Книга: Три заповеди Люцифера
Назад: Глава 16
Дальше: Часть 3. В интересах государства

Глава 17

г. Санкт-Петербург. Весна 18** года.
Из дневниковых записей г-на Саратозина
После освобождения из гауптвахты я с удивлением узнал, что слава драчуна и задиры коснулась меня своим призрачным крылом. Пока я отбывал десятидневное дисциплинарное наказание, по академии, подобно спорам чумы, разнеслась весть, что гардемарин Саротозин, находясь в увольнении, не испугался четырёх пьяных матросов с иностранной посудины и смело вступился за честь Андреевского флага. Кто-то из моих сокурсников случайно или по незнанию, но всё перепутал и возвёл обыкновенную пьяную драку в ранг защиты чести и достоинства гардемарина флота российского. Этого я никак не ожидал! И в аудитории на лекции, и в столовой, и даже в анатомическом театре я ловил на себе восхищённые взгляды моих товарищей. Чёрт возьми, это было приятно, но в то же время и стыдно, так как я чувствовал, что ни на йоту не соответствую тому героическому образу, который приписывала мне студенческая молва. Даже начальник курса Пётр Николаевич Бурмистров — богатырь и службист, узнав, что я родом с Волги, иронично поинтересовался, не приходится ли мне известный бунтарь и разбойник Стенька Разин дальним родственником.
— Никак нет! — подчёркнуто официально ответил я. — Хотя должен Вам заметить, господин лейтенант, что отец мой дворянин, и сравнение меня с казаком по фамилии Разин, который является государственным преступником и бунтовщиком — есть не что иное, как оскорбление моей чести и достоинства!
— Ух ты, какой грозный! Того и гляди, на дуэль вызовет, — усмехнулся в усы здоровяк Бурмистров. — Простите великодушно господин гардемарин. Видать, правду о Вас говорят, что Вы большой задира, а я вот этого раньше как-то не замечал.
С этими словами он неожиданно сунул мне под нос кулак размером с пудовую гирю, и уже без всякой насмешки, а скорей с угрозой, добавил: «Только и ты, юнга, запомни: ещё раз нарушишь субординацию, я из тебя дурь одним ударом вышибу, и не посмотрю на твоё высокородное происхождение. Пока ты офицерские погоны не надел — ты для меня планктон бессловесный! И коли ты присягу принял, то и душа твоя и тело принадлежат нашему Государю, а значит, и мне — верному его слуге и офицеру флота Российского. А уж я душонку твою из тельца тщедушного повыбью, только дай мне повод»!
Ох, не ведал в тот момент господин лейтенант, что угрозу свою выполнить он не в силах, даже если всего меня измочалит кулачищами. Нет души у гардемарина Саратозина! Была когда-то, да нынче вся кончилась! Потому и страха не ведаю ни перед наказанием, ни перед старухой безносой, что косу зазубренную для каждого из нас уже приготовила. Не может душа моя, образно говоря, в пятки уйти — от того и страха нет.
Я спокойно отстранил кулак Бурмистрова от лица и, приняв придурковатый вид, прокричал на весь плац: «Так точно господин лейтенант! Запомню»! Бурмистров скрипнул зубами, но ничего не сказал. Был он строг, но не злопамятен, и обиду долго ни на кого не держал.
Продолжая стоять вытянувшись во фрунт, я смотрел в широкую спину удалявшегося начальника курса, и думал о добродушном медведе-увальне, в образе которого мне явилась его грешная, но бесхитростная душа.

 

Неожиданно свалившаяся на меня популярность сыграла со мной злую шутку. Примерно через неделю после моего освобождения с гауптвахты, по дороге домой ко мне подошёл юноша в поношенной студенческой шинели, на засаленном воротнике которой вперемешку с перхотью покоились длинные волосы. Вместе с ним была юная девушка — типичная курсистка, с румяными, как яблочко, и пухлыми, как свежеиспечённые пышки, щёчками. Она с обожанием глядела на спутника, который по всему был гораздо старше её, и, следовательно, более искушённым в жизни. Юноша был болезненно худ, кожа на лице была неестественно жёлтой, а глубоко запавшие глаза мерцали подобно двум угасающим углям.
— На чахоточника не похож, — отметил я про себя. — Вероятней всего, страдает геморроем или запорами.
— Позвольте представиться: Казимир! — без всяких предисловий сказал он, подойдя ко мне вплотную и резким движением протянул для рукопожатия костистую ладонь. Рукопожатие у нас с ним получилось каким-то скрытым, он словно боялся, что кто-нибудь отследит его действия, поэтому всё время тревожно крутил головой и оглядывался. — А это мой товарищ и политический единомышленник, Вронская, — представил он спутницу.
— Лиза, — тихо произнесла она и тоже протянула мне аккуратную ладошку, после чего вопросительно посмотрела на друга, как бы спрашивая его, всё ли она правильно сделала. Девушка мне понравилась, была она чиста и наивна, и находилась в том нежном возрасте, который делает прелестницей любую девушку, конечно, если она при рождении не награждена каким-либо уродством.
— Саротозин, — ответил я, осторожно пожимая девичью ладонь. — Право же, господа, я не знаю, чем заслужил ваше внимание.
— Заслужили! — заверил меня новый знакомый. — Своим героическим поведением заслужили. Имя гардемарина Саротозина теперь знакомо каждому питерскому студенту. Сегодня Вы встали на защиту Андреевского флага, — с пафосом продолжил Казимир, — а завтра встанете на защиту всего угнетённого русского народа!
— Ага! — радостно подтвердила Лизавета. — Встанете! И в подтверждение своих слов кивнула головой.
Говоря по чести, революционная риторика мне не понравилась. К политике вообще, так же как и к проблемам всего русского народа, я относился инфантильно, и мне не было никакой нужды вставать на его защиту.
— Господа, вы меня с кем-то путаете, — как можно мягче произнёс, я глядя в чистые девичьи очи. — Я не трибун, не разночинец, в конце концов, я вообще не революционер и не собираюсь призывать Русь к топору.
— А этого и не требуется, — сквозь зубы вполголоса сказал Казимир.
— Ага! — вновь подтвердила Елизавета. — Не требуется!
И так же, как в прошлый раз, кивнула прелестной головкой.
— Не тот политический момент, — уточнил Казимир. — Да и звать ни к топору, ни на баррикады пока что некого.
— Некого, — горестно вздохнула Лиза и потупила глазки, словно она была виновата в отсутствии сознательных революционных масс.
— Впрочем, сейчас не время и не место для политических диспутов, — спохватился Казимир и встревоженно завертел головой. — Приходите на нашу скромную студенческую пирушку, там и договорим.
— Приходите! — радостно подтвердила Вронская. — Мы на Васильевском обитаем, на Седьмой линии, в доходном доме господ Елисеевых, на третьем этаже! Завтра же и приходите.
— Благодарю вас, друзья мои, но раньше вечерней молитвы я из академии выйти не имею возможности. Право же, стоит ли мне беспокоить вас в столь поздний час?
— Ах, отбросьте Вы эти церемонии! — поморщился Казимир. — Приходите в любое время, мы часто засиживаемся до рассвета.
— До рассвета! — подтвердила Лиза. — Приходите, будет интересно! Придёте? — жалостливо спросила девушка и несмело взглянула мне в глаза.
— Весьма польщён вашим предложением, — вздохнул я и утонул в чистом васильковом взгляде. — Обязательно приду.
— Тогда до встречи. — скупо попрощался Казимир, и, сунув для рукопожатия костистую ладонь, быстро удалился. Следом за ним засеменила и девушка. Вскоре они оба растворились в синих весенних сумерках, а я, озадаченный нечаянным знакомством, продолжил путь домой.

 

На следующий день, вечером, переодевшись в гражданское платье, я взял извозчика и поехал на Васильевский остров, на Третью линию. Доходный дом Елисеевых я отыскал быстро. Перед тем, как войти в парадное, я закинул голову и посмотрел на третий этаж, где в поздний час светилось одно-единственное окно.
— Видимо, мне туда, — сказал я себе и стал подниматься по лестнице.
Квартира оглушила меня ярким светом и плавающим в табачном дыму весёлым гомоном. На моё удивление, Казимир и Лиза встретили меня очень радушно, как старого друга.
— Раздевайтесь и присоединяйтесь к нам. — снимая с меня пальто, оживлённо тараторил Казимир. Я заметил, что от него попахивает водкой, но ничего не сказал.
— Не желаете ли чаю? — проворковала Лиза.
— Да-да, именно чая! Давайте, садитесь за стол без всяких церемоний, у нас тут как раз самовар поспел. — поддержал её Казимир. — У нас и конфеты имеются, и к тому же очень даже не дурные.
Я поблагодарил их, но попросил сначала дать возможность оглядеться и познакомиться с обществом, которое, честно говоря, было очень разношёрстным. Во всех комнатах, и даже в прихожей, толпились молодые люди, большинство из которых были студентами. Не обращая внимания на окружающих, они курили, спорили, гасили папиросы в цветочных горшках, пили чай, грызли сушки, флиртовали с девушками, играли на гитаре, снова курили и снова спорили. Обстановка была самая что ни на есть непринуждённая.
Когда Казимир на правах хозяина вышел на середину комнаты и громко представил меня, то ко мне сразу подошли несколько молодых людей, среди которых было две девушки. Юноши выразили восхищение моим поступком и с чувством пожали мне руку. Девушки хором прощебетали в мой адрес что-то возвышенное и одна, расчувствовавшись, спросила разрешения меня поцеловать. Я, откровенно говоря, не ожидал такого поворота событий и смутился.
— Не стоит, Аня. — сдержанно произнёс один из молодых гостей и взял её под локоть.
— Почему? — со слезой в голосе поинтересовалась девушка. — Почему мне нельзя поцеловать героя? Или вы считаете, что мой удел слюнявить вступивших в пору половой зрелости прыщавых юнцов?
Я обратил внимание на глаза девушки. Они были абсолютно пьяными, хотя речь её была связной и слова она выговаривала чётко.
— Кокаин. — склонившись ко мне, шёпотом пояснил Казимир. — Месяц назад из-за несчастной любви застрелился её родной брат Бронислав. С тех пор Аннушка не расстаётся с пузырьком кокаина, который прячет в лифе платья.
Я ещё раз посмотрел на Аннушку, но уже более внимательным взглядом. Мне, как медику, было ясно, что девушка вступила на путь саморазрушения, и как у всякого смертного, решившегося свести счёты с жизнью, в её лице была какая-то непонятная, притягательная и в то же время глубоко порочная привлекательность. Её пьяные глаза светились греховным огнём, тонкие крылья носа трепетали в ожидании очередной порции кокаина, а на губах играла фальшивая улыбка. Так улыбаются женщины лёгкого поведения, пытаясь заполучить очередного клиента. Она молча высвободила локоть из руки юноши, и, положив мне ладонь на грудь, доверительно заглянула в глаза.
— А знаете, я согласна, — проникновенно произнесла девушка.
— Позвольте узнать, сударыня, с чем именно Вы согласны?
— Со священным писанием! Я помню, там сказано, — она призадумалась и наморщила лоб, — вспомнила! Там сказано, что человек есть греховный сосуд, полный мерзостей… Кажется, именно так! Голос её с каждой фразой крепчал и становился громче. — А раз так, — закричала она, — то пусть всё человечество и весь мир летят ко всем чертям!.. И мы вместе с ними! Но нам ведь умирать не страшно? Это страшно и тоскливо в одиночку, а всем миром даже весело, не правда ли?
И, не дождавшись моего ответа, вдруг неприлично громко захохотала. Казимир метнулся к ней и попытался увести, но она вцепилась в мою руку и продолжала дико хохотать. В этот миг я чётко увидел её израненную душу — припудренного кокаином мотылька, беспомощно бьющегося в липкой паутине порока. Участь его была предрешена, но он продолжал безуспешно бороться за свою жалкую жизнь, и чем больше билось маленькое тельце, тем ближе был конец.
И ещё мне открылась тайна, которая ужаснула даже меня: смерть брата Аннушки, Бронислава, была на её совести.
Бронислава Аннушка любила с детских лет. С годами привязанность к старшему брату только крепчала, а когда девушка вошла в возраст Венеры, то с ужасом поняла, что испытывает к брату далеко не родственные чувства. Она понимала, что желания и мысли её греховны, но ничего поделать с собой не могла. Со временем её любовь перешла грань разумного, и Анну стала съедать безумная ревность. Тем временем Бронислав сделал предложение девушке, которая была не только богата, но и красива. Казалось, они созданы друг для друга, и когда на рождественском балу Бронислав приглашал её на танец, весь зал замирал и с придыханьем следил за чудесной парой. В такие минуты Анна украдкой наблюдала за братом из-за колоны, и, кусая до крови губы, бледнела от ненависти.
Перед самой свадьбой невеста вместе с семьёй уехала в Баден-Баден на воды, и Анна поняла, что судьба дарит ей один-единственный шанс. Она улучила момент и перехватила адресованное брату любовное послание. Несколько ночей она старательно подделывала почерк возлюбленной брата, а когда работа была закончена, подбросила письмо в его спальню. Надо отдать ей должное: подделка была исполнена с высоким качеством, и Бронислав не заметил подвоха. Содержание письма повергло его в шок. «…Бедность не порок, но и не источник любви», — гласили лживые строки. «Ты благороден, но беден, и предстоящее замужество необходимо тебе, чтобы поправить финансовые дела. В этом нет ничего плохого, так поступают сотни молодых людей. Однако я решила не испытывать судьбу и выйти замуж за человека своего круга. Это будет гарантией того, что мой избранник возьмёт меня по большой любви, а не за богатое приданное. Прощай и прости, что не нашла сил сказать тебе эти слова при нашей последней встрече».

 

Юноша несколько раз перечитал эти строки, после чего, ни слова не говоря, заперся у себя в спальне. К исходу вторых суток на закате дня в доме прозвучал роковой выстрел. На такой исход Анна не рассчитывала, поэтому несколько дней сама была близка к тому, чтобы наложить на себя руки, и, вероятно, так бы и поступила, если бы случайно не нашла аптечке пузырёк с кокаином.
Всё это я увидел за мгновенье до того, как девушку оторвали от меня и увели в соседнюю комнату. Вздохнув с облегчением, я огляделся. Отвратительная сцена, которая разыгралась на глазах гостей, никого из них не шокировала, и каждый продолжал заниматься своим делом. Кто-то даже томным голосом под гитарный перебор затянул любовный романс. Это был явный моветон, но и это никого не удивило.
— Не желаете ли продолжить наш разговор? — взяв меня под локоть, предложил Казимир. — Если Вы, конечно, не охладели к предмету нашего спора.
— Отчего же, сударь! Я к вашим услугам. Желаете подискутировать о тяжкой доле униженных и оскорблённых? Или сразу начнём звать народ на баррикады?
— Надсмехаетесь над идеалами революции?
— Позвольте узнать, какой именно революции? Революции лавочников или революции буржуазной? А может быть, крестьянской, как у Болотникова? Так это уже не революция — это самый настоящий бунт!
— Не ёрничайте Евгений! Мне кажется, что Вы совсем не такой, каким хотите сейчас казаться. Неужели Вы не слышите, как стонет русский народ?
— Нет! — твёрдо произнёс я. — Ни от русского, ни от украинского, ни от татарского народа никаких стонов я не слышу. По утрам слышу, как скрипит тележка молочника, который привозит мне свежее молоко, как напротив моего дома открывается кондитерская господина Айсмана, и как для наведения порядка басом покрикивает на возниц околоточный.
— То есть, Вы хотите сказать, что у нас всё пристойно и благочинно?
— Я немного приукрасил, но можно сказать и так.
— А как же нищие на паперти церквей и храмов, голодные бродяги на базарах и ярмарках? Или Вы не видите, как герои минувшей войны трясут ужасными обрубками, выпрашивая у толстосумов копеечку? Как мать толкает старшую дочь на панель, только потому, что не может прокормить младших братишек? Это, позвольте Вас спросить, пристойно? Это благочинно?
Я схватил Казимира за костлявое плечо и рывком притянул к себе.
— Сегодня ночью в Обуховской больнице от туберкулёза умрёт двенадцатилетний мальчик, — прошипел я ему прямо в лицо. — Талантливый подросток, который в двенадцать лет профессионально рисовал портреты знакомых и писал неплохие стихи. В эту же ночь на Лиговке грабители зарежут двух, а может и трёх прохожих, один из которых — отец многочисленного семейства и их единственный кормилец, где-то на окраине города в парке насмерть замёрзнет пьяная проститутка, а в Охте в избе угорит целая семья. Не верите? Правильно делаете, потому что я сильно смягчил настоящую действительность. Скажу Вам, как медик: за одну ночь трупов бывает до двух дюжин, а за праздники и более.
— Что Вы этим хотите сказать? — отшатнувшись от меня, пролепетал Казимир.
— Я хочу сказать, что мир, как Иудина чаша, наполнен несправедливостью до самых краёв, и только человек с болезненно гипертрофированным самомнением возьмётся за то, что не удалось самому Иисусу Христу.
— В каком смысле?
— В смысле сделать этот мир чище, а людей лучше. Помните, что случилось с Сыном Божьим? Правильно! Его распяли на кресте — символе святой веры! И не просто распяли, а распяли между двух преступников, тем самым наглядно уравняв христианскую добродетель и воровство.
— Я не понимаю, к чему Вы мне это говорите? — засуетился Казимир и нервно закрутил головой по сторонам.
— Я это говорю Вам, господин революционер, для того чтобы Вы прекратили славословить на весь мир от имени русского народа, тем более что реально помочь ему Вы ничем не можете.
— Вы отказываете мне в праве встать на защиту угнетённых масс? — не совсем уверенно пролепетал мой визави.
— Отказываю! — холодно заявил я, глядя ему прямо в глубоко запавшие глаза. — Из Вас, сударь защитник, как из собачьего хвоста сито! Если хотите умереть на каторге — это ваше право! Вот только не надо при этом тянуть за собой других.
Я снова схватил его за отворот куртки и рывком притянул к себе.
— Лизу хоть пожалей! Ей замуж надо, детей рожать, а не в казематах Петропавловки девичий век коротать.
После этих слов я оттолкнул его от себя, и, не прощаясь, выскочил на улицу.
Не успел я пройти и полквартала, как услышал за собой торопливые шаги.
Это был Казимир. Он был так встревожен, что даже выбежал вслед за мной без верхнего платья.
— Могу ли надеяться, что Вы, как человек чести, не обратитесь в полицию и не донесёте? — тяжело дыша, выпалил он, как только догнал меня.
— Можете, — заверил я. — Однако прошу не расценивать моё поведение, как благородный жест. Просто сейчас Вы неопасны. Вся ваша энергия уходит в пустопорожние разговоры, но придёт время и появится человек, который объединит Вас и поведёт за собой. И горе тому правителю, кто прозевает этот момент.
— И Вы знаете, кто будет этим лидером? — с надеждой спросил поляк.
— У него много имён, ещё больше лиц, и искушению его противостоять трудно.
— Да не томите Вы меня! — воскликнул Казимир. — Скажите, кто он?
— Вы его знаете, — через плечо бросил я последнюю фразу. — А если забыли, раскройте библию: грядёт Его новое пришествие, и в каком бы обличии он ни явился, вы Его узнаете. Узнаете и встанете под его знамёна, потому как другого пути у вас, революционеров, нет. По сути своей вы бунтари и разрушители, а значит, верные слуги Его. Таков ваш горестный удел, таково ваше скорбное предназначение.

 

* * *
Знакомство с Казимиром не только оставило после себя горький осадок, но и породило вопросы, на которые я до сих пор не знаю ответа.
В ту памятную ночь, вернувшись домой после более чем странной вечеринки на Васильевском, я долго не мог уснуть. Мой организм выбрасывал в кровь всё новые и новые порции адреналина, и сон бежал от меня подобно трепетной лани, отказывая мне в возможности хотя бы до утра впасть в спасительное забытьё. Не зажигая огня, я, как безумный, метался по комнате. Периодически я подбегал к зеркалу, и, глядя в его голубоватую муть, на разные лады повторял один и тоже вопрос: «Кто же я»? Моё отражение с горящим взглядом и всклокоченными волосами больше напоминало злую карикатуру на меня самого, что ещё больше приводило меня в ярость.
— Почему? — кричал я отражению. — Почему я не такой, как все? Большую часть времени я живу, как обычный человек: хожу на лекции, посещаю практические занятия, сижу до позднего вечера в библиотеке, и ни о чём другом, кроме как об учёбе, не помышляю. Да, начиная с первого курса, я не ношу нательного креста, но в то же время вместе с другими гардемаринами старательно отстаиваю все заутрени и обедни. В Бога я не верю, но за стол, не перекрестив лба, не сажусь. Я не способен к состраданию, но при этом всегда подаю милостыню, и, как лекарь, не упускаю возможность облегчить муки страждущих.
Но приходит время, и мой Тёмный Повелитель начинает требовать для себя новую жертву, и тогда тёмная суть Сборщика Душ берёт верх над моим естеством. В этот момент понятия Добра и Зла для меня стираются, и я превращаюсь в человека с обнажёнными нервами. Корчась от боли и страданий, я, сам того не желая, выхожу на поиск новой жертвы. Со временем я стал замечать, что жертва сама находит меня, словно Князь Тьмы выводит её из лабиринтов городских улиц на встречу со мной.
— Почему я не могу обойтись без всего того, что я делаю с женщиной? — продолжал я выпытывать у своего отражения. — Почему, пока я не услышу её предсмертный хрип, не почувствую предсмертную агонию, не увижу, как душа возносится ввысь — я не человек? Почему я могу вернуться к обычной жизни только после того, как отправлю очередную несчастную в Вечность? Почему, проснувшись поутру рядом с мёртвой женщиной, я чувствую себя сильным и помолодевшим? И, главное, почему после этого я не чувствую никаких угрызений совести и меня не мучает раскаянье? Почему?
Наконец, устав метаться по тёмной комнате и истязать себя бессмысленными вопросами, я упал на кровать и уставился взглядом в потолок. Вот так, гадая, кто я и что есть мои необычные способности — дар или проклятие, — я незаметно для себя уснул.
Возможно, я и не спал, а находился на зыбкой границе сна и бодрствования, и произошедшее было не сном, а явью. До сих пор, вспоминая ту памятную ночь, мне трудно ответить что-то определённое. Внезапно я почувствовал порыв холодного ветра, на меня дохнуло ледяным холодом, что, согласитесь, в хорошо протопленной квартире с закрытым наглухо окном и плотно закрытой на засов дверью, практически невозможно. Я почувствовал, что в комнату сквозь запертую дверь просочился (именно просочился, другого слова не подберу) прозрачный, как привидение, силуэт незнакомого мужчины, одетого в старый дорожный плащ. Его лицо закрывала надвинутая на глаза поношенная широкополая шляпа. Позже я понял, что это был первый визит Посланца Ночи.
Он беззвучно сел на кровать возле изголовья, и, не разжимая губ, сказал: «Ты избранный. Это твоё предназначенье»!
Я встрепенулся и видение пропало.
— Я избранный! — повторил я. — И всё, что со мной происходит — моё предназначение. Значит, я всего лишь орудие высших сил, и мне не в чем себя винить. Всё предрешено, и я ничего не могу изменить в этом мире: тот, кому суждено умереть от моей руки, сам того не ведая, рано или поздно выйдет на меня, тот, кому суждено умереть в своей постели от старости, может общаться со мной ежедневно без малейшего опасения за свою жизнь. Не мне решать, но мне исполнять! Я всего лишь исполнитель пожеланий Князя Тьмы, наперсник его тёмной силы. И в этом моё земное предназначение.
Большинство из нас наивно верит, что, как бы ни была длинна ночь, за ней непременно наступит день, забывая при этом, что за днём всегда следуют сумерки. 
Назад: Глава 16
Дальше: Часть 3. В интересах государства