19-апрель-40. Разведёнка (игра разведок)
Весна 1940 года заплутала меж Карпатских гор, поэтому в остальную Украину пришла позднее обычного. И тут же, без обиняков, принялась за дело. По-хозяйски решительно раздвинула волглые шторы над всей территорией по обоим берегам Днепра, подставив города и веси под лучи совсем было обленившегося солнышка. Досталось (в хорошем смысле слова) и стольному граду Киеву. Изголодавшиеся по уличному теплу кияне каждую освобождённую от дел суетных минутку спешили под живительный свет его (солнышка) лучей. Потому и на Крещатике, и в парках на Днепровских кручах, и в других любимых горожанами местах отдыха в эти дни было людно. И, заметьте себе, подавляющему большинству из вышеупомянутых граждан было глубоко наплевать на то прискорбное обстоятельство, что на Подоле в эти дни кто-то помер…
«Застрелился», – уточнил бы (предоставь я ему слово) следователь местной прокуратуры, благополучно списавший сей не столь уж сложный (как ему виделось) случай на суицид.
И всё бы ничего, если бы не одно «но» – вернее, два.
Первое «но» прозвучало на чистом немецком языке, и не где-нибудь, а в кабинете самого Вильгельма Канариса, главы небезызвестного абвера.
– Что это было, Курт? У Доктора действительно сдали нервы, или…
Оборвав фразу, Канарис выразительно посмотрел на сидящего по другую сторону стола мужчину средних лет, неприметной внешности, в форме полковника.
Курт Хартман, начальник отдела Абвер-Восток, легонько пожал плечами:
– Пока что точного ответа о причинах потери нашего резидента в Киеве я дать не могу, господин адмирал, будем разбираться. Но не это видится мне сейчас главным. Гораздо хуже то, что с уходом Доктора (по доброй ли воле, или с чьей-то помощью) оборвалась единственная ниточка, связывающая нас с агентом Флора. Я вам докладывал: вербовка Флоры целиком заслуга Доктора, и тот настоял на том, чтобы связь с ней поддерживалась только через него… Я докладывал… и вы это одобрили…
Под тяжелеющим взглядом адмирала поток красноречия Хартмана сошёл на нет, и тот умолк, не смея увести глаз из-под цепкого взгляда начальника. Канарис усмехнулся и ослабил хватку:
– Успокойтесь, Курт. На ваше счастье, у меня прекрасная память. И я не забыл ни о той редкой удаче, которая выпала вашему отделу – я имею в виду вербовку Флоры, – ни о том, что лично одобрил представленный вами план работы с этим особо ценным агентом. Однако хочу вам напомнить, Курт, – Канарис вновь придавил взглядом испытавшего было облегчение Хартмана, – что перед словом «особо ценный» присутствует слово «гипотетически», ибо никакой по-настоящему ценной информации Флора нам пока не передала. Согласен… – адмирал жестом остановил встрепенувшегося было полковника. – Согласен, что времени с момента вербовки прошло слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы о истиной ценности агента. И всё же… – адмирал взял со стола песочные часы и, перевернув, поставил перед Хартманом. – Ответьте мне, Курт, это вам о чём-нибудь говорит?
– Да, господин адмирал, – не отрывая взгляда от падающих на дно стеклянной колбы песчинок, ответил полковник: – Ваше терпение не безгранично.
Канарис от души рассмеялся:
– Право, Курт! Если бы речь шла исключительно о моём терпении, то, поверьте, у вас в запасе было бы таких песчинок много больше. Но в том-то и дело, друг мой, что весть о вашем успехе ушла гораздо дальше моего кабинета, ярким доказательством чему являются новенькие полковничьи погоны на вашем мундире. Сам фюрер передал вам свою благодарность! Не советую разочаровывать его, Курт. Как можно скорее наладьте новый канал связи с агентом Флора. Да поможет вам Бог! Можете быть свободны.
Второе «но» прозвучало за многие сотни километров от кабинета Канариса…
Начальник Первого главного управления КГБ, генерал-лейтенант Бокий закончил читать, закрыл папку и принялся барабанить пальцами по обложке, глядя при этом куда-то в угол, а не на сидящего по другую сторону стола начальника Второго главного управления КГБ генерал-майора Захарова.
«Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал…» выбивали пальцы главного разведчика СССР. Захаров никак не торопил старшего товарища, терпеливо дождавшись, пока тот закончит «музицировать» и переведёт на него взгляд.
– Ты понимаешь, что это, – Бокий прихлопнул ладонью по папке, – бомба, Трифон Игнатьевич?
Захаров кивнул.
– А то, – продолжил Бокий, – что если содержимое этой папочки, не дай бог, станет известно не тому, кому следует, то рванёт так, такие осколки полетят, которые посекут многих, и в первую голову тебя – это ты понимаешь?
Лицо Захарова враз посуровело.
– Это я понимаю, – кивнул он. – Не понимаю другого: за кого ты меня держишь? Почему вдруг сверхсекретная информация может оказаться не в тех руках?
– Но ко мне-то ты с этим пришёл? – усмехнулся Бокий. – Значит, можешь прийти ещё к кому-нибудь…
Лицо Захарова налилось кровью, но от ярости или от смущения?
– Зря ты так, Глеб Иванович, – с обидой в голосе произнёс контрразведчик. – Всем известно, что ты близкий к Ежову человек. И к кому, скажи, мне обращаться за советом, если не к тебе? Тем более что первые листочки в этой папке заполнены твоими ребятами.
– Вот видно, Трифон Игнатьевич, что человек ты в Конторе новый, – назидательно произнёс Бокий, – не научился различать, по каким вопросам стоит советоваться, а с какими сразу к Самому бежать. Пусть он потом разбирается: кого ещё в дело посвящать. Усёк?
Захаров вздохнул:
– Усёк, Глеб Иванович. Спасибо за науку.
– Не на чём, лишь бы впрок пошло. – Бокий хитро взглянул на Захарова. – А с этим делом… Коли так вышло… Коли ты таким трусом оказался, что побоялся в одиночку к Самому идти… Значит, пойдём на этот раз вместе! И нечего на меня глазом зыркать. Давай лучше звони наверх, будем на внеочередной приём записываться.
* * *
В приёмной председателя КГБ сидело несколько человек, но генералов адъютант Ежова пригласил пройти сразу в кабинет, сам вошёл следом. Кабинет был пуст, в углу накрыт столик для чаепития. На вопросительный взгляд Бокия адъютант пояснил:
– Николай Иванович задерживается. Просил обождать его здесь. Столик накрыт специально для вас.
Ежов долго ждать себя не заставил. Ворвался в кабинет: энергичный, весёлый, с улыбкой на лице.
– Извините, товарищи, что заставил ждать, – пожимая генералам руки, произнёс Ежов, – но причина тому более чем уважительная. Присутствовал на госприёмке системы залпового огня «Град», ну и спрыснули сие грандиозное в деле укрепления обороны страны событие. – От маршала слегка пахло дорогим коньяком. – Давайте-ка, ребята, мы с вами тоже примем по грамульке за успех нашего далеко не безнадёжного дела!
К имеющейся на столике закуске добавилась початая бутылка коньяка и три маленькие рюмки. После первой Ежов налил генералам ещё по одной, себя на этот раз пропустив.
– Ну, что там у вас за срочность? – спросил он, когда рюмки вновь опустели.
Бокий молча протянул маршалу папку. Тот, видимо, что-то в его взгляде углядел, потому как сразу сделался сосредоточенным, пробурчал «Продолжайте…», а сам ушёл за стол и углубился в чтение.
Пока Ежов знакомился с содержимым папки, генералы выпили ещё по одной, потом Бокий решительно запечатал бутылку и отставил в сторону. Когда генеральские челюсти перемололи последний бутерброд, в кабинете установилась тишина, прерываемая лишь шелестом перекладываемых листов бумаги. Закончив читать, Ежов поднял на заместителей глаза. Вид у него был слегка ошарашенный.
– Это что же получается, братцы? – спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь. – Особо ценный германский агент, о котором нам сообщил источник в штабе Канариса, и Евгения Жехорская – одно и то же лицо?!
– Все имеющиеся улики исключительно косвенные, – осторожно заметил Бокий.
– А ты что скажешь? – перевёл Ежов взгляд на Захарова.
– А что тут скажешь? – вздохнул тот. – Косвенные-то они косвенные, да уж больно весомые…
* * *
Когда прозвенел звонок, Евгения была в квартире одна, потому сама дверь и открыла. На пороге стоял Николай Ежов. Выражение его лица наводило на мысли о цели визита.
– Быстрые вы, однако, – покачала головой молодая женщина. – Арестовывать меня пришёл?
– Для начала поговорим, а там видно будет, – ответил Ежов, мягко подвинул стоящую в дверях женщину и прошёл в квартиру. Прежде чем закрыть дверь, Евгения осмотрела лестничную площадку. Никого. Но они точно были где-то рядом – те, кто пришёл вместе с Ежовым, она это чувствовала.
Всё то время, пока Евгения собирала на стол – и законы гостеприимства тут ни при чём, она просто тянула время, собираясь с мыслями – Николай сидел, никак её действия не комментируя. Евгения расставила закуски, разлила по рюмкам коньяк, подняла свою и сделала жест рукой в сторону Николая. Тот не пошевелился. Тогда женщина выпила в одиночку, сморщилась и потянулась за ломтиком лимона.
– Рассказывай.
Николай произнёс это очень буднично, но женщина вздрогнула. Потом, собравшись, посмотрела в глаза собеседнику.
– Это будет долгий рассказ, – предупредила она.
В глазах Николая ничего не изменилось: всё то же настороженное ожидание.
– Рассказывай, – повторил он.
* * *
– Так вот, Коля… – начала женщина и осеклась: – Прости. Прежде чем приступить к душевному стриптизу, следовало поинтересоваться: как мне к тебе обращаться? На «ты» и «Коля» или на «вы» и «Николай Иванович»? А может, «гражданин начальник»? Но ведь я ещё, кажется, не арестована?
Ежов досадливо поморщился:
– Ты не арестована, Женя. И в данный момент по-прежнему являешься женой моего друга и моим другом, значит, тоже. Потому величай меня, как тебе удобно. Об одном прошу: не называй свои откровения душевным стриптизом, мне это неприятно.
– Прости, – во второй раз извинилась Евгения, – сорвалось. Больше не повторится. И начну я, пожалуй, с признания: это я застрелила гниду Ляховицкого и зачем-то представила всё как самоубийство. Это всё от книг, Коля. Я ведь так люблю читать криминальные романы. Я ведь поняла, что за домом, где живёт… жил Ляховицкий, следят. Не спрашивай, как я вычислила наружку – те, кто вёл наблюдение, в этом, всяко, не виноваты. Чуть позже ты поймёшь, если, конечно, хватит терпения дослушать меня до конца. Так вот, и знала, что следят, и вошла, и застрелила, и следы замела. Когда шла от дома – поняла, что теперь следят и за мной. Каждую минуту ждала ареста, вплоть до того времени, как ты позвонил в дверь. Почему я до сих пор на свободе, Коля? У вас что, духу не хватает? Или нет весомых доказательств моей вины? Впрочем, неважно. Убила я! Теперь приготовься слушать: почему я так поступила.
С Казимиром Яновичем Ляховицким я была знакома сколько себя помнила, то есть с того момента, как пришла в себя в киевской железнодорожной больнице весной 1938 года. Казимир был близким другом моего лечащего врача и будущего мужа Панаса Григорьевича Яковенко, и одновременно являлся известным в Киеве психиатром. Это во многом благодаря его усилиям ко мне якобы частично вернулась память.
– Что значит «якобы»? – насторожился Ежов.
– Потому что это была ложная память, наведённая, с целью сделать меня женой Яковенко.
– Почему ты так считаешь? – поинтересовался Ежов.
– Да потому, Коля, что Ляховицкий сам мне в этом признался, «наводчик» хренов!
– Когда признался? – уточнил Ежов: – Когда ты ворвалась к нему в квартиру и стала угрожать пистолетом?
– Нет, – мотнула головой Евгения, – двумя неделями раньше, когда я нос к носу столкнулась с ним на улице в Москве…
* * *
Москва – по определению суетный город.
Женя шла среди толпы, не всматриваясь в лица. Поэтому когда совсем близко раздалось «Добрый день, Евгения Владимировна!» она не сразу поняла, что обращаются к ней, а когда поняла, то остановилась и стала искать глазами источник обращения. И нашла в улыбающемся лице Казика Ляховицкого, старинного друга её покойного мужа Панаса. Своим другом Женя Ляховицкого никогда не считала, хотя из уважения к мужу старалась это никак не выказывать. Чем же ей Казик так не угодил? Что интересно, сама Женя над этим никогда не задумывалась. Ей было достаточно того, что Ляховицкий ей просто не нравился. Вот и теперь обращённая к ней улыбка казалась приклеенной к холеному лицу маской. Тем не менее, теперь уже в память о мужниной привязанности, Евгения натянула на лицо ответную улыбку, и произнесла:
– Здравствуйте, Казимир Янович. Рада вас видеть. Какими судьбами в Москве?
– По делам, очаровательнейшая Евгения Владимировна, по делам… Вот и к вам у меня есть дело.
– Ко мне? – искренне удивилась Евгения, которая давно утвердилась в мысли, что после смерти Панаса у неё не может быть с Ляховицким никаких дел. И вот, надо же! Даже интересно…
А Ляховицкий продолжал торопливо, как бы из опаски, что она уйдёт, недослушав, давать развёрнутое пояснение к сказанному:
– К вам, голубушка, к вам. И поверьте, это очень важно, в первую очередь, для вас.
Женское любопытство возобладало над многолетней неприязнью. И Евгения, добавив из чистой стервозности в тон жеманного сомнения, произнесла:
– Ну, не знаю даже… Это так неожиданно… Хорошо! Я вас слушаю.
– Ну не здесь же, – мягко урезонил её Ляховицкий. – Давайте зайдём в какую-нибудь ресторацию, где найдётся укромный столик для приватной беседы…
Евгения вяло ковыряла ложечкой лежащее на тарелочке пирожное, а потом оставила и это занятие. Уж больно страшным и одновременно неожиданным оказалось то дело, которое излагал сидящий напротив Ляховицкий…
– Поймите меня правильно, – с этих слов начал излагать суть анонсированного дела Ляховицкий, – если бы не трагедия, произошедшая с Панасом, я бы не скоро вызвал вас на этот разговор, дорогая Юлия…
В голове у Жени что-то взорвалось и на миг полностью овладело её сознанием, настолько краткий, что Ляховицкий, кажется, ничего и не заметил. Он ждал реакции на произнесённое имя и, наконец, дождался.
– Как вы меня назвали?! – воскликнула молодая женщина.
– Юлией. Я назвал вас Юлией. Вашим настоящим именем.
– Но… – Евгения была в смятении: – Как? Почему?
– Успокойтесь, – мягко сказал Ляховицкий. – Не стоит привлекать внимание. Вы задали вопрос «почему?». Вы хотите знать причину, по которой ваши родители дали вам имя Юлия? Я хотя и стоял возле вашей колыбели, но о таком могу лишь догадываться. Видимо, вашей матери очень хотелось, чтобы имя дочери звучало примерно одинаково и на русском и на её родном языке. – Глядя в округлившиеся от удивления глаза Евгении, Ляховицкий пояснил: – Когда вы родились, а случилось это в Киеве, ваших родителей звали Василий и Евгения Малышевы. Но на истинной родине помнили их настоящие имена: Август и Адала Кляйн. Ваши родители, Юля, были чистокровными арийцами, и работали на германскую разведку.
Ляховицкий взял паузу, пил мелкими глотками кофе, и наблюдал, как потрясённая женщина постепенно приходит в себя. Когда та взглядом потребовала продолжения, Казимир продолжил:
– Заброска ваших родителей осуществлена в самом конце «Великой войны», которую в русских учебниках истории называют «германской». Судьба самой Германии к тому времени была решена: армию ждал разгром, а нацию унижение. Но нашлись люди, которые, веря в великое будущее Германии, даже в тех невыносимых условиях на это будущее работали. Когда Кляйны-Малышевы прибыли в Киев, Адала была беременна вами. Это усилило «легенду», и внедрение прошло без осложнений. Много лет ваши родители успешно работали в составе группы, которой руководил я. А потом случился провал. Не буду останавливаться на причинах, скажу одно: такое бывает. Случилось это в 1938 году. – Евгения напряглась. – Вы уже знали о том, кто ваши родители на самом деле, и помогали им. Как и ваш жених. Нет, Юля, не Панас. Всех четверых мне удалось вывезти из-под носа у гебистов и отправить на отдалённый хутор, где вас приютил верный человек. Но гебисты, в конце концов, пришли и туда. Хозяин дома, ваши отец и мать, ваш жених оказали отчаянное сопротивление. Тогда гебисты забросали дом гранатами. Погибли все, кроме вас, Юля. Ваши близкие готовы были принять смерть, но вас и вашего будущего ребёнка хотели спасти во что бы то ни стало, потому спрятали под домом в специальном подземном укрытии. Правда, и его перекрытия частично обвалились в результате взрывов гранат. Вот тогда-то и возникли те ранения, от которых вас потом лечил Панас. Амнезия тоже оттуда. Панас был моим приятелем, но не был соратником. Для него пришлось сочинить «железнодорожную» легенду о вашем ранении.
– Если всё, что вы говорите, правда, – прервала Ляховицкого Евгения, – то непонятно: мне-то вы зачем внушили ту же легенду?
– А это уже стечение обстоятельств, – пояснил Ляховицкий. – Когда мы извлекли вас из-под завала, вы были в крайне тяжёлом состоянии. Я, как-никак, врач и сразу определил, что лечить вас на дому – значит, обречь на скорую смерть. И тут я вспомнил о Панасе, который в этот день дежурил в железнодорожной больнице. Сделать так, чтобы вас доставили именно туда, было несложно. Удалось подстрелить двух вальдшнепов разом – вы получили квалифицированную помощь, а я мог через лечащего врача следить за ходом выздоровления. Мы были готовы забрать вас из больницы, как только позволило бы состояние здоровья. Но кто мог предположить, что Панас в вас влюбится? Я, скажу откровенно, был этим поначалу просто шокирован. А потом подумал: зачем торопиться возвращать вас к прежней жизни, коли вы о ней напрочь забыли? Почему в память о ваших героических родителях не дать вам какое-то время жить спокойной жизнью, любить мужа, воспитывать ребёнка? И я откликнулся на просьбу Панаса помочь ему жениться на вас. Так мы вдвоём сделали то, что в своё время сделал Пигмалион. Наша Галатея – то есть вы – получила новое лицо и новую память, в которой Панас был отцом ребёнка.
Ляховицкий умолк. Некоторое время молчала и Евгения. Потом спросила:
– Теперь, значит, пришло время вытряхнуть меня из ватной упаковки и вернуть к суровой шпионской действительности? А как я не захочу?
– Захотите, – уверенно произнёс Ляховицкий, – ибо иного выбора у вас нет.
– Ну да, – криво усмехнулась Евгения. – Ведь в случае отказа вы всё расскажете моему теперешнему мужу.
– И это тоже, – кивнул Ляховицкий. – Но не только. Я ведь ещё не всё рассказал. Панас погиб не в результате несчастного случая, его убили.
– Как убили?! – вскричала Евгения. – Кто?!
– Неважно кто, важно – по чьему приказу, – ответил Ляховицкий.
– Вы намекаете на то, что это Михаил… – начала Евгения, но Ляховицкий её остановил.
– Нет, Жехорский здесь ни при чём. Смею предположить, что от него это тщательно скрывают.
– Тогда кто?
– А вы сами не догадываетесь? Вспомните историю ваших отношений с Жехорским. Вас ведь тянуло друг к другу, отчаянно тянуло, не правда ли? И что стало препятствием, вернее, кто стал препятствием непреодолимой для вас обеих силы, которая мешала вам быть вместе? Ваш муж Панас! А теперь подумайте, Юлия, кто в ближнем окружении Жехорского возглавляет организацию, которая знает всё и про всех? Кто, узнав о тайном желании друга, имеет реальную возможность помочь такому желанию осуществиться? Тем более что и делать-то почти ничего не надо, всего лишь повредить чьё-то альпинистское снаряжение…
* * *
– Он что, меня имел в виду?! – воскликнул искренне возмущённый Николай.
– Тебя, Коля, тебя, – слабо улыбнулась Евгения. – Но ты успокойся, я в тот момент уже не верила в то, что говорил этот лживый человек.
– Почему? – спросил Николай, тут же понял, что сморозил глупость, и укоризненный взгляд Евгении был тому лишь подтверждением, потому поспешил поправиться. – Я имею в виду, как ты его разоблачила?
– В тот момент никак, – ответила Евгения. – Просто внутри меня стало образовываться нечто кричащее: не верь этому уроду, он врёт, врёт! Тогда я просто ушла, сославшись на то, что мне надо всё обдумать, и поспешила домой, где почти сразу свалилась в горячке.
– Это я помню, – кивнул Николай. – Ты нас всех тогда сильно напугала. Была без сознания, сильно температурила, бредила, а врачи разводили руками. Но через два дня всё прошло. Правда, ты стала какой-то другой.
– Ты заметил?
– И не только я, но сейчас неважно.
– Да нет, Коля, – возразила Евгения, – именно это сейчас и важно. В те два дня я реально ощущала себя одновременно двумя женщинами. Одна, прежняя, металась в жару, другая, новая, как бы смотрела фильм про себя настоящую. Эта мразь, Ляховицкий, включил некий таинственный механизм, назвав меня Юлией, без понятия о том, что это и есть моё настоящее имя. Юлия Гольдберг, тебе знакомо это имя, Коля? По глазам вижу, что знакомо. Да, я та самая девушка, которая забеременела от младшего Абрамова, и чья жизнь столь трагически оборвалась падением с крыши. Ты знаешь, Коля, а я ведь побывала на своей могиле. Скажу тебе: это забавно…
Недоговорив, Евгения замолкла. Молчал и Николай. Потом женщина продолжила рассказ, но не с того места, на котором остановилась.
– То, что я видела по ту сторону сознания в те два дня, совсем не похоже ни на сон, ни на бред, потому я и назвала это фильмом – очень схоже, с одной лишь разницей: ты сидишь не в зале, а находишься внутри действа в качестве бестелесного наблюдателя. В основном вся жизнь пролетала передо мной на ускоренной перемотке, но иногда действо замедлялось и шло со всеми подробностями. Притом я видела не только то, что происходило непосредственно со мной, но и то, чего видеть в настоящей жизни никак не могла. Вот только почему-то я была абсолютно уверена: всё так и было!
…Если в прихожей Руфь ещё испытывала лёгкое волнение, то, войдя в комнату, сразу от него избавилась. Накрытый стол был, по её мнению, явным признаком капитуляции. Потому в предложенное полукресло Руфь опустилась с видом победительницы. Ольга Абрамова села по другую сторону стола.
– Чай, или предпочитаете чего покрепче? – спросила хозяйка дома.
– Прежде чем что-то отведать с этого стола, я хотела бы получить ответ на вопрос, который я поставила пред вами во время нашей прошлой встречи.
Произнося эту фразу, Руфь нравилась самой себе. Поза надменная, чуть вызывающая. Слова слетают с ярко накрашенных губ, как острые стрелы. И хотя противник, как ей думается, повержен, не стоит его щадить раньше времени. Вот станем родственниками, тогда…
– Нет.
Ответ Абрамовой настолько не вплетался в мысли Руфь, что она поначалу восприняла его как оговорку.
– Вы сказали «нет», – уточнила она, – я не ослышалась?
– Вы не ослышались, – подтвердила Ольга. – Наш ответ на ваше предложение: нет, свадьбы не будет!
– Но как же так, – пролепетала Руфь, – я ведь вам сказала, что Юлечка беременна. Или, – на её лице мелькнула догадка, – Глеб отрицает, что является отцом будущего ребёнка?
– Нет, – голос Ольги звучал мягко, доброжелательно. – Мой сын не отрицает, что между ним и вашей дочерью произошло… соитие, простите, не смогла подобрать другого слова.
– К чёрту ваши извинения! – воскликнула Руфь. – Если он ничего не отрицает, как прикажете понимать его отказ жениться?!
– Это не его отказ, – поправила Ольга, – это наш общий отказ, отказ всей нашей семьи.
– К чёрту вашу семью! – Руфь распалялась всё больше и больше. – Чем вам не подходит моя дочь?! А… кажется, понимаю. Она вам не подходит, потому что она еврейка, я угадала?!
– Какая глупость… – поморщилась Ольга.
– Глупость?! – вскричала Руфь. – Хороша глупость, из-за которой у моей девочки растёт живот!
– Вот что! – голос Абрамовой настолько враз окреп, что заморозил на устах Руфь готовые слететь с них слова. – Хватит истерить. Помолчите немного и послушайте меня! Я поговорила с Глебом. Он хорошо отзывается о Юле, он не отрицает того, что она ему немного нравится, но он её не любит. Понимаете? Нелюбит!
Щёки Руфь вспыхнули, как два аленьких цветочка.
– То есть, вы хотите сказать, что ваш сын обрюхатил мою дочь без любви? Проще говоря, изнасиловал мою девочку?!
– Но-но, – нахмурилась Абрамова. – Не стоит бросаться словами. На той злосчастной вечеринке было довольно много народу. Я провела негласное расследование, и выяснила: есть немало свидетелей того, что Юля уединилась с Глебом по доброй воле.
– Вот именно! – воскликнула Руфь. – Девочка доверилась ему, а он воспользовался её наивностью, теперь же отказывается жениться – это бесчестно!
– А расплачиваться всю жизнь за юношескую глупость – это, значит, благородно? – фыркнула Ольга. – Если на то пошло, бесчестно подкладывать наивную девушку под наивного юношу ради того, чтобы устроить дочери выгодный брак!
Лицо Руфь пошло пятнами:
– Да… да как вы могли предположить такое?!
– А что я должна предположить? – пожала плечами Ольга. – Что еврейская мать не упредила малолетнюю дочь обо всех последствиях соития с мужчиной? Согласитесь, глупо! Остаётся предположить только то, что я озвучила…
– А ты знаешь, Коля, – грустно улыбнулась Евгения. – Мама Глеба ошиблась лишь в деталях, когда предположила, что моя мать способствовала тому, чтобы между мной и Глебом случилось то, что случилось. Ольга Владимировна очень проницательная женщина. Недаром она единственная, кто узнал меня в новом обличии.
– Ольга тебя узнала?!
– Ну, не так, чтобы совсем, – пошла на попятную Евгения. – Она ведь и видела-то меня вживую только издали. Но когда меня с ней знакомили в качестве жены Михаила, между нами явно что-то проскочило.
– Ну да, с Ведьмы станется, – пробурчал Николай.
– Ведьмы? – удивилась Евгения.
– Ольгина подпольная кличка, – пояснил Николай.
Евгения кивнула и вернулась к рассказу…
…Все расчёты Руфь рушились, как карточный домик. Было от чего впасть в отчаяние. А Абрамова продолжала говорить:
– Я не предлагаю делать аборт. Ваш супруг, насколько мне известно, врач, ему и карты в руки. Скажет, что надо рожать – пусть рожает! Но ребёнок будет воспитываться либо в вашей, либо в нашей семье. Это наше последнее слово!
Глаза Руфь наполнились злыми слезами.
– Вы только посмотрите на неё! – вскричала обокраденная в своих устремлениях женщина. – Это её последнее слово! Нет, милочка, последнее слово будет за твоим сыном, и произнесёт он его в суде!
Эта выходка была от отчаяния, не от ума, Ольга это понимала, но и спустить наглость не могла.
– О чём это вы? – спросила она брезгливо.
– Мы подаём на вашего сына в суд за изнасилование нашей дочери, вот о чём! – зло ответила Руфь. – Мы наймём лучшего адвоката, мы найдём надёжных свидетелей, Глебу не отвертеться. Не хочет жениться, сядет в тюрьму!
Абрамова покачала головой. Во что превратилась за несколько минут эта совсем недавно прилично выглядевшая женщина? Какую чушь она несёт! Всё, пора балаган прекращать! Голос Абрамовой зазвучал предельно жёстко:
– Допустим, вам повезёт. Допустим, выпадет один шанс из миллиона. Но и в этом случае мой сын лучше отсидит какой-то срок, чем всю жизнь будет маяться с нелюбимой женщиной! Разговор окончен! Вот вам бог – вот порог!
– Думаю, именно с этой минуты Руфь окончательно перестала быть для Юлии матерью!
«Жёстко сказано, если не сказать: жестоко», – подумал Николай. И ещё отметил, что впервые с начала беседы Евгения упомянула Юлию как отличного от себя человека. Но эту мысль Ежов до поры оставил для внутреннего пользования, озвучив лишь первую часть.
– Мне кажется, в отношении Руфи ты перегибаешь палку, – сказал он.
– Да где там! – в сердцах воскликнула Евгения. – Ты знаешь, какую истерику закатила Руфь по возвращении домой? И всё потому, что муж и дочь отказались поддержать её замыслы в отношении Абрамовых. Кончилось тем, что ей потребовалась врачебная помощь. И пока папа с ней возился, Юлия в отчаянии убежала из дома!
«Ну вот опять, – подумал Ежов. – О Юлии как о посторонней, а Моисей Абрамович всё-таки папа».
– Так что никакую палку я не перегибаю, – продолжила Евгения. – Женщина, которая ставит дочь перед выбором: жить с позором или с мужчиной, которого на тебе женили насильно, такая женщина матерью называться не может! По её и только по её вине с Юлей случилось несчастье…
…Юлия уже несколько часов бродила по городу в распахнутом пальто, не замечая дороги, и как оказалась на станционных путях между двумя товарными составами, не имела ни малейшего представления. Три тёмные фигуры выросли возле девушки, возникнув прямо из воздуха. Так, по крайней мере, показалось перепуганной Юлии. Самая огромная фигура сделала шаг вперёд и слегка нагнулась, видимо, пытаясь рассмотреть в свете раскачиваемого ветром у них над головами станционного фонаря лицо девушки. Юлия с ужасом смотрела на приближающуюся к ней заросшую щетиной харю с маленькими глубоко посаженными глазками.
– А девочка-то ничего, смазливенькая, – произнесла «харя», обдав Юлию тошнотворным амбре из смеси водочного перегара и чеснока.
– На вид они все ничего, – заметила одна из стоявших в стороне фигур, – особливо молоденькие. Ты её на вкус попробуй.
– А и попробую, – заявила «харя» и стала приближаться к лицу Юлии с явным намерением поцеловать девушку в губы.
Отвращение прибавило сил и отваги. Юлия упёрлась руками в грудь верзилы и, что есть силы, толкнула. Тот невольно сделал шаг назад и начал терять равновесие. Точно упал бы под сдержанный гогот товарищей, когда б не упёрся спиной в борт вагона.
– Ах ты, сука! – взревел верзила и со всей силы ударил кулаком прямо в лицо девушке. Та, не успев вскрикнуть, отлетела к стоящему на соседнем пути вагону, ударилась о борт и тряпичной куклой сползла на землю.
Один из спутников верзилы бросился к ней, наклонился над телом. Потом зло прошипел в сторону напарника.
– Ты, Кувалда, совсем охирел! Прибил девчонку-то.
– Ты, Хобот, за базаром-то следи… – обиделся верзила.
– Ладно, – прервал его Хобот. – Давай хоть пальто с неё сымем, пока и на него кровь не попала.
Стаскивая с бесчувственного тела пальто, заметил:
– Фигурой на твою Нюрку похожа. А вот насчёт лица не скажу. После того, как ты в него своей кувалдой ткнул, там одна кровавая рана.
Сняв пальто, Хобот отошёл в сторону, его место занял Кувалда. Посмотрел на тело. Покачал головой.
– Не, моя Нюрка пофигуристее будет. Хотя… – Кувалда нащупал через одежду грудь девушки. – Титьки, похоже, такие же, да и рост тот же…
– Тьфу! – сплюнул Хобот, потом заметив, что Кувалда стал расстёгивать на девушке кофточку, спросил: – Ты часом не поиметь покойницу решил?
– Да ну тебя! – возмутился Кувалда. – Шмотки снять хочу. Ей они тепереча без надобности, а Нюрке, может, сгодятся.
– Так они же кровью перепачканы, – сказал Хобот. – Пальто только потому и не пострадало, что нараспашку было.
Пальцы Кувалды замерли.
– Наверное, ты прав, – неохотно согласился он. – Так я с неё хоть сапожки сыму!
– И колечко, – подсказал Хобот.
– Какое колечко? – спросил Кувалда. – Потом рассмотрел на пальце у девушки кольцо. – Верно, колечко, я и не приметил…
Сняв с тела сапоги и не забыв стащить с пальца кольцо, Кувалда посмотрел на Хобота.
– Чё с ней делать будем. Тут оставим?
– Зачем? – рассудил Хобот. – Давай в вагон закинем. Нечего легавым подсоблять, улики разбрасывать.
Кувалда откинул засов и откатил дверь вагона.
– Слышь, тут, кажись, лошади… – сказал он.
– Ещё лучше, – обрадовался Хобот. – Когда тело найдут, решат, что это конь её копытом зашиб.
Только закинули тело в вагон, только закрыли дверь, как издалека донеслось:
– Кто такие? А ну, стой!
– Атас! Ходу! – скомандовал Хобот, и вся троица со скромной добычей шмыгнула под ближайший вагон…
Лошади в вагоне вели себя неспокойно. Запах крови неприятно щекотал их чувствительные ноздри. Неподвижное до того тело стало подавать признаки жизни. Пошевелилось. Раздался слабый стон, который повторялся всё время, пока девушка ползла в сторону кучи сена в углу вагона. Вряд ли она соображала, что делает. Скорее её действиями управлял инстинкт. Ткнувшись в сено, девушка стала в него зарываться, пока огромный ворох не свалился на неё сверху, накрыв с головой. Некоторое время в том месте ещё продолжалось шевеление и слышались стоны. Потом всё стихло…
Немного помолчали. Потом Ежов осторожно спросил:
– А Абрамовых ты в том несчастье не винишь?
– А их-то за что? – удивилась Евгения. – Ольга Владимировна поступила, конечно, жёстко, но, как мне кажется, абсолютно правильно. А Глеб Васильевич так вообще проявил благородство…
… – Почему ты мне ничего не рассказала? – Глеб требовательно смотрел на жену.
– Разве? – попыталась отшутиться Ольга. – А что я, по-твоему, только что сделала?
Глеб шутки не принял.
– Не включай дурочку, ты прекрасно меня поняла!
Ольга хотела обидеться, но потом решила с этим повременить, ответила честно:
– Хорошо. Хочешь знать правду? Слушай! Я не сообщила тебе о визите этой скандалистки, чтобы ты, не дай бог, не пустился в рассуждения об офицерской чести и не склонил Глеба к решению и вправду жениться на её дочери-вертихвостке!
– Я так понимаю, Глеба ты в известность тоже не поставила?
– Разумеется, нет! Я только осторожно выведала у него всё об его отношениях с Юлией, и когда выяснилось, что он её не любит, решила…
– Что ты решила, мне известно! – прервал жену Абрамов. – Значит, девушку зовут Юлия… А с чего ты взяла, что она вертихвостка?
– Ой, да ни с чего! – досадливо махнула рукой Ольга. – Случайно вырвалось!
– То есть, вполне может статься, что эта девушка, Юлия, вовсе и не вертихвостка, а вполне порядочная молодая особа, – рассудил Абрамов. – И чего тогда Глебу на ней не жениться, раз у них всё так далеко зашло?
– Может она и порядочная, но всё одно курица без мозгов! – продолжила отстаивать свою позицию Ольга. – Была бы с мозгами, знала бы, когда и кому можно давать, а когда и отказать не грех. Я в её годы это себе чётко представляла!
– Ну, так то ты, – решил польстить жене Глеб. – Глебке такую вторую не сыскать. Ему всяко что попроще достанется.
– Да ладно тебе, – изобразила смущение Ольга. – Хотя в этом я с тобой, пожалуй, соглашусь.
– Так тогда, может, согласишься и с тем, – лукаво улыбнулся Глеб, – что в отношении девочки ты тоже погорячилась. Насколько я понял, ты с ней не разговаривала?
Ольга посмотрела на мужа.
– Умеешь ты, Глеб Васильевич, бабу в сомнение ввести. Когда мамаше той хитрожопой от ворот поворот давала, была ведь абсолютно уверена, что поступаю верно. А тебя послушала и вот уже сомнения одолевают. Ладно, буду держать руку на пульсе. Если узнаю, что Юлия решила ребёнка оставить, обязательно с ней переговорю…
– Это ты тоже видела в своём «кино»? – спросил Николай.
– И это, – кивнула Евгения, – и то, как они пустились на поиски Юлии, когда узнали об её пропаже…
…Глеб посмотрел на Ольгу.
– Звонил отец Юлии, девочка пропала.
Ольга нахмурила лоб:
– То есть, как пропала? Я имею в виду, когда успела? Я ведь с её матерью только днём разговаривала…
– А вечером у них на тему вашего разговора состоялась серьёзная семейная разборка. В детали меня не посвятили, но кончилось всё тем, что Юлия в слезах выбежала из гостиной, где проходила беседа, а Руфь – видимо, её мамаша? – почувствовала себя плохо. – В этом месте Ольга скептически усмехнулась. – Или прикинулась, не знаю, – продолжил Глеб. – Так или иначе, пока Моисей – отец Юлии – возился с женой, дочка из квартиры исчезла.
– Ушла из квартиры ещё не значит – пропала, – резонно заметила Ольга.
– А то я этого не понимаю? – ответил Глеб. – Вот только Моисей Абрамович в совершеннейшей панике. Сказал, что за Юлией такого отродясь не водилось. Он уже обзвонил всех своих близких, и Юлиных подруг, у кого есть телефон, теперь собирается обежать тех, у кого телефона нет. Я предложил свою помощь. На машине это будет и быстрее и безопаснее.
– Он что, нас в чём-то обвинял? – спросила Ольга.
– Моисей? – уточнил Глеб. – Нет, просто он в отчаянии.
– Понятно. – Ольга посмотрела в окно. – Ночь на дворе. Пожалуй, для беспокойства есть основания. Вот что. Вызову-ка и я машину. Покатаюсь по городу. Может, где и встречу беглянку.
– А как же ты её опознаешь? – поинтересовался Глеб. – Вы ведь незнакомы.
– Незнакомы, – подтвердила Ольга. – Но видеть я её видела. Издали… Чего ты так на меня смотришь?..
…и то, как я якобы погибла, тоже видела…
…Нюрка приняла подношения без особой радости: эка невидаль! Но колечко ей в конечном итоге понравилось, а пальто и сапожки оказались впору, так что ближней ночью Кувалда получил причитающуюся благодарность.
А утром они уходили по крышам от милицейской облавы. Кувалда одной рукой крепко держал Нюрку за руку, в другой руке держал пистолет, из которого отстреливался от погони.
Когда милицейская пуля скосила Кувалду, и он, рухнув на скат крыши, гремя жестью, стал скользить к краю, Нюрка попыталась высвободить руку из теперь уже по-настоящему мёртвой хватки кавалера, но не смогла. Мёртвое тело Кувалды увлекло её в пропасть, куда она летела с отчаянным криком. Так они и лежали рядышком, рука в руке, повторив, по иронии судьбы, участь Бонни и Клайда, пока вокруг их тел копошилась следственная бригада.
– Как Юлия оказалась вместе с этим бандитом? – спросил Абрамов у милицейского чина.
Полковник пожал плечами:
– Могу предположить, что в своих скитаниях по городу девочка попала в руки к этому отморозку, который всю ночь её насиловал, а когда началась облава, силой пытался увести с собой. В рапортах сотрудников уголовного розыска, что участвовали в облаве, упоминается о том, что бандит волок девушку за собой, когда уходил по крышам.
Ольга зябко передёрнула плечами:
– Ужасная смерть! И, главное, такая нелепая. Но это точно она?
Милиционер опять пожал плечами:
– Тело при падении, кроме как о землю, обо что-то ещё ударилось, потому сильно пострадало, особенно лицо, но мать её опознала. Плюс беременность…
– И ведь Руфь опознала в Нюрке Юлию, – с горечью произнесла Евгения. – А ты говоришь «мать»! Ладно, послушай лучше, какое кино было дальше…
…В этот день доставили в приёмный покой странную пациентку. Тело её нашли в вагоне, где перевозили лошадей. Как она туда попала, с этим долго не разбирались. Документов при ней не оказалось, среди разыскиваемых она не числилась, и следователь, ничтоже сумняшеся, сделал самое простое умозаключение. Неизвестная решила незаконным способом проехать по железной дороге. Для чего на одной из станций забралась в неопломбированный вагон, в котором оказались лошади. Видимо, одна из лошадей ударила неизвестную в лицо копытом, а та потом отползла в угол, где её и завалило сеном. Так, пребывая почти всё время в беспамятстве, она доехала незамеченной до конечной станции, где и была обнаружена лишь при разгрузке вагона.
Панас осматривал тело, и дивился: как она сумела выжить? Видно, организм у девушки оказался удивительно крепким. Впрочем, девушкой пострадавшая не была. «И ранена, и беременна, и сама жива, и плод жив. Вот это да! – присвистнул от удивления Панас. – Везёт так везёт!»
Обрабатывая рану на лице, Панас решил, что если барышня выживет, он предложит ей свои услуги пластического хирурга. С таким лицом это всё одно не жизнь.
Девушка выжила, а когда смогла говорить, то выяснилось, что у неё практически полностью утеряна память. Это обстоятельство заставило Панаса скорректировать свои планы относительно молодой особы. Для начала он показал Евгению – такое имя ей дали в больнице, а она и не возражала – своему приятелю, известному в Киеве психиатру.
– Ты хочешь знать, вернётся к ней память или нет? – спросил психиатр после того, как провёл некоторое время у постели Евгении.
– Очень хочу, – заверил приятеля Панас. – С одной лишь поправкой. Давай продолжим разговор в более подходящем для обстоятельной беседы месте. Столик в «Олимпе» я уже заказал.
– Очень предусмотрительно с твоей стороны, – рассмеялся психиатр. – Едем!
В роскошных интерьерах одного из лучших киевских ресторанов было накурено и шумно. Бродивший меж столиков скрипач и не пытался «зажечь» весь зал одновременно, довольствуясь вниманием трёх-четырёх ближних столиков. Собрав в одном месте причитающуюся его таланту толику успеха, он переходил в другую часть зала, постепенно приближаясь к тому месту, где сидел Панас с приятелем.
… – Точно на этот вопрос тебе не ответит никто, – внушал Панасу слегка охмелевший психиатр. – Может, восстановится память, а может, и нет, или восстановится лишь частично. Видишь ли, насколько я разобрался, амнезия у твоей пациентки развилась не только в результате полученной травмы. Сразу перед этим было что-то ещё, какое-то глубокое потрясение, крайне негативного характера, которое мозг девушки теперь рад забыть вместе с её настоящим именем и данными о друзьях и родственниках. Даже если применить самые радикальные методы лечения, на восстановление памяти уйдут месяцы, а то и годы. Это если лечить. А если нет? Смекаешь?..
– Честно говоря, не очень, – признался Панас.
– Брось, – усмехнулся психиатр. – Тут ведь до нас дошли кое-какие слухи о твоей жизни там, в Европе… И не стоит понапрасну хмурить брови. Я вовсе не собираюсь рыться в твоём грязном белье. По какой ты причине не сумел, хотя и пытался, обзавестись семьёй – пусть останется твоей личной тайной. Поговорим лучше о том шансе, что выпал тебе теперь. Молодая женщина, без лица и без памяти, с дитём в утробе. Что скажешь, «Пигмалион»? Беременная Галатея. Какой прекрасный шанс вылепить разом целое семейство! Ты делаешь ей новое лицо, я делаю ей новую память, такую, какую ты сочтёшь нужным. А через несколько месяцев у вас рождается ребёнок. Живи и радуйся! Кстати, я её немного протестировал. Девушка явно из порядочной семьи и хорошо образована. Говорю тебе, как друг: будешь совершеннейшим дураком, когда такой шанс упустишь!..
– Вот так я попала в Киев, и так стала женой Панаса. А то, что рассказал Ляховицкий, было сказкой, придуманной им для меня.
– Ну, не такой уж и сказкой, – сказал Николай.
– Что ты хочешь этим сказать? – насторожилась Евгения.
– Только то, что история с германскими агентами Малышевыми – не выдумка. Я эту историю хорошо помню. И погибли они точно так, как рассказал Ляховицкий. И трупов из-под развалин дома извлекли действительно четыре. Вот только жениха Ляховицкий досочинил – не было никакого жениха. А четвёртый труп принадлежал Юлии Малышевой, твоей, кстати, ровеснице. Правда, беременной она не была, поэтому отстреливалась вместе с родителями и хозяином дома. Вот так-то…
Потрясённая его рассказом, Евгения молчала, и Николай решил отвлечь её вопросом:
– У меня создалось впечатление, что когда ты называешь себя Юлией, то говоришь как бы о другом человеке. Или мне показалось?
– Не показалось, – мотнула головой Евгения. – Юлия Гольдберг умерла в 1938 году, а я – Евгения, теперь – Евгения Жехорская! – женщина с вызовом посмотрела на Николая.
– А что? Вполне может быть, – улыбнулся тот. – Только сначала объясни: зачем ты застрелила Ляховицкого?
– А ты бы предпочёл, чтобы я стала германским агентом? – вопросом на вопрос ответила Евгения.
– Нет, конечно. Но ты могла прийти ко мне…
– С чем прийти? – воскликнула Евгения. – С этим полуфантастическим рассказом? И ты бы мне поверил?
– Но сейчас-то я тебе верю, – возразил Николай.
Евгения не нашлась, что ответить, а Николай продолжил:
– Вместо того, чтобы прийти ко мне и всё рассказать, ты организуешь командировку в Киев, приходишь на квартиру к Ляховицкому и убиваешь его! Как-то всё не очень вытанцовывается. Ты ничего не хочешь добавить к уже сказанному?
Евгения вздохнула:
– Если честно, то не хочу, но, видимо, придётся. Я тебе не всё «кино» рассказала, Коля. Был там ещё эпизод, где убивали Панаса, и сделали это по приказу Ляховицкого. Вот теперь – всё!
Ежов поднялся:
– Если всё, что ты рассказала – правда, то можешь и дальше оставаться Евгенией Жехорской. Но пока идёт проверка – из Москвы ни шагу!
* * *
Ещё на пороге кабинета Бокий отметил, что Ежов пребывает в добром расположении духа.
– Не иначе рассказ Жехорской подтвердился? – здороваясь, предположил он.
– Какой ты, однако, проницательный, – добродушно съёрничал Ежов. – Но попал прямо в яблочко: подтвердилось всё, даже в деталях, до которых мы смогли докопаться. Но, может, хочешь послушать из первых уст? Я одновременно с тобой вызвал Захарова, но что-то он… – дверь кабинета отворилась, и вошёл Захаров, – … а, нет, не опаздывает. Проходи, Трифон Игнатьевич, присаживайся. И, будь другом, повтори для Глеба Ивановича отчёт по проверке сведений, полученных от Евгении Жехорской.
– Повторить слово в слово или можно вкратце? – без тени улыбки поинтересовался Захаров.
– Вкратце, конечно, вкратце, и давай уже, начинай, – потребовал Ежов.
– Слушаюсь. Начну с того, что личность Евгении Жехорской идентифицирована. Это действительно Юлия Гольдберг.
– Откуда такая уверенность? – спросил Бокий. – Ведь пластика лица у них различна.
– Если сравнивать фотографии, то да, – согласился Захаров. – И это лишний раз подтверждает: Панас Яковенко был отличным пластическим хирургом. Но, – губы контрразведчика слегка разошлись в улыбке, – даже ему не под силу побороть наш бюрократический аппарат!
– А это при чём? – удивился Бокий.
– Странный вопрос, – опережая Захарова, ответил Ежов. – Тебе ли не знать, Глеб Иванович, что бюрократический аппарат у нас при всём! Продолжайте, Трифон Игнатьевич.
– Спасибо. В конкретном случае сработало правило: есть неопознанное тело – сними отпечатки пальцев. В случае с Евгенией Жехорской было тело, было дело, и к этому делу были приложены отпечатки пальцев жертвы насилия. После того, как жертва выжила, дело прекратили и отправили пылиться в архив, откуда мы его благополучно и извлекли.
– И отпечатки в деле совпали с отпечатками Евгении Жехорской, – опередил Захарова Бокий. Тому осталось согласно кивнуть:
– Да. Параллельно с этим работали по всем поддающимся проверке сведениям, полученным от Жехорской.
– И опять всё подтвердилось, – вновь встрял в речь Захарова Бокий.
Тот неодобрительно покосился, но стерпел и на этот раз, вновь ограничившись коротким кивком:
– Совершенно верно. Не без нюансов, но в целом, можно сказать, сведения подтвердились. Скажу больше. Помните эпизод, когда Евгения Владимировна обвинила Ляховицкого в организации убийства своего бывшего мужа? Был проведён повторный допрос, и оказалось, что в своих видениях Жехорская отчётливо видела лицо исполнителя. Составили словесный портрет, и с его помощью опознали, а потом и арестовали некого гражданина Кондратюка, который и признался в содеянном.
– Кондратюк состоял в группе Ляховицкого? – уточнил Бокий.
– Можно сказать, да, но шпионом не был, всего лишь пособником. Этого уголовника Ляховицкий использовал исключительно для грязной работы.
– Я так понимаю, что по Жехорской у тебя всё? – спросил Ежов.
– Так точно! – ответил Захаров.
– Тогда давай-ка освети нам личность покойного Ляховицкого.
– Слушаюсь. Ляховицкий Казимир Янович, известный в Киеве врач, кандидат медицинских наук, доцент кафедры психиатрии Киевского государственного университета. Владел гипнозом. По этой причине, то есть как гипнотизёр, с 1932 года находился в нашей разработке.
– А с какого времени он находился в нашей разработке как агент абвера? – спросил Ежов.
– С марта 1940 года, – ответил Захаров.
– То есть где-то за месяц до своей гибели, – подытожил Ежов.
– Чуть меньше месяца, – поправил Захаров.
– Да какая, нахрен, разница: днём раньше, днём позже! – взорвался Ежов. – Главное, он восемь лет – восемь! – был у нас под колпаком, а мы и не догадывались, что именно он является резидентом абвера в Киеве! Так, Трифон Игнатьевич?!
Захаров, понятно, не стал напоминать председателю КГБ, что сам состоит в должности начальника Второго главного управления немногим более двух месяцев, ответил по-военному прямо:
– Так точно!
Ежов меж тем чуть подостыл. В его голосе теперь было больше горечи, чем раздражения.
– Стыдно за такую работу, товарищи, ой, как стыдно! И никакие успехи – а их немало – нам не в оправдание.
Захаров, а тем более Бокий, внимали начальству молча, с каменными лицами, прикидывая: превратится ли теперешний «главгнев» в настоящий разнос, а если да, то останется ли в этом кабинете или пойдёт гулять по всей Конторе?
Именно в этот момент Ежов, набирая в грудь воздух для очередной порции язвительных замечаний, взглянул на лица подчинённых. Видимо, что-то на них прочёл, потому как неожиданно выдохнул, усмехнулся и совершенно будничным тоном произнёс:
– Ладно, перерыв на начальственный гнев окончен. Трифон Игнатьевич, как вы прознали про то, что Ляховицкий – германский агент?
– Как ни странно, в этом нам помогла Евгения Жехорская.
– То есть, как? – удивился Ежов. Тот же вопрос читался и на лице Бокия.
– Ну, тогда она не знала, что нам помогает, а мы, в свою очередь, не знали, что она нам помогла…
Громкий смех перебил выступление Захарова, и тот замолк, недоуменно глядя на хохочущих Ежова и Бокия.
– Ну, ты, брат, даёшь, – покачал головой Бокий, вытягивая из кармана носовой платок, чтобы промокнуть выступившие на глазах слёзы. – Сам-то понял, что сказал?
– Да уж, – поддержал Бокия Ежов. – Давай-ка, расшифруй эту абракадабру.
Захаров не видел в сказанном ничего смешного, обиделся, но виду не подал:
– Ляховицкий именно потому и не попал в наше поле зрения как германский агент, что всегда был предельно осторожен. Но перспектива иметь в качестве агента – он, видимо, был уверен, что Жехорская не отвертится, – жену Секретаря Госсовета кому хочешь голову вскружит. И Ляховицкий спешит доложить о своём успехе, для чего требует внеочередной встречи с резидентом абвера в Москве. А тот, благодаря полученной от ведомства Глеба Ивановича, – кивок в сторону Бокия, – информации, давно у нас под колпаком. Безусловно, сама встреча была обставлена так, что прямых улик против Ляховицкого не давала, но контакт зафиксировали и его повели более плотно. А когда наш человек в абвере передал, что московский резидент сообщил об успешной вербовке Доктором очень ценного агента, имеющего выход на самую вершину властной пирамиды СССР, всё разом встало на свои места. Ведь то, что кодовое имя Доктор носит резидент германской разведки в Киеве, мы знали – не знали, кто это. А теперь недостающие элементы мозаики были получены и когда встали на место, то над подписью «Доктор» возник портрет Ляховицкого.
– Добавь, покойного Ляховицкого, – сказал Ежов. – Так что, боюсь, радоваться тут нечему.
– Ну, не скажи, – не согласился с начальством Бокий. – Доктора нет, но ведь Флора жива-здорова.
Ежов посмотрел на друга как на сумасшедшего:
– Ты что, предлагаешь затеять с абвером оперативную игру и задействовать в этой игре жену Михаила? И думать забудь!
– Ну, положим, я забуду, – ответил Бокий, – но абвер-то точно не забудет, и начнёт восстанавливать связь с агентом – там ведь уверены, что Жехорская их агент. Нет?
– Скорее, да, – вынужден был согласиться с доводами Бокия Ежов. – И единственный человек, который мог бы сейчас поколебать эту уверенность, Ляховицкий, а он мёртв… Да, немцы обязательно будут искать подходы к Жехорской.
– И если мы просто усилим её охрану, это их только раззадорит, – добавил Бокий. – Николай Иванович, Коля, нет ни у нас, ни у Жени другого пути, решайся!
Ежов посмотрел на Захарова:
– Ты тоже так думаешь?
– Так точно! – лаконично ответил контрразведчик.
* * *
– А ты, я смотрю, ничуть не удивлена, – сказал Ежов, после того, как изложил Евгении суть своего предложения.
– А я ждала чего-то подобного, Коля, – ответила молодая женщина. – Вы поверили в мою искренность (после того, как проверили, конечно), вы освободили меня от наказания как минимум за убийство Ляховицкого, представив это как допустимую самооборону. Но вы не можете убедить германскую разведку оставить меня в покое. Нет, можно, конечно, мне выступить с официальным разоблачением Ляховицкого («А такого варианта мы и не рассматривали», – подумал Ежов), и тогда, скорее всего, они от меня отстанут. Но тогда всё станет известно Мише, а я этого совсем не хочу!
– То есть, ты готова принять наше предложение участвовать в сложной и рискованной операции, и всё ради того, чтобы Михаил ничего не узнал? – спросил Ежов.
– Не упрощай, Коля, – попросила Евгения. – То, что Михаил не должен ничего знать, это условие моего участия в операции, важное, но всего лишь условие – не причина! А причины… – их много. Но главная в том, что я, вновь народившаяся Евгения Жехорская, в своём прежнем существовании смысла не вижу, а то, что предлагаешь мне ты, как раз и наполнит моё теперешнее существование тем самым недостающим смыслом.
– Мудрено, – покачал головой Николай.
– Объяснила, как могла, – пожала плечами Евгения.
– Хорошо, – кивнул Николай, – я тебя услышал, и, считай, мы договорились. Я так понимаю, ты готова к тому, что теперь пойдёт совсем другая жизнь? И для начала мы подберём такую работу, которая будет надёжно прикрывать твою новую деятельность.
– Заранее на всё согласна, – ответила Евгения.
………………………………………………………………….
Сообщение ТАСС. 7 апреля 1940 года германские войска одновременно вторглись в Данию и Норвегию…
………………………………………………………………….
