Село Житное состояло из двух десятков дворов, небольшого продуктового универсама, который селяне по старой памяти называли «сельпо», и покосившегося здания почты. Село, как село — ничем не хуже и не лучше других сёл. Так бы и оставаться ему безвестным и непримечательным, если бы в 1991 году по пыльной и колдобистой грунтовке под аккомпанемент громких политических лозунгов и улюлюканье электората, скрипя и подпрыгивая на колдобинах, не протарахтело Колесо Истории. В Киеве ещё не высохли чернила под Указом Президента о самостийности великой Украины, а Житное уже вошло в новейшую историю, причём в историю России и Украины одновременно. Дело в том, что граница нового самостийного государства прошла в аккурат по середине села — прямо по серёдке грунтовой дороги, разделив некогда единое административное поселение на украинскую и российские территории. Внешне всё осталось по прежнему: селяне, волею судеб попавшие на Украину, смело пересекали невидимую государственную границу, чтобы на российской территории получить на почте пенсию. После чего, вернувшись на родину (повторный прорыв границы), истратить её в украинском «сельпо», продавщица которого вновь народившейся украинской гривне предпочитала неконвертируемые российские рубли.

В свою очередь селяне с российской территории, дождавшись вечера, мелкими группами перебегали на украинскую сторону, где воровали с полей созревший подсолнечник и без зазрения совести под покровом тьмы тащили эту контрабанду через невидимую границу на российскую территорию.

В воскресные и праздничные дни жители сопредельных государств коллективно, зачастую целыми семьями, не скрываясь, попирали границу заплетающимися ногами и нетрезвыми голосами орали на всё село, точнее, на два села, русско-украинский песенный фольклор.

Но возмутительней всех вёл себя полуторагодовалый хряк Борька, хлев которого располагался на российской территории, во дворе одинокой старушки Митрофановны. По-хорошему Борьку надо было пустить на сало ещё в прошлом году, но Митрофановна была женщиной щуплой, слабосильной, а хряк вымахал здоровенный и удивительно смышлёный. Митрофановна трижды за бутылку первача нанимала мужиков, чтобы они закололи Борьку, но последний, словно чувствуя приближения безвременной кончины, домой не шёл и в руки не давался. Мужики, отведав первача, начинали гонять его по всей приграничной территории, но Борька, несмотря на свои внушительные размеры, ловко увёртывался, и, нагло похрюкивая, скрывался в зарослях шиповника на украинской стороне. Через день после вынужденной эмиграции хряк возвращался на малую родину, и, как ни в чём не бывало, занимал своё место в свинарнике. После третьей безуспешной попытки сделать из Борьки домашнюю колбасу, Митрофановна махнула рукой и оставила хряка в покое.

В тёплые погожие деньки любил Борька выйти на середину дороги, и, похрюкивая от удовольствия, улечься в тёплую мягкую пыль. Но то ли магнитные поля располагались в Житном как-то по-особенному, то ли из-за своего свинского характера, но ложился Борька всегда одинаково: поперёк дороги — пятачком в сторону российской территории, а филейной частью на территорию сопредельного самостийного государства.

— Нехорошо это, Митрофановна! Аполитично! — выговаривал старушке бывший колхозный агроном Микола Крыж, а ныне Глава поселковой администрации, над крышей которой развивался «жовто-блакитный» украинский стяг. — Вот приедут к нам товарищи, тьфу ты! Приедут шановне господа из Киева, а у нас представитель сопредельной стороны задницу новой республике кажет! Ты бы его, Митрофановна, повернула для приличия — пятачком к нам, а хвостиком к родному хлеву!

— Вот пойди и переложи его! — недовольно поджимала губы маленькая, как подросток, Митрофановна.

— Не могу! — вздыхал бывший агроном. — Не имею права! Хряк твой?

— Мой! — утвердительно кивала головой Митрофановна.

— Ежели твой, то это российское имущество, а я, как гражданин другого государства, никаких прав на это свинство не имею! С моей стороны чистой воды самоуправство выйдет! Того и гляди, до международного конфликта дело дойдёт! Так что переложи его, Митрофановна! Христом богом и Верховной радой заклинаю! В целях укрепления дружбы и взаимопонимания между нашими государствами, переложи!

— А как из Москвы комиссия к нам нагрянет! — парировала сообразительная Митрофановна. — Придут эти, как их? Демократы! Придут демократы, значит, и что же они увидят?

— И что они увидят? — холодея от нехорошего предчувствия, интересовался Глава поселковой администрации.

— Нехороший факт увидят! — торжествовала Митрофановна. — Лежит наше российское животное к Кремлю задницей!

— И придали ей такое уничижительное для России положение по указке господ из Киева! — не упускал возможности поучаствовать в споре бывший армейский прапорщик Модест Булкин. На заре своей армейской карьеры Модест пару лет проработал помощником инструктора при политотделе дивизии, поэтому на всю оставшуюся жизнь сохранил тягу к изящной словесности. — А это Вы, господин Крыж, правильно заметили — конфликт международного масштаба! — ещё больше нагнетал политическую напряжённость отставной прапорщик.

В конце концов, совместными российско-украинскими усилиями хряка разворачивали вдоль дороги. Довольные собой участники международного проекта жали друг другу руки и расходились по домам. Тем временем зловредный хряк, наплевав на достигнутые в ходе нелёгких переговоров договорённости, через какое-то время, словно стрелка компаса, возвращался в исходное положение. С наступлением холодов Борька слагал с себя роль политического провокатора и большую часть времени проводил в тёплом свинарнике.

Именно в период такого политического затишья и приехал в Житное беглый заговорщик Климент Калмыков. Уж неизвестно, чем приглянулось Клименту Михайловичу это село, но только он твёрдо решил переждать лихолетье именно в Житном, а чтобы окончательно запутать российскую контрразведку, которая, по его разумению, должна была выйти на его след, снял себе комнату на сопредельной — украинской половине.

Несмотря на пограничный режим, оформление прописки, даже временной, никто у него не потребовал. Бывало, что украинские полицейские, то ли с умыслом, а может, и по недоразумению, забредали в Житное, но никаких иных чувств, кроме лёгкого любопытства к необычной полицейской форме, у селян не вызывали.

— В случае чего ты, мил человек, на почту беги, — поучала Калмыкова квартирная хозяйка. — Вроде как тебе письмо отправить надо, или по другой какой надобности. На почте они тебя не тронут, да и сами туда не сунутся, потому как почта на москальской земле стоит — чужой, значит, а на чужую сторону им ходу нет. Хоть и не видна граница, но они закон дюже уважают, потому как сами — власть! Пример для нас, значит.

Через три дня в сельпо, куда Калмыков пришёл за сигаретами, к нему подошёл странный худой субъект, чем-то неуловимо напоминавший грызуна. Уставившись колючим взглядом в лицо заезжего москвича, незнакомец какое-то время изучал его, потом ощерился в улыбке, показав мелкие, тронутые кариесом зубки и протянул для знакомства руку.

— Суслов Родион Рудольфович, — представился незнакомец. — Можно просто: Тушкан! Я к такому обращению привык. Вы, я вижу, так же, как и я, приезжий.

— Приезжий, — подтвердил Климент Михайлович, брезгливо пожимая Тушкану ладонь. Знакомство было не из приятных, и Калмыков, купив сигареты, постарался избавиться от нового знакомого. Однако Тушкан вцепился в него, словно клещ. Запахнув полы поношенного демисезонного пальто, он неотвязно следовал за ним.

— Я слышал, Вы у Евдохи поселились, — бубнил Тушкан, пытаясь поспеть за Калмыковым. — Хорошая баба, в смысле хозяйка: чистоплотная и готовит вкусно. Я от Вас через три дома живу, у Василия Криворотько. Евдоха говорила, что Вы из Москвы.

— Из Москвы, — ответил Калмыков, прикидывая, как бы половчее избавиться от приставучего субъекта.

— Я тоже москвич, — скороговоркой пояснил Родион. — Не сошёлся характером с партнёром по бизнесу, и вынужден был эмигрировать, так сказать, за кордон.

— Бывает, — согласился Климент и ускорил шаг, но Тушкан тоже перешёл на мелкий галоп и не отставал от него.

— Вас, Родион Рудольфович, ностальгия не мучает? — резко остановившись, поинтересовался Калмыков у налетевшего на него вынужденного эмигранта.

— Вот с этим здесь хорошо! — неожиданно развеселился Суслов. — Как только начинается тоска по Родине, я перемещаюсь от сельпо к почте. И я снова в России! Можно целовать родные сердцу берёзки, если, конечно, таковые отыщете! Я так всегда поступаю, и Вам советую… Климент Михайлович.

— Откуда Вы знаете, кто я? — вздрогнул Калмыков. — Я Вам своё имя и отчество, кажется, не называл. Неужели Евдоха бабьим языком растрепала по всему селу?

— Евдоха здесь ни при чём, — пристально глядя собеседнику в глаза, пояснил Тушкан и протянул Калмыкову его же паспорт.

— Как…? — опешил Климент Михайлович. — Как Вы смогли?

— Издержки воспитания, — усмехнулся Тушкан. — В детстве ознакомился с некоторыми главами «Оливера Твиста», и с тех пор не могу удержаться, чтобы не проверить чужие карманы.

— Так Вы ещё и уголовник! — возмутилась жертва карманника. — Как Вы посмели?

— Не гони волну, начальник! Судя по тому, что ты в это захолустье перебрался без семьи, да ещё на старости лет — ты тоже не ангел с крылышками.

— Да я… да мне здесь… — растерянно заблеял Калмыков.

— Ага, я понял! — с серьёзным выражением лица перебил его Тушкан. — Вы это село в сорок четвёртом освобождали и здесь Вас настигла фашистская пуля. И с тех самых пор Вы раз в двадцать, нет — раз в тридцать лет, приезжаете сюда почтить память однополчан. Так?

В ответ Климент Михайлович только икнул. Типичный с виду уголовник обладал логическим мышлением, и это ещё больше испугало Калмыкова.

— Хватит врать! — продолжил Тушкан, незаметно для себя перейдя на обличительную тональность.

— Что-то я плохо представляю Вас в составе маршевой роты. Такие, как Вы, обычно ударно трудились в тылу… на руководящих должностях, за что и получали усиленный паёк. Я угадал?

Климент Михайлович икнул ещё раз.

— Можете не отвечать. Мне не нужны подробности вашей героической биографии. Более того, я предлагаю Вам создать временный союз на паритетных условиях. Назовём его «Союз труда и прослойки»! Я имел в виду прослойку интеллигенции.

— Идите Вы ко всем чертям со своим союзом! — прошипел Калмыков и испуганно завертел головой. — Знать ничего не знаю! И вообще я в Житном потому, что мне здесь очень нравиться!

— Особенно удобства во дворе, — поддакнул Тушкан. — И особенно в рождественские морозы. Очень полезно для вашей старческой простаты!

— Что Вы от меня хотите? — заскулил бывший управленец.

— Взаимопонимания! Простого человеческого взаимопонимания!

— И никакого криминала. — вставил Калмыков.

— Это я Вам обещаю! — заверил его Тушкан, но при этом почему-то отвёл глаза в сторону.

— И какие планы у нашего союза? — вяло поинтересовался типичный представитель прослойки.

— План один: выживание в этом жестоком мире! — авторитетно заявил Тушкан, и, зажав ноздрю большим пальцем, высморкался на украинскую территорию. — У Вас ведь должны остаться какие-то сбережения или нужные связи?

— Предлагаете создать фирму «Рога и копыта»?

— Можно и фирму, — согласился новоявленный комбинатор, вытирая пальцы о полы пальто. — Но если фирму, то только не здесь! Я, честно говоря, не решил, что делать, но какие-то телодвижения совершать необходимо. В самом деле, не доживать же в этом убогом местечке свой век! Не для этого меня мама родила.

«И меня тоже, — мысленно добавил Калмыков. — Действительно, надо что-то делать! Не сидеть же на месте и не ждать, когда тебя отыщут люди Мостового. Интересно, кого он зарядил по факту моего исчезновения? Наверное, Лещинского — профессионал в полном смысле слова. Такой и на том свете отыщет, но всё равно следы попутать надо. Глядишь, и он на старости лет даст промашку, и я поживу лишний годочек. А Суслов, видать, большой пройдоха, к тому же умён, и, вероятно, имеет связи в криминальном мире. Такой в моём положении может пригодиться».

— Вы что-то сказали? — перебил его размышления новоявленный партнёр.

— Я говорю, что надо бы отметить нашу встречу и выпить за успех нашего безнадёжного предприятия.

— Не такое уж оно и безнадёжное! — возразил Тушкан. — Вот увидите, что у таких деловых людей, как мы с вами, всё будет тип-топ! А выпить действительно не грех. Пошли ко мне!

— А как на это посмотрит ваша квартирная хозяйка?

— Вот увидите, она мне поперёк слова не скажет. Я её балбеса Ваську по всей школьной программе консультирую, так что я у неё в авторитете.

— Откуда столь обширные познания?

— К Вашему сведенью, партнёр, хочу заметить, что у меня, кроме погашенной судимости, имеется и незаконченное высшее образование! Хоть и незаконченное, но высшее. Кстати, а Вы по какому профилю Родине служили?

— Я экономист. Последняя моя должность — заместитель начальника Управления в одном крупном министерстве.

— Солидно звучит! — согласился Тушкан. — Надо подумать, куда Ваши познания в нашей ситуации применить можно.

— Подумать надо! — в тон ему ответил Калмыков. — Однако предлагаю это сделать завтра, а сегодня, в связи с наметившейся пьянкой, объявляю выходной!

— Пьянка, уважаемый Климент Михайлович, это когда после литра самогонки тракторист Тимошка рессорой от трактора «Беларусь» по двору гостей гоняет! А у нас с Вами культурное времяпровождение. Осторожней! В коровью «лепёшку» не наступите! Удивительное бескультурье кругом!

Через щели в старом хлеву хряку Борьке было хорошо видно, как на сопредельной украинской территории в калитку подворья Василия Криворотько одновременно бочком втиснулись два абсолютно разных человека. Между ними не было ничего общего, и роднила их только беда, а точнее — страх смерти, который давно поселился в душе каждого из них. Впрочем, хряку Борьке было всё равно, и, проводив равнодушным взглядом исчезнувшие в доме две человеческие фигурки, он улёгся на соломенную подстилку, удовлетворённо хрюкнул, и в ожидании обеденных помоев блаженно смежил веки.