должно быть, потому, что воспоминания о ней были вытеснены последствиями моего утреннего приключения. И вот теперь её образ предстал перед моими глазами настолько яркой, полноцветной картинкой, что я испытал лёгкое головокружение. Затем мне вспомнился дождь, тёмный проспект Вернадского и на нём мы с Женей под одним зонтом. Сладко накрыло ощущение того самого момента, когда ещё ничего неизвестно, когда может выйти и так и эдак, и хорошо и плохо — главное не торопить время, не думать о том, как всё это закончится… Просто идти и наслаждаться каждым шагом рядом с ней, каждой секундой… И мы идём сквозь дождь, я держу её под руку… Я почувствовал холодный воздух, мокрые ботинки, Женину руку.

Телефон зазвонил громко и подло. В тот самый момент, когда я был менее всего к этому готов, по моей фантазии полосонула длинная телефонная очередь. Д-р-р-р-з-и-н-нь, и тот я, что был с Женей под одним зонтом, упал замертво на тротуар, а я второй, то есть, сидящий сейчас за рабочим столом, наоборот, вышел из комы. От неожиданности я даже подскочил в своём кресле. Коллеги повернули свои головы в мою сторону и озабоченно ими покачали.

Звонила Алёна, узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что удовлетворительно, но спина ещё побаливает. Алёна сказала, что это хондроз, и надо непременно ещё раз сходить ко врачу. Я согласился. Потом она спросила, не забыл ли я, что у Сорокиных скоро годовщина свадьбы, и я ответил, что прекрасно всё помню, хотя, разумеется, давно обо всём забыл. Дальше Алёна сказала, что уже присмотрела в «Панораме» для них подарок, японскую фарфоровую менажницу, и что в пятницу собирается за ней поехать, и если я захочу, то могу составить ей компанию, потому что Сорокины, в первую очередь, мои родственники, а уже во вторую, её друзья. Я согласился и записал в ежедневнике на пятницу поездку в «Панораму».

Я слушал Алёну в пол-уха. Под её мелодичный голос я размышлял, как же мне удалось так глубоко погрузиться в фантазию, и кто из нас двоих был настоящим, я с Женей или я здесь…

— Ты меня слушаешь? — спросила Алёна. — По-моему, нет.

Я ответил, что внимательно слушаю. Алёна надиктовала мне, что купить по дороге с работы — я прилежно записал — ещё раз спросила, не забыл ли я про пятницу — я ответил, что не забыл — попрощалась и положила трубку.

В это время по экрану моего монитора поплыли разноцветные рыбки. Какое-то время я наблюдал за ними, но, осознав, насколько глупо выгляжу со стороны, дёрнул мышкой, и рыбки, кораллы, губки и прочая прелесть мгновенно исчезли, а на их месте появилось открытое окно почтовой программы.

Несколько секунд я просто сидел. Потом размышлял над тем, как могло попасть ко мне это письмо, и в это момент меня осенило. Я открыл электронный телефонный справочник компании, прокрутил его до финансового департамента и выбрал первый попавшийся в нём номер. Набрал.

— Ало, будьте добры, Женю, — сказал я, когда на том конце подняли трубку.

— Какую Женю? — спросил женский голос.

— Женю, которая была от вашего департамента на видеоконференции с Бостоном в прошлый понедельник.

В трубке повисло молчание.

— Подождите, я сейчас спрошу, — наконец ответил голос.

Раздался характерный звук падающей на стол телефонной трубки и удаляющиеся шаги. Минуты две не было слышно ничего, кроме далёкой тихой музыки, затем снова послышались шаги, на этот раз приближающиеся.

— Вы знаете, от нас никто не ходил на ту видеоконференцию, — сказал голос в трубке, — более того, у нас в департаменте нет никакой Жени. Была одна — Кобзева, но она сейчас в декрете. Может, вы что-то путаете?

— Ничего я не путаю, — сказал я, должно быть, несколько повысив голос, — там была девушка по имени Женя от финансового департамента…

— И чего вы от меня хотите? — перебил меня голос. — Я же вам сказала, что у нас никакой Жени нет.

— Но я же точно помню…

На том конце бросили трубку.

Я почувствовал, что на меня снова накатывает то странное чувство, смесь страха, неуверенности и внутреннего зуда, предвещающего обычно резкие виражи судьбы или же просто крупные неприятности. Пальцы сами собою сжались в кулаки, а правая нога беспокойно задёргалась. Я понял, что вхожу в резонанс, осторожно сложил Женино письмо, сунул его во внутренний карман пиджака, встал и вышел в коридор. Чтобы унять дрожь, мне пришлось с четверть часа бродить по этажам здания, изображая на лице немыслимую занятость.

К одиннадцати, немного раскидав самые неотложные дела, я решил, что заработал себе на утреннюю сигарету и сбежал в курилку. Я очень надеялся, что случится чудо, и там никого не будет, но, разумеется, вышло наоборот.

Народ распределился по широкому вестибюлю на четвёртом этаже, который служил курилкой, кучками по три, по четыре персоны. От каждой кучки к потолку поднимался дым, как от хорошего костра, и исходило негромкое бормотание. Отдельно от всех, у окна, подперев плечом серую стену из керамзитобетона, дымил Лёша Мацкевич. Мне показалось, что он думает о чём-то очень важном, настолько низко были сведены его брови и плотно сжаты, держащие сигарету губы. Мне даже захотелось уйти и не мешать ему думать, но желание узнать, в чём дело, одолело такт. Я подошёл.

— Валь, как ты думаешь, можно ли считать изменой однократный половой акт с бывшей одноклассницей? — вместо приветствия сказал Мацкевич.

Я удивлённо выпучил глаза.

— Понимаешь, десять лет назад мы с Натой совершили добрую сотню, а то и пять половых актов, от которых всё равно никуда не деться, поскольку они имели место быть. Улавливаешь?

Я кивнул.

— Так вот, вчерашний, — Мацкевич на секунду замолк, — в смысле, позавчерашний автоматически плюсуется к тем, старым пяти сотням, и всё… измены нет. Согласен?

Я был против, но дипломатично согласился. Сказал, что, если девушка одна и та же, то разницы никакой нет.

— Во-во! Точно так! Ты рассуждаешь, прямо как я! — оживился Мацкевич, затем подошёл ко мне поближе и прямо на ухо пробурчал: — Ты представляешь, Ната влезла в свою старую школьную форму, ну, помнишь, синюю такую; я врубил «Депеш», и понеслось! — Он блаженно закатил глаза. — короче, сначала «Policy of truth», потом «World in my eyes», а на «Enjoy the silence» мы вместе кончили.

Мацкевич весь светился. Толи от приятных воспоминаний, толи оттого, что нашёл во мне единомышленника. Но из-за этой его внешней радостности проступала какая-то непонятная нервозность. «Возможно, он сильно переживает эту свою измену, — подумал я, — это не первая его измена, и далеко не последняя, но он всё равно переживает, это заметно».

Я докурил сигарету и отправил бычок в огромную напольную пепельницу.

— Смотри, будь осторожен, — сказал я Мацкевичу на прощание.

— Благодарю вас, я всегда осторожен, — отозвался он и подмигнул мне.

Пока я поднимался обратно к себе на лифте, вспомнил, как впервые изменил Алёне. Это случилось совершенно неожиданно с одной её институтской подругой, Катей, месяца через три после нашей свадьбы.

Я вновь почувствовал ту необыкновенную лёгкость, которая пришла сразу после, появившийся пару минут спустя, испуг, чувство вины перед Алёной… Меня даже в дрожь бросило.

Помню, как я тогда быстро собрался, почти что бегом покинул место преступления (в Катиных глазах читалось: «Неужели в первый раз?»), сел в личный автомобиль, завёлся и, не прогреваясь, поехал. И только когда я остановился на первом красном светофоре и закурил, меня накрыло чувство полного удовлетворения, ради которого всё предшествующее действо и затевалось.

«Или не ради этого? — подумал я. — Тогда, ради чего?»

На пятом этаже лифт остановился. Мои мысли об измене улетучились раньше, чем раздвинулись зеркальные двери — я вспомнил, кто я и где я. Ко мне в лифт не спеша зашли двое сотрудников из управления энергетики. Мы поздоровались.