Всё было вроде бы, как всегда: тот же женский голос, тот же текст о командировочных расходах, то же время встречи — 20 часов. Вот только место самой встречи за всё время работы со Стариком было другое — Кунцевский парк. Эта деталь Германа не просто насторожила, она его испугала. За годы безупречной «работы» у него выработалось чутьё на опасность. Вот и сейчас ему показалось, что на мгновенье он уловил приторно-сладковатый запах мертвечины.

Впервые этот запах он почувствовал в Чечне, когда находился в «глубоком поиске». Он хорошо помнил тот солнечный летний день, когда, выбравшись из зарослей «зелёнки», остановился перед безобидным на вид, усеянным полевыми ромашками лугом. На первый взгляд, ничто не предвещало беды, и только доносимый порывами ветра тошнотворный запах разлагающейся плоти остановил его. И, как оказалось, не зря — мирная с виду лужайка была нашпигована противопехотными минами. С тех пор так и повелось — ещё не осознав грозящую опасность, Герман уже чувствовал её тошнотворный запах.

Можно было уклониться от встречи, тем более что чутьё подсказывало, что предстоящее рандеву ничего хорошего ему не сулит.

— Видимо, Старик решил сменить исполнителя! — подвёл он итог. — Интересно, а как он попытается это сделать? Неужели самолично, или всё же пришлёт наёмника?

У него было достаточно денег, чтобы навсегда покинуть страну и осесть под чужим именем в напоминающей земной Эдем Океании, или затеряться в запруженном туристами парниковом Таиланде. Однако привычка играть на грани фола взяла верх, и перед тем, как выйти из квартиры, Герман впервые за много лет надел на себя кевларовый бронежилет.

Покрутившись перед зеркалом, он надел поверх жилета длинное чёрное пальто, а на шее нарочито небрежно повязал длинный вязаный шарф. Внешним видом Герман остался доволен: из зеркала на него смотрел немного франтоватый, но уверенный в себе и довольный жизнью представитель богемы. Тряхнув волосами, Герман придал себе немного рассеянный вид, который, по его мнению, был характерен для тех, кто сумел личную духовность возвысить над пошлой суетой мирских буден. Напоследок Герман проверил наличие в кармане паспорта и крупной суммы денег.

— Может случиться так, что на эту квартиру возвращаться уже не придётся, — решил он. — Даже если на месте встречи вместо Старика меня ждёт милицейская засада — я чист! Паспорт у меня настоящий, оружия при себе нет, а карманы пальто зашиты, так что даже при большом желании ни патроны, ни наркоту мне незаметно подбросить не смогут. А это значит, что даже формальный повод для задержания отсутствует.

Металлическая дверь подъезда не успела захлопнуться с противным лязгающим звуком, а он уже растворился в чернильной темноте осенней ночи. Над крышами типовых девятиэтажек висела неправдоподобно большая серебристо-белая луна. «Такая же, как тогда в Чечне», — мысленно отметил Варан и привычно потянул носом воздух. Сквозь запах прелой листвы явственно пробивался запах мёртвой плоти.

Указанное место встречи в темноте осеннего парка Герман отыскал на удивление быстро — сказалась армейская привычка профессионально ориентироваться на местности. Автомобиль с горящими кроваво-красными фонарями габаритов он увидел издалека. Некоторое время Герман наблюдал за ним, затаившись среди мокрых веток, обнажившихся по причине поздней осени кустов сирени, но из автомобиля никто не вышел. Тогда он бесшумно обошёл автомобиль и увидел, что левая задняя дверца приоткрыта, а из салона льётся тихая музыка. Раньше заказчик при нём даже радио не включал, теперь звуки саксофона явственно указывали, что в салоне лимузина находится чужой.

— Значит, Старик прислал на встречу со мной нового исполнителя, возможно, после ликвидации он заменит хозяину меня, — спокойно подумал Герман, словно речь шла не о нём, а о ком-то постороннем. — Ну, что же посмотрим, на что ты годен. Пока всё делаешь правильно: гостеприимно приоткрытая дверца в автомобиле, тихая задушевная музыка — это должно усыпить бдительность жертвы, настроить на минорный лад. Будем считать, что я клюнул на приманку. Пора переходить к прямому контакту.

Как всегда перед решительной схваткой, он чувствовал лёгкое, сродни наркотическому, опьянение. Когда волна удовольствия пробежала по телу, он понял, что на смену богемному Герману пришёл безжалостный и решительный Варан. Почувствовав во рту металлический привкус, Варан расправив плечи и громко откашлялся. В салоне автомобиля произошло какое-то движение и музыка стихла.

— Садитесь в машину, не заставляйте себя ждать! — произнёс незнакомец.

«Голос старческий, с приказными интонациями, но явно не голос Старика, — отметил Варан. — И здесь нет ошибки: он не старается выдать себя за Старика, не таится, а сразу пытается командовать. Всё правильно! Этим он как бы говорит: «Я твой новый хозяин, а ты мой слуга и должен мне повиноваться». После этих слов у меня должен сработать выработанный годами армейской службы механизм подчинения, и я, открыв дверцу пошире, засуну голову в салон, чтобы осмотреться, а потом сесть на заднее сиденье. Однако маловероятно, что он позволит мне уютно устроиться на кожаном диване. Зачем пачкать кровью салон? Скорее всего, он выстрелит сразу, как только моя голова покажется на фоне ночного неба. Один негромкий хлопок — и мои мозги обрызгают кусты мокрой сирени! Ничего не скажешь, профессионально. Даже контрольного выстрела не понадобится! Останется только захлопнуть дверцу и отыскать на полу салона гильзу. После чего автомобиль, негромко урча хорошо отрегулированным двигателем, не привлекая внимания, выедет из парка и бесследно растворится в ночи.

— Так Вы сядете, наконец, в машину? — вновь прозвучал недовольный голос с надтреснутыми интонациями.

— Считайте, что я уже внутри! — криво усмехнувшись произнёс Варан и взялся рукой за дверцу.

Слякотная московская осень всегда действовала на Василия Ивановича угнетающе, но дело было совсем не в погоде. В далёкие, овеянные революционной романтикой и кумачом времена, когда за кремлёвской стеной великий Вождь всех времён и народов, попыхивая трубкой и щуря жёлтые, как у рыси глаза, мудро заботился о благе всего советского народа, сам советский народ начинал тихо паниковать. И чем ближе подходило время к празднованию Великого Октября, тем паника становилась сильнее. Надо было что-то сверх плана сдавать, вводить в строй, запускать в серию, снимать с конвейера, убирать с полей и надаивать больше ранее взятых бурёнкой обязательств. И всё это надо было делать радостно, весело и досрочно, потому как подарки с угрюмым и измождённым лицом дарить не принято, тем более в канун Октябрьской революции.

Не легче происходили проводы старого года и встреча Нового. В преддверии начала зимы, когда все граждане и гражданки потихоньку начинали готовиться к Новому Году, Василий Иванович и порученное ему министерство начинали готовиться к отчёту за четвёртый квартал и годовому отчёту одновременно. Наступала пора всеобщей лёгкой паники, плохо скрываемых женских истерик, замешанных на вечном дефиците рабочего времени, авральной штурмовщины и традиционных, как Новый Год, начальственных угроз «… уволить всех бездельников к чёртовой матери»! Сам Мостовой в этот период практически переставал покидать здание родного министерства: спал у себя в кабинете на массивном кожаном диване, питался в министерском буфете, а в оставшееся время работал, работал и работал. На такое же «казарменное» положение переходила и большая часть подчинённого ему коллектива. Исключение распространялось только на беременных сотрудниц и кормящих мам.

После того, как Великий Кормчий в одну из мартовских ночей 1953 года сошёл с политической арены, «казарменное» положение отменили, но паническое настроение, особенно в конце декабря, осталось и стало такой же традиционной новогодней приметой, как аромат цитрусовых или запах свежесрубленной ёлки.

Калмыков приехал на квартиру к Мостовому тёмным ноябрьским вечером, когда новогодний ажиотаж ещё не коснулся жителей Москвы. Мостовой сам позвонил ему и пригласил на вечерний чай. Климент Михайлович знал, что означает приглашение на вечерние посиделки у Сталинского сокола — «Ближний круг» никогда не дремал и не оставлял страну, а значит и её жителей, без пристального присмотра.

— По большому счёту, угроза экономического коллапса на ближайшие пять лет ликвидирована, — глядя в чашку тончайшего китайского фарфора, буднично констатировал Мостовой. — Ключевые фигуры выведены из игры, Энский завод после аварии оправиться не скоро.

— Может, для надёжности Чубатого ещё разок пугнуть?

— Не надо! Юрий Сергеевич всё понял с первого слова.

— Точнее, с первого выстрела.

— Вот именно. Через десять дней после «неудачного» покушения совет директоров «Росэнерго» принял решение свернуть финансирование исследовательских программ по разработке альтернативных видов энергии, а сэкономленные средства направить на обновление технически устаревшего оборудования гидроэлектростанций.

— Мудро! Надо отдать должное: умён Чубатый!

— Потому до сих пор и жив.

— А что будем делать со Свеколкино?

— Свеколкино? Свеколкино пусть будет! Должен же Он чем-то заниматься! — усмехнулся министр, имея в виду Премьера. — Да и в глазах международного сообщества мы будем выглядеть более цивилизованно.

— Откровенно говоря, я устал слышать, что Россия, кроме балета и ракет дальнего радиуса действия, за границу больше ничего послать не может, — тихим голосом добавил Калмыков.

— Пускай скалятся! — свистящим шёпотом добавил министр. — Пускай! Недолго им злорадствовать осталось.

— Появилось что-то новое? — встрепенулся Климент Михайлович и неосторожно звякнул чашечкой о край блюдца. Мостовой покосился на коллекционный фарфор, но, убедившись в его целостности, ничего не сказал.

— Появилось, — после затянувшегося молчания произнёс Василий Иванович. — Появилось. План развития государства надо срочно корректировать.

— Вынесем на заседание совета Круга?

— Нет! Это не обсуждается! Всё уже проработано до мелочей. Хватить говорильни, пришла пора действовать! — неожиданно вспылил Сталинский сокол. — Да и утечки я опасаюсь, — уже более спокойным тоном продолжил он. — Пусть каждый исполняет данные мной поручения точно и в срок! И никакой самодеятельности! Никаких громких заявлений и отставок! Всё должно пройти тихо, можно сказать, буднично. Это будет самый тихий, самый незаметный, «ползучий» переворот. Обыватель не сразу поймёт, что уже живёт в другой стране. А знаешь, когда я понял, что Советской власти больше нет? — вдруг оживился Сталинский сокол.

— Наверное, когда КПСС распустили, или когда «сухой закон» объявили?

— Нет, раньше. В марте 1985 года в Кремле Горбачёв давал аудиенцию американскому журналисту… Чёрт, забыл его имя! Ну, да ладно! В общем, журналисту из крупной американской газеты, которую с одинаковым интересом читают и обыватель из Техаса и наши политические аналитики. Так вот, в самом начале интервью Горбачёв произнёс примерно такую фразу:

«Я передаю Вам ответы на ваши вопросы, которые вкладываю в папку зелёного цвета. Видите? Зелёного! Никакого экспорта революции»! И когда я услышал эти слова, я вдруг ясно понял, что случилось непоправимое! Генеральный секретарь КПСС не должен был произносить таких слов даже в шутку.

— Не напомнишь мне, Василий Иванович, почему мы тогда его не убрали? — с иронией поинтересовался Калмыков.

— А не ты ли, Климент Михайлович и тебе подобные твердили мне, что необходимо обновление, нужна коренная перестройка экономики? Не ты ли убеждал меня, что наши государственные лидеры «забронзовели», под стать своим бюстам, и что в политике нужны новые, молодые лица?

— Надо же! А ведь ты действительно всё помнишь! Да, конечно, это я настаивал на скорейшем начале операции «Аврора». И в начале вроде бы всё шло по плану. Помнишь, как народ встрепенулся, как живо откликнулся на перемены в жизни страны. Это было, как глоток свежего воздуха!

— Перед смертью не надышишься! — проскрипел Мостовой. — Не на того мы с тобой, Климент, поставили. Молодой провинциальный политик, выдвинутый на роль реформатора России, на проверку оказался пустышкой. Говорливой пустышкой! Нашей многострадальной державе он дорого обошёлся.

— Надо отдать тебе должное, Василий Иванович, но ты быстро это понял! Понял и поменял!

— Да, поменял! Но на кого? На царя Бориса? Даже не напоминай мне о нём! Это был мой второй крупный просчёт. Два просчёта подряд — это немыслимо! Кто мог подумать, что мужиковатый увалень сумеет выйти из-под контроля и начать крушить всё вокруг, как пьяный тракторист на деревенской свадьбе?

— Но ведь мы тогда сумели выйти из этой политической свистопляски?

— Сумели, но с каким сальдо? Это была пиррова победа. Сколько лет прошло, а мы до сих пор экономику от «шоковой терапии» лечим. Казалось, ещё чуть-чуть, и страна заживёт по-человечески! Так ведь нет! Какой чёрт послал на наши головы мысль об инновационном пути развития экономики?

— Да мы же с тобой Премьеру эту мысль и подкинули. Когда он эту наживку заглотнул, ты, Василий Иванович, сказал тогда, что, дескать, полдела сделано, и что если так и дальше пойдёт, то, возможно, страна и соскочит с «нефтяной иглы».

— Да-а! Хотели, как лучше, а получилось… Хреново, в общем, получилось! Когда мы с тобой пытались внушить Премьеру мысль о переводе экономики на инновационные рельсы, то не имели в виду, что сырьевой сектор экономики надо рубить под корень. Хорошо, что наши аналитики вовремя отследили тенденцию. Интересно, чтобы он бы делал тогда с нашими огромными нефтяными и газовыми запасами, если бы высоколобые умники выбросили на международный рынок альтернативное дешёвое топливо или изобрели надёжный двигатель с КПД выше, чем у двигателя внутреннего сгорания, или запустили управляемый термоядерный реактор? Вещи эти, конечно, нужные, но, как говорится, не ко времени. Вот пройдёт лет этак пятнадцать или двадцать, выправится экономика наша благодаря нефтедолларам, тогда и посмотрим, что можно из этих новшеств вводить в обиход. Да и то не сразу, а постепенно, постепенно, чтобы рынок не обрушить.

— Василий Иванович! Что ты меня за Советскую власть агитируешь? Я и так со всеми потрохами на твоей, точней, на нашей стороне. Ты меня сегодня для какой надобности позвал?

Мостовой молча допил чай, немного помолчал, недовольно поджав губы: он не любил, когда его перебивали. Потом, глядя на дно фарфоровой чашки, подчёркнуто ровным тоном сказал: «Подчистить бы надо… Так сказать, для порядка, а новых людей привлекать не хотелось бы. Сам понимаешь, мы накануне грандиозных политических свершений, так что рисковать не имеем права. Вот я и подумал, может быть, ты тряхнёшь стариной? Прикрытие у тебя надёжное. Разве придёт кому-то на ум заподозрить персонального пенсионера, орденоносца, бывшего члена ЦК партии, в банальной уголовщине.

— А если заподозрят? Для нынешних ищеек, сам знаешь, наши регалии и звания — не авторитет. Возьмут за цугундер, да и потащат, как простого гопника в каталажку!

— Да ты, никак, боишься? А я о тебе был совсем другого мнения. Думал, что ты, Климент, человек старой партийной закалки.

— Да не боюсь я! Это так, мысли вслух.

— Выше голову, товарищ! — усмехнулся Сталинский сокол. — Не успеют чернила высохнуть на пере следователя, как власть поменяется и ты выйдешь из милицейских застенков, но не как простой уголовник, а как узник совести, которого прежняя власть пыталась сгноить в казематах.

— Ну разве что так! — согласился Калмыков. — Давай координаты «объекта».

— Здесь всё, — коротко пояснил Мостовой и протянул конверт из плотной серой бумаги. Бывший чекист привычным жестом извлёк из конверта фотографию «объекта». На Калмыкова с чёрно-белого фото миндалевидными глазами смотрел коротко стриженый молодой Варан.

… — Считайте, что я уже внутри! — криво усмехнувшись, произнёс Варан и взялся рукой за дверцу.

Как и ожидал Калмыков, силуэт головы жертвы появился на фоне ночного неба, и он уверенно нажал курок наградного «ТТ». Годы, проведённые в министерских кабинетах, не повлияли на выучку старого солдата: рука была тверда и глаз по-прежнему зорок, вот только реакция немного запоздала. В тот самый момент, когда ударник пробил на торце патрона капсюль, Климент Михайлович понял, что его переиграли. Вопреки ожиданиям Калмыкова, жертва умирать не хотела, поэтому за мгновенье до того, как выпущенная пуля должна была войти в голову, дверца автомобиля неожиданно резко захлопнулась и горячий кусочек свинца звучно чмокнул в пуленепробиваемое стекло.

«Всё! — мелькнуло в сознании старого чекиста. — Сейчас он откроет дверцу и последует ответный выстрел».

Он ещё не успел оценить ситуацию до конца, когда сработала выработанная на тренировках привычка: не глядя, он рванул ручку дверцы на себя, и, сгруппировавшись, вывалился из машины. Прокатившись по опавшей листве с десяток метров, Калмыков замер. Ему хорошо был виден лимузин с включёнными кроваво-красными габаритами, но высокой фигуры незнакомца, которого он должен был «зачистить», нигде видно не было. Пролежав так минут пять он осторожно приподнялся, и, стараясь не шуметь, медленно направился к машине.

«Пора уносить ноги! — решил Климент Михайлович. — Глупо носиться сейчас с пистолетом по ночному парку: во-первых в темноте его не найдёшь, а во-вторых — это довольно опасно! Чёрт его знает, может, он с испугу дал дёру, где его теперь искать?»

С этой мыслью он бесшумно открыл дверцу автомобиля и уже собирался сесть, как чьи-то сильные руки рывком втянули его в салон. Это был он — молодой человек с чёрно-белой фотографии, вручённой ему сутки назад Мостовым. Правда, сейчас «объект» выглядел несколько старше, и волосы отрастил до плеч, но тонкие черты лица и миндалевидный разрез глаз остались без изменения.

Довести свои рассуждения до конца Климент Михайлович не успел, так как почувствовал сильную боль и в глазах замелькали разноцветные звёздочки. Когда к нему вернулась способность видеть и оценивать ситуацию адекватно, пистолета у него уже не было и вдобавок ко всему сильно болела левая сторона лица.

«Последний раз я получал по физиономии лет шестьдесят назад», — горько усмехнулся Калмыков, глядя в дуло собственного пистолета, который незнакомец направил ему в лоб.

— Кто? — приятным баритоном спросил незнакомец, и Климент Михайлович поразился, как спокойно и почти миролюбиво прозвучал вопрос.

— Кто «заказал» меня? — повторил вопрос «объект» и сильно прижал ствол пистолета к левому глазу старого чекиста.

Климент Михайлович понимал, что живым ему из лимузина не выйти, но терпеть перед смертью мучения не хотел, поэтому попытался убрать голову от ствола. Однако незнакомец этого сделать не позволил: поймал Калмыкова за шею и ещё сильней надавил стволом на глазное яблоко. Стало нестерпимо больно и Калмыков, скривившись от боли, ответил: «Мостовой»!

— Подробней! — потребовала несостоявшаяся жертва и немного ослабила хватку.

— Мостовой, — повторил Климент Михайлович.

— Кличка?

— Нет, это фамилия, зовут его Василий Иванович.

— И кто он по жизни?

— Министр…

— Как министр? — явно опешил незнакомец. — Министр чего?

— Министр энергетики, а Вы не знали?

— Ты хочешь сказать, что министр энергетики лично нанимал киллера для устранения неугодных ему людей, и даже не пользовался при этом услугами посредника?

— Этого требовали интересы дела.

— Какого дела?

— Государственного!

— Хочешь сказать, что выполняя «заказы» Мостового, я работал в интересах государства?

— Именно так.

— С ума сойти можно!

— А чему Вы удивляетесь? — потёр глаз Калмыков. — Когда министр обороны отправляет десятки тысяч солдат на бойню под названием «война», все это воспринимают, как выполнение патриотического долга, и никого это не коробит. Хотя по сути это одно и то же.

— Министру обороны по должности положено, — сквозь зубы процедил Варан, вспомнив нелёгкую солдатскую долю.

— Мостовой тоже не ради собственного удовольствия на это пошёл, — вздохнул Калмыков. — Как Вы сказали, в интересах государства.

— Что Вам сказал Мостовой обо мне?

— Ничего. Просто попросил «зачистить объект». Я в ваши с ним дела не посвящён. Знаю только, что Вы высококвалифицированный исполнитель.

— Вы действительно в это верите?

— Во что именно?

— В то, что Мостовой хотел «зачистить» именно меня, а не избавиться от Вас?

— Не понял!

— Посылать старого человека для ликвидации исполнителя моего уровня — чистой воды подстава. Вы были обречены с того самого момента, когда согласились на эту авантюру.

— Мостовому нет смысла избавляться от меня. Мы с ним давние соратники и у нас общие дела.

— Подозреваю, что именно в рамках именно этих дел сегодня Вы и должны были принять героическую смерть от моей руки. Повторяю: Мостовой знал, что с исполнителем моего уровня Вам не справиться. Смею предположить, что в ходе уголовного расследования по факту вашей насильственной смерти, где-нибудь на даче или в укромном месте вашего кабинета сотрудники спецслужб должны наткнуться на компрометирующие Вас документы.

— Вы хотите сказать, что Мостовой хотел переключить внимание властей на меня? А зачем ему это нужно?

— Вам лучше знать! Подумайте, — сказал Варан, возвращая Калмыкову его наградной «ТТ» без обоймы.

— И Вы…, Вы не убьёте меня? — изумился старик.

— На вашем наградном оружии выгравировано два слова: «За храбрость». Как солдат солдата, я Вас уважаю, хотя сейчас Вы для меня поверженный противник. А убьёт Вас, по всей вероятности, ваш старый проверенный друг. Передайте ему, что я его должник. Придёт время, и я верну ему долг сторицей, а пока пусть живёт, да почаще оглядывается!

После этих слов Варан ловко выскользнул из салона лимузина и растворился во тьме. Словно его и не было.