На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн. Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне – красные буквы. Двенадцать фамилий. И одна из них моя.

Звучит траурная музыка – старинная, печальная. Подходят люди и молча кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова. Зачем тут слова? Разве кому-то что-то непонятно?

Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и еще женщины, мужчины, старики, мальчики и девочки – семьи погибших.

В двух шагах от меня – девчушка с черными бантиками в льняных косах. Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже черная накидка, черные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.

Наверняка она еще не понимает, что в этой маленькой серой ракете – все, что осталось от ее папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим, как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его – “Гризли”. Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?

Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана фамилия.

Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно переминается с ноги на ногу.

Лишь спустя много лет она поймет то, что видит сейчас. Лишь спустя много лет будет горько плакать над этим.

Мы до сих пор не знаем, почему произошел взрыв во время испытаний уже готовой пластмассы.

Да и что можно узнать, если от цеха остался один пепел?

Двенадцать горстей этого пепла лежат сейчас в двенадцати урнах. И, по существу, мы хороним не прах своих близких. Мы хороним символы.

Мама стоит прямая, бледная и неотрывно смотрит на урны. Я держу ее под руку, но чувствую, что ей это совсем не нужно.

Она не пошатнется, не упадет, она выстоит так до конца – столько, сколько потребуется.

И вдруг я понимаю, что мама моя – удивительно крепкая женщина. Наверно, она даже крепче меня, молодого, здорового парня. Наверно, она сможет вынести даже то, чего я бы не вынес.

Откуда в ней это? Почему она способна все вынести и никогда ничего не боялась? Почему отец тоже никогда и ничего не боялся?

Я всегда слишком мало думал об отце. Слишком часто убегал от него по своим срочным мальчишечьим делам в те редкие минуты, когда у него было для меня время. И даже когда-то увертывался от его поцелуев. В десять лет я считал себя взрослым мужчиной и стыдился, что меня целуют. И мама потом рассказывала, что отец, понимая это, стал целовать меня только спящим.

Как теперь будет жить моя мама? Чем будет жить? Ведь я тоже скоро улечу. Навсегда!

Все отняла у мамы эта планета Рита. И мужа, и сына...

А может, мне не лететь? Может, остаться? Только из-за мамы! И уговорить Бируту?..

–...Ни в коем случае не насилуй себя, Алик! – Мама говорит это спокойно, тихо. Она кажется внешне очень спокойной сейчас, дома, после похорон. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и курит. Я впервые вижу, что мама курит. Никогда у нас не было дома ни папирос, ни зажигалок, ни пепельниц. Они были не нужны.

– Ни в коем случае не насилуй себя! – твердо повторяет она. – Хочешь – обязательно лети! Живи так, как хочешь! Ведь человек живет только один раз. И хуже нет, когда он себя насилует. А особенно в молодости... Мы с папой в молодости жили так, как хотели. И поэтому всю жизнь были счастливы.

А я очень мало знаю об их молодости. Удивительно мало!

– Может, ты расскажешь, ма?

–...Знаешь, тогда создавались первые подледные поселки Антарктиды. Те, которые сейчас снабжают весь мир самыми дешевыми алмазами. А в то время говорили, что безопаснее добывать алмазы на Марсе, чем в этих подледных поселках. Ведь лед Антарктиды все время движется! Над нашим поселком он проходил по метру в сутки. Представляешь? Это ведь очень много. И, главное, лед шел неравномерно. Рывками.

– Ма! Но ведь эти поселки охраняются тепловыми лучами!

– Сейчас это надежно! А тогда – то перебои с энергией, то потопы от тающего льда. Малейшая неисправность в автоматике – и заливает шахты, дома. Или наоборот – лед надвигается на сферу, и она жутко трещит над головой. Ничего не помню страшнее, чем этот треск сферы над головой... Потом это все отрегулировалось, устоялось... А тогда было очень опасно!

– И гибли?

– Гибли, Алик! Многие! И многие – зря! Из-за халатности, легкомыслия. Так уж, видно, устроен человек – ни одно великое дело он не может совершить без жертв, и большинство этих жертв – по неосторожности. В тех поселках люди не могли быстро привыкнуть к опасности. К опасности постоянной, ежеминутной. Ведь приезжали из городов, где все было безопасно. И хотя знали, что в этих поселках гибнут, – ехали и ехали. Добивались, пробивались... Трудно было туда попасть!.. А мы с папой там встретились, там полюбили друг друга... Меня мама не пускала – кричала, плакала. Но я все равно уехала. Отлично все помню! Поэтому никогда не пытались отговаривать тебя.

– А хотелось?

– Любой матери хочется, чтобы дитя всегда было рядом! Но для этого его часто надо искалечить!.. Да... Так о поселках... Наш был в горах Голицына. Между Мирным и Пионерской. Один из первых поселков. И я лечила в нем своих первых больных. Папа вначале тоже был всего лишь одним из моих пациентов. Он там и начал свою работу над пластмассами. Он искал надежную сферу. Более надежную, чем металлопластовая.

– И нашел?

– Ее нашли другие. Его друзья. Их там было много. Целый выпуск института пластмасс. И все искали. Какие ребята там были! Какие отчаянные парни! Они испытывали пластмассы за сферой. Вылезали под лед и ставили маленькие сферы из своих пластмасс. И каждый раз не знали – вернутся обратно или нет. В мастерских делали для этого специальных роботов, но слишком медленно, а ребята не хотели ждать. И один из них все-таки не вернулся. Шарль Буассе. Он был очень веселый и красивый. Самый красивый из этих ребят! Его раздавило льдом. Когда его хоронили – я не могла смотреть. А ведь я хирург... Папа там сломал ногу. Тоже за сферой. Это было еще до Буассе. Потом выходить запретили. Приказали ждать роботов. Но ребята все равно вылезали. Тайком. Потому что очень нужна была новая сфера. Мы ведь больше года жили под сферой экспериментальной. Тогда не раздавило ни одного поселка. Но могло раздавить любой. Нам просто везло – тем, кто были первыми. А гарантий у нас не было никаких. Все делалось впервые – какие уж тут гарантии? Потом, когда мы вернулись, – нам завидовали, нас встречали, как героев. И права поехать в эти рискованные поселки добивались тысячи людей. Я читала, что вот так же в двадцатом веке сотни тысяч добивались права первыми полететь в космос. Это еще тогда, когда вообще неизвестно было, можно ли из космоса вернуться живым. Видно, это свойство нормального молодого человека – идти на смертельный риск ради блага людей, в интересах общества. Если бы у людей не было этого свойства – может, они не стали бы людьми?.. Поэтому, Алик, я и говорю тебе – не насилуй себя! Желание улететь – это нормальное желание. Естественное. Конечно, я была бы спокойнее, если бы рядом с тобой была Таня. Я очень верила в Таню! А теперь я не знаю, кто будет рядом с тобой...

– Она хорошая, ма! Она надежная!

– Значит, она уже есть?

– Ее зовут Бирута. Ты можешь быть спокойна, ма!

– Мне хотелось бы с ней познакомиться…

– Конечно! В первый же отпуск мы приедем вместе! Я бы даже сейчас ее вызвал...

– Сейчас не надо! Сейчас трудно. Ты не обижайся.

– Что ты, ма!

– Знаешь, Алик... Я давно хотела тебя спросить... И как-то все не решалась... Ну, сейчас ты, наверно, уже скажешь... Почему у вас так получилось с Таней? Только потому, что ее не взяли в “Малахит”?

– Ма! Как можно?! Я и сам бы отказался! Но она дала мне такое письмо...

– Какое?

Я рассказываю маме о том письме, и она слушает молча, не перебивая, а когда я кончаю, тихо говорит:

– Что-то я не очень верю этому письму.

– Ма, Таня не умеет лгать! И потом я видел их вместе... Не раз.

– Когда?

– Ну, тогда. После письма.

– Это ни о чем не говорит, Алик. Совершенно ни о чем не говорит! Впрочем, теперь уже об этом, кажется, поздно думать?