Погашен пылающий нефтяной фонтан, завален громадными глыбами почерневший кратер буровой, и мы наконец возвращаемся в Город.

В Нефть, на монтаж киберов, вылетела другая бригада. Та, в которой Женька. А нам дали отдых. И поэтому мы идем домой прямиком – даже не залетая в Нефть.

Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от полосы болот, и даже не успеваем толком разглядеть эти болота, опоясавшие нагорье с юга. Лишь над лесами наш полет замедляется. Потому что дующий с Плато ветер уходит здесь в сторону, на юго-восток.

А мы летим на юг уже спокойно, в полосе, защищенной от северных ветров горами.

Нескончаемые леса тянутся внизу. Удивительный, прекрасный материк выбрали для жизни наши старожилы!

Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были счастливы.

Но счастливы ли они?

Разве можно быть счастливым, когда над каждым висит угроза убийства? Когда боишься за близких? Когда все время приходится оглядываться, осторожничать...

Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя.

Но для этого нам самим надо было бы стать убийцами.

И, значит, обезопасить себя мы не можем.

Как-то там мама? Как Бирута? Только два раза мы и поговорили с ней по радио – коротко, торопливо. И как я погляжу ей в глаза? Ведь я виноват перед нею.

Конечно, я не ангел с крылышками. Как и все. Жить среди ангелов было бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно и скучно, как и среди ханжей. Конечно, я имею право на ошибки. Как все. Но была ли это ошибка?

Какие-то минуты мне было удивительно хорошо с Сумико. Если бы не было этих минут – наверно, я обокрал бы себя. И ее. И мучился бы теперь не меньше.

Может, просто не надо копаться в себе? Было – не вернешь. И если было хорошо – значит, было нужно.

И надо не обидеть Бируту. Ничем. Потому что дороже ее и нужнее все равно никого для меня нет. И не будет. Никогда еще не чувствовал этого так остро.

...Мы летим молча. Устали до предела. Грицько за эти дни осунулся, потемнел, даже постарел. На лбу у него легла глубокая складка. Резко обозначились очень ранние залысины. И темные глаза, еще недавно веселые и любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало.

Джим изменился меньше. Только заметно похудел и совсем перестал улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Темное лицо его сейчас так же невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею еще я читать мысли и чувства на таких лицах. Не научился.

На крыше Города нас встречают жены. Еще с высоты вижу три тоненькие фигурки возле барьера посадочной площадки.

Только три!

Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может, кусает подушку, чтобы заглушить рыдания.

Нам еще предстоит увидеть ее.

Когда затихают винты, Бирута уже бежит ко мне по блестящему серому настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и в глазах ее почему-то слезы – крупные, блестящие капли.

Она целует меня и гладит холодными пальцами мое лицо, волосы, как бы ощупывает – жив ли? цел ли? И плачет, и горько улыбается сквозь слезы, и наконец говорит:

– У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски серые!

– Чепуха какая! – Я пытаюсь ее успокоить, поворачиваю ее к спуску в лифт. – Пойдем, Рут!

Она, вздрагивая, всхлипывает у меня под рукой и вдруг тихо, отчетливо произносит:

– Ольги нет! Ольгу убили!

Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю:

– Как... убили? Когда?

– Еще три дня назад. Вам не сообщали... Тушин не велел.

Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, все еще не понимая, не веря, гляжу на Бируту.

И она, как ребенка, обнимает меня и уводит в лифт.