Вторая половина октября выдалась студёной, но солнечной. Лужи на тротуарах подёрнулись тонкой ледяной корочкой, и по утрам на пожухлых газонах серебрился иней. Небо внезапно просохло и отсвечивало холодной, я бы сказал, нездешней синевой. Сам не знаю, почему, но в этот день я неожиданно для себя поехал в Царицыно. Мне вдруг до боли, до сердечного спазма захотелось полной грудью вдохнуть сырой, пахнущий осенней листвой воздух, увидеть охваченные багрянцем клёны и, не разбирая дороги, вдоволь побродить по опавшей позолоте русского леса.

В общем, если отринуть лирику, мне захотелось побыть наедине с самим собой и принять мало-мальски приемлемое решение по проведению дальнейшего расследования. В шумной, вечно спешащей куда-то Москве мне бывает трудно сосредоточиться, поэтому в минуты душевного раздрая – конфликта души и тела, – если позволяет обстановка, я выезжаю за город, где пару дней живу у друзей на покинутой ими до весны холодной даче.

В такие дни я чувствую, как моя бедная измученная городским шумом и повседневными заботами душа, наполняется ощущением вселенского покоя. После чего решение, которое я долго и безнадёжно искал в суетном городе, приходит в моё сознание легко, словно само собой. Можете назвать это капризом избалованного цивилизацией горожанина, я же называю это возвращение к жизненным истокам.

В этот октябрьский день всё начиналось именно так, как я и задумал: холодное солнце светило в затылок, я полной грудью вдыхал насыщенный осенними запахами промозглый воздух и, не разбирая дороги, брёл наугад, с удовольствием разбрасывая ногами опавшую листву. Ноги сами привели меня к домику смотрителя, расположенному на берегу Царицынского пруда. Потоптавшись без цели на берегу пруда, я с завистью бросил взгляд на фасад аккуратного почти кукольного домика, окна которого светились тёплым по-домашнему уютным светом. Заглядывать в чужие окна – это как подглядывать чужую жизнь, поэтому я повернулся к домику спиной и стал кормить, подплывших к берегу серых уток заранее припасённой булкой.

Идиллическая картинка сразу сменилась на унылый осенний пейзаж, как только я услышал за спиной вежливое покашливание. Пару секунд я, как хороший актёр, держал паузу и лишь потом не спеша обернулся. В данной ситуации я мог это себе позволить: тот, кто кашлем предупреждает о своём появлении, вероломно со спины нападать не будет.

Позади меня в строгом длиннополом плаще с непокрытой головой стояла моя знакомая ведьма. Её черные без единой паутинки седины волосы были распущены по плечам, а на лице не было ни грамма косметики, отчего почитательница Кальмана выглядела усталой и постаревшей.

– Не знаю, почему, но я не удивлён Вашему появлению, – сказал я ведунье вместо приветствия.

– Это потому, что ты, юноша, подсознательно ждал этой встречи. Или я не права?

– Всё может быть, – ушёл я от прямого ответа. – Наверное, и Вы здесь не случайно оказались.

– Знамо дело, что не случайно, – охотно отозвалась Яга. – Но уж коли наши дорожки пересеклись, давай я тебе, юноша, в душу загляну, – и она поманила меня коричневой от старости рукой, напоминавшей куриную лапку. Я смело сделал шаг навстречу, и ведунья, цепко взяв меня пальцами за подбородок, заглянула прямо мне в зрачки. В этот самый миг она чем-то напоминала путника, который в жаркий летний день пытается отыскать воду на дне пересохшего колодца. Длилось испытание всего лишь несколько секунд, после чего ведьма отстранилась с весьма недовольным лицом.

– Неужели всё так плохо? – бодро, но с достаточной доли фальши поинтересовался я у Яги.

– Вижу! – с хрипотцой произнесла ведунья. – Вижу, что хотел ты врага своего обмануть, да только сам себя в обман ввёл: думаешь, что в тень ушёл, а по жизни стоишь на самом солнцепёке. Солнце глаза твои слепит, а спина неприкрытая осталась. Вижу женщину рядом с тобой, да только это не Катерина. Чужая она тебе, хоть и стоит от тебя близко. Опасайся её, потому как твоя беда у неё за плечами. Не той дорожкой ты, юноша, нынче ходишь, опасно это! Заплутаешь – назад не воротишься!

– Вы не поверите, уважаемая Ядвига Траяновна, но всё, чем я в этой жизни занимался, было крайне опасно для жизни и вредно для здоровья, – изрёк я с достаточной долей иронии.

– Надеешься, что и в этот раз повезёт? – усмехнулась Яга.

– Надеюсь, – кивнул я головой. – Привычка у меня такая: после выполнения задания оставаться если не совсем здоровым, то, по крайней мере, хотя бы живым.

Какое-то время мы стояли молча, потом ведунья тряхнула головой, словно сбрасывая наваждение, и, по-птичьи наклонив голову к плечу, задумчиво произнесла:

– Гляжу я на тебя, юноша, и никак понять не могу: смерть твоя от тебя далеко, но что-то тебя с миром мёртвых связывает. Нехорошо это! Дурной знак, уж поверь моему опыту.

– Это временное явление, – пошутил я. – У меня к вам просьба, Ядвига Траяновна!

– Говори, юноша! Если в моих силах, сама сделаю, если мне не подвластно, помощи попрошу.

– Да тут особо напрягаться не надо. Очень прошу Вас, если Катеньку в городе встретите, не говорите, что видели меня. Так надо! Для общего дела надо!

– Не о Катерине ты беспокоишься, – скривила тонкие губы Яга. – О большом человеке хлопочешь, хочешь от него беду отвести, А беда-то с ним завсегда рядышком ходит, только руку протяни.

– Я был бы Вам, Ядвига Траяновна, крайне признателен, если бы Вы ещё мне и на конкретного человека указали.

– Ишь ты, какой скорый! – взвилась колдунья. – Сам отыщешь, если захочешь. А коль не отыщешь, плохо вам будет.

– Кому это: вам?

– Да вам, людям! Всем достанется на орехи – и правым и виноватым!

– Вот этого я и опасаюсь, – со вздохом признался я. – Я даже не знаю, с какой стороны беды ждать, и что она собой представлять будет…

– А какая разница! – перебила меня Яга. – Беда – она и есть беда! К тому же в народе говорят, что беда одна по свету не ходит. Бредёт следом за ней Горе Луковое, и всякий, кто его повстречает, горькими слезами умывается.

– Я что-то об этом слышал, – горько пошутил я. – Вы бы, Ядвига Траяновна, мне лучше дельный совет дали, а то боюсь, как бы горькие слёзы кровавым плачем не обернулись.

В ответ ведьма с осуждающим видом покачала непокрытой головой.

– Вот вы, люди, всегда так! Ждёте от нас готовых решений! Ох, сильна у вас надежда на русскую халяву! Ох, сильна! Годы идут, а вы не меняетесь: всё продолжаете верить в меч-кладенец да молодильные яблоки. Нет у меня для тебя, юноша, подсказки, что знала – то тебе поведала, а чего не знаю, так врать не буду. Прощай! – и она, прихрамывая, зашагала по едва приметной тропинке в глубину Царицынского лесопарка.

– А спина-то у меня неприкрытая осталась, – машинально пробормотал я, глядя вслед удаляющемуся силуэту внучки Рыжебородого Ольгерда.

Вечером этого же дня я вернулся в Москву. Город встретил меня вечерней суетой, неповторимой какофонией из рассерженных всхлипов автомобильных клаксонов, истерического визга шин и недовольного ропота толпы. После девственной чистоты Царицынского парка смотреть на притаившиеся возле бордюров грязные ошмётки первого снега было особенно неприятно.

– Что-то ты, Васенька, сегодня какой-то сам не свой, – проворковала Аделина, когда я перешагнул порог нашего скромного жилища.

– Всё нормально, – пробормотал я в ответ, стягивая промокшие ботинки.

«Надо было обуть офицерские «берцовки». – запоздало сообразил я. – Тогда бы ноги точно не промокли!»

– Задумчивый ты какой-то.

– Это плохо?

– По мне так даже очень! Я на собственном опыте подметила, что когда мужик начинает задумываться, это не к добру.

– Это ещё почему?

– Мужик тогда начинает искать… как его? Всё время забываю… а, нет, вспомнила! Мужик тогда начинает искать смысл жизни! – на одном дыхании выдала сожительница. – Ищет он этот смысл, ищет.… Только все изыскания на практике сводятся к поиску новой бабы!

– Поразительно! – воскликнул я, не скрывая иронии. – В одном предложении ты умудрилась сконцентрировать всю сущность мужской философии.

– А философия твоя, что, как баня, на мужскую и женскую делится? – добила меня встречным вопросом Аделина.

– Я ноги промочил, – стал я канючить неожиданно для себя. – И промёрз сильно.

– Ноги – это плохо! – с видом знатока сделала заключение Аделина. – У мужика все болезни от ног: то у него «асфальтовая» болезнь – это когда ноги совсем не держат и мужик нетрезвым рылом в асфальт норовит зарыться, то опять же по пьяному делу к непутёвой бабе в дом заведут.

– А что значит болезнь «сердечная»? – пошутил я.

– А это значит стопроцентный триппер! – невозмутимо парировала Аделина и стала насыпать в тазик горчицу. – Давай, садись на табурет, – велела она. – Сейчас твои ноги парить будем. Ты мне живой и здоровый нужен.

Я сел на табурет и, как в далёком детстве, опустил ступни ног в горячую, остро пахнущую горчицей воду. От острого запаха заслезились глаза, и я, запрокинув голову, стал утирать слёзы руками. Откуда-то издалека доносился неторопливый говорок Аделины:

– Не плачь Васенька, не плачь! – ворковала женщина, подливая в таз горячей воды. – Терпи, инженер-конструктор! Дай только срок, я из тебя человека сделаю!

– Вот этого я как раз и боюсь! – процедил я сквозь зубы, так как вода в тазике из стадии «горячей» перешла в стадию «очень горячей».

– Обязательно сделаю! – настаивала владычица вокзального буфета. – Ведь ты сейчас кто?

– Так как я инженер-конструктор, можешь отнести меня к подвиду «техническая интеллигенция», – так же сквозь зубы произнёс я, продолжая опасливо коситься на старый вёдерный чайник, из которого Аделина подливала в таз горячую воду.

– Размазня, одним словом! – сделала заключение женщина. – Был у меня такой же интеллигент пару лет назад, только в очках и постарше тебя лет этак на десять. Очень он красиво о России говорил, особенно когда выпьет. Бывало, как бутылку осилит, то сразу и заголосит: «Нет больше России-матушки! Разменяли душу русскую на сивуху мутную да на бусы стеклянные! Повырубили вишнёвый сад! Надругались ироды над Русью православной»! – Говорит, а сам плачет. Ну и я с ним, как дура, за компанию. Поплакала я так дуэтом пару месяцев, а потом слезы утёрла и выгнала его.

– За что же такая немилость?

– Так ведь он, кроме как водку пить и за Россию страдать, ничего больше в жизни делать не желал. Вот я его и выгнала. Тяжело расставались, – вздохнула женщина. – До сих пор его прощальные слова помню: «Не меня ты, говорит, Аделина, выгоняешь! Ты, говорит, глупая женщина от совести своей избавляешься, потому как я в твоей жизни был… этим, как его… а, вспомнила: нравственным мерилом».

– И ушёл?

– Ушёл! Забрал из холодильника водку, жратвы на неделю, и ушёл. Я потом пару раз его случайно на митингах видела издалека, точнее, слышала, как он за поруганную Россию голосил. Одним словом – словоблуд! – махнула рукой Аделина.

– Ты тоже идейный, – сказала женщина и заглянула мне в слезящиеся очи. – Но ты другой! Ты плакать не будешь, ты скорее слёзы лить других заставишь, и ради неё ни себя, ни кого другого не пожалеешь.

– Ради кого?

– Да ради России вашей!

– Вашей? А у тебя, Аделина, есть другая Россия?

– Такой России, о которой на митинге кликушествуют, мне и даром не надо. Для меня Россия – это мой рабочий посёлок под Тверью, речка-невеличка, что под обрывом спряталась, перелесок берёзовый, через который батяня мой каждый вечер со станции после работы возвращался, дом-пятистенок, в котором маманя по праздникам пироги стряпала да гостей созывала…

– Хорошо говоришь, – перебил я поборницу русского образа жизни. – Да только живёшь ты сейчас не в своём рабочем посёлке, а в Москве, в Марьиной Роще, и, насколько я понимаю, съезжать обратно к речке-невеличке не собираешься.

– Это по глупости, – вздохнула Аделина. – От бабьей жадности. Мне ведь тоже кусочек своего женского счастья если не отхватить, то хотя бы отщипнуть хочется. Я, когда в Москву ехала, думала, что если в городе народу много, то значит и женихов больше, чем в нашем рабочем посёлке. А сейчас поняла, что и среди толпы мужиков можно быть одинокой. Так что мы с ней даже чем-то похожи.

– С кем это?

– Да с Россией: стоит она между Европой и Азией, словно красивая русская баба на перепутье, и куда податься – не знает, потому как нигде её не любят.

– И почему же не любят?

– А из зависти, Васенька, из зависти! У нас же так испокон веков ведётся: чем ты удачливее и счастливей, тем больше твоему счастью завидуют, тем больше у тебя недоброжелателей. Поэтому нас так долго в Общий рынок и не принимали. Куда ни кинь – кругом двойные стандарты.

– А про рынок и двойные стандарты ты откуда знаешь? – опешил я. Облик и словарный запас моей несравненной Ангелины никак не вязался с фразеологией политического обозревателя.

– Так из радио, Васенька. У нас на вокзале радиоточка круглосуточно работает, так за смену чего только не наслушаешься!

– И тебе завидуют?

– А как же. Конечно, завидуют. Вот хотя бы напарница моя, Тонька. Я ей про тебя рассказала, так она теперь, как смену передаём, обязательно про тебя спросит.

– И что же её интересует? – насторожился я.

– Да всё, Васенька! И кто ты такой, и откуда, и чего в Москву подался?

– И с какой такой стати незнакомая женщина вдруг так активно мной интересуется?

– Так из зависти, Васенька! Из обыкновенной бабьей зависти! Тонька – баба, как и я, одинокая, вот её чужое счастье и манит.

– А твоя Антонина не спрашивала тебя о том, спим ли мы с тобой вместе, и каков я в постели?

– Нет, об этом не спрашивала, – удивилась Аделина. – Хотя чего спрашивать, если и так понятно. Её больше интересовало, сильно ли ты водочку уважаешь, и что по пьяному делу языком треплешь.

– Тебе не кажется это странным?

– Что именно? – насторожилась женщина.

– Странно то, что одинокая женщина не интересуется у подруги, насколько её любовник хорош в постели, и при этом проявляет странное любопытство к тому, о чём я болтаю в пьяном виде?

– Действительно странно! – вытирая мокрые руки посудным полотенцем, согласилась Аделина. – На Тоньку это что-то не очень похоже.

– Плохо! – вздохнул я и вынул красные распаренные ноги из тазика. – Очень плохо!

– Чем же плохо, Васенька? – метнулась ко мне влюблённая буфетчица и стала тщательно вытирать мои ноги пушистым банным полотенцем.

– Плохо, что твоя подруга, по всей вероятности, работает на милицию, или на ФСБ.

– Как это работает? – в свою очередь опешила Аделина.

– Очень просто работает – негласно. В народе про таких, как твоя Антонина, говорят: стукачи!

– Ах, она, сучка! – воскликнула в сердцах женщина и от избытка чувств топнула ногой и упёрлась руками в крутые бока. – Мало того, что в буфете товар подворовывает, так ещё и «ментам» стучит!

– Теперь всё понятно, – сделал я заключение. – Твоя напарница попалась на воровстве, на этом её и завербовали.

– А зачем эта старая шалава «ментам» сдалась?

– Наивная ты, Аделина! Вокзал это, по твоему мнению, что?

– Вокзал – он и есть вокзал: паровозы всякие, электрички. В общем, ничего особенного.

– Вокзал, Аделина – это, прежде всего, люди! Сколько за смену через твой буфет людей проходит? Уйма! И все они разные, и все норовят в Москву прошмыгнуть, как школьник в кино без билета. Вот милицию и интересуют всякие подозрительные личности.

– Неужели террористы? – ахнула женщина.

– И террористы тоже, – кивнул я.

– Ты, Васенька, так обо всём этом говоришь, словно сам в «ментовке» работал.

– В милиции я не работал, – честно признался я. – Но об этом много читал в книжках про шпионов.

Это тоже было правдой. За время учёбы в Высшей школе ФСБ я прочёл массу специальной литературы по ведению и организации оперативно-розыскной деятельности.

– Мне, конечно, бояться милиции не стоит. Сама понимаешь: человек я положительный, законопослушный, и ни в чем предосудительном замешан не был, но бережёного бог бережёт, поэтому если она тебя попросит что-то разузнать про меня или что-то сделать…

– Уже! – тихо произнесла Аделина и от досады закусила губу. – Уже попросила, а я, дурочка, на её обещание повелась.

– И что же она тебя попросила? – спросил я, холодея от недоброго предчувствия.

– Понимаешь, Васенька, она мне на тебя погадать обещала. Ну, в смысле сойдёмся мы с тобой или мне дальше свой бабий век одной куковать. «Принеси, говорит, мне, Аделина, стакан, из которого он пил!» Ну, я и принесла. Аккуратно так упаковала в полиэтиленовый пакет, как Тонька велела, и принесла.

В этот самый момент я вдруг явственно услышал голос Ядвиги:

«Думаешь, что в тень ушёл, а по жизни стоишь ты на самом солнцепёке»!

– И когда это было? – сквозь зубы спросил я свою бестолковую сожительницу.

– Так дня через три, как ты у меня поселился, у меня с Тонькой о тебе разговор вышел. А на следующую смену я ей стакан и отнесла.

Значит, в милиции мои отпечатки пальцев со стакана уже «пробили», и выяснили, что подполковник ФСБ Каледин живее всех живых, о чём не преминули сообщить моему начальству. Значит, всё это время Баринов терпеливо ждал, пока я не потерплю фиаско и не вернусь с повинной в родные пенаты!

– И что же с нами, Васенька, после этого будет? – тоскливо заныла Аделина, догадавшись, что совершила в своей жизни очередную глупость.

– Будет то, что тебе твоя напарница нагадала: куковать тебе остаток жизни может, одной, может, вдвоём, но точно без меня, – зло процедил я сквозь зубы, и пошёл собирать походный баул.

Пока я торопливо бросал в баул вещи, в спину мне неслось тоненькое слёзное завывание, которое с каждой минутой крепло и повышало тональность, пока не перешло в громогласный плач с причитаниями.

«Талантливо рыдает, – мелькнула мысль. – Как по покойнику!»

На улице я достал сотовый телефон и позвонил в приёмную к Баринову. Мне ответил дежурный офицер.

– Прошу Вас соединить меня с генерал-лейтенантом Бариновым, – произнёс я казённым голосом.

– Кто его спрашивает? – поинтересовался дежурный равнодушно-вежливым тоном.

– Полковник Каледин.

– Прошу подождать.

Ждать пришлось не больше минуты.

– Полковник! – раздался в трубке хорошо знакомый скрипучий голос моего начальника. – Срочно приезжайте ко мне! Я думаю, нам с Вами есть о чём побеседовать.

Я ещё с минуту слушал в трубке тревожные короткие гудки, потом глубоко вздохнул и направился к ближайшей станции метро. На душе было муторно и немножко страшно. Я понимал, что ничего хорошего предстоящая встреча с начальством мне не сулит. Когда я задумывал свою операцию прикрытия, которая на деле оказалась чистейшей авантюрой, то намеревался вернуться в родную «контору» если не победителем, то хотя бы с хорошей дозой оперативной информацией по Таненбауму. Сейчас же я возвращаюсь подобно блудному сыну: неухоженный, с опущенными плечами и с показным покаянием на лице. Только, в отличие от библейского персонажа, рассчитывать на прощение строгого родителя не приходится.

«Интересно, что предпримет Баринов? – мелькнула в голове шальная мысль. – Объявит о неполном служебном несоответствии или понизит в звании? Эх, недолго пришлось красоваться полковничьими звёздами!»

Когда я входил в метрополитен, в голове почему-то крутилась строчка из некогда популярной песни. «Полковнику никто не пишет!» – напевал тихонько я, пробираясь через толпу потенциальных пассажиров к вагону метро. Народ к концу рабочего дня от усталости стал менее учтив, поэтому без всякого стеснения пинал меня и мой походный баул коленками.

– Полковника никто не любит! – бормотал я, яростно работая в ответ локтями. Наконец удалось протиснуться в вагон, я с облегчением вздохнул и пристроил баул возле торца сиденья, около самой двери.

Ехать предстояло минут двадцать, поэтому чтобы скоротать время, я стал играть в свою любимую игру, которую ещё в курсантские годы в шутку назвал «Ху есть Ху». Суть её состояла в том чтобы, выбрав объект для наблюдения и используя дедуктивный метод знаменитого сыщика, а также полученные в высшей школе ФСБ знания, попытаться определить с достаточной долей вероятности профессию, образование, привычки и социальное положение незнакомого человека.

Моё внимание привлекла девушка примерно 20–25 лет. Незнакомка находилась довольно близко от меня, поэтому, несмотря на то, что вагон был забит под завязку, я смог её хорошенько рассмотреть. Девушку можно было назвать симпатичной, если бы не её нос. Это был не маленький аккуратный носик московской ветреницы, это был нос, который имел заметную в районе переносицы горбинку и слегка нависал над верхней губой. В этот момент я вдруг понял, чем именно привлекла меня девушка. Меня зацепило едва заметное несоответствие созданного ею образа. Модно одетая крашеная блондинка имела типичные черты уроженки Кавказа.

Приглядевшись, я понял, что на голове девушки надет парик. Это, конечно, сугубо личное дело – носить парик или выставлять напоказ свои волосы, но что-то раньше я за «лицами кавказкой национальности» такой причуды не замечал. И макияж: он был слишком ярким. Девушка, воспитанная в строгости, а по-другому в кавказских семьях девочек не воспитывают, вряд ли с таким макияжем показалась бы на людях. Значит, её заставили ярко накраситься, надеть парик, и в таком виде выйти в город.

Спрашивается: зачем? Возможно, чтобы избежать встреч с московской милицией, возможно у неё нет регистрации, возможно…

Дальше я додумать не успел, так как в этот момент девушка повернулась, нашла кого-то глазами в толпе и едва заметно кивнула головой. Я попытался отследить траекторию её взгляда, и с удивлением обнаружил на задней площадке вагона ещё одну девушку в белом парике, таком же сером незастёгнутом плаще, с явными признаками беременности. По странному стечению обстоятельств, стоящая рядом со мной девушка тоже была беременной. Под расстёгнутым плащом заметно обозначился округлившийся животик. Вот только вела она себя не как будущая мама: живот выставляла вперёд, не пытаясь защитить от толчков и грубых прикосновений пассажиров.

Я и раньше замечал, что беременные женщины подсознательно оберегают плод внутри себя, закрывая живот руками, и для поддержания равновесия отклоняют корпус назад. Девушка, которую я в тот момент «разрабатывал», корпус не отклоняла, плод руками не закрывала, и плечи её были безвольно опущены.

В этот момент незнакомка посмотрела на меня чёрными глазами, и я от неожиданности вздрогнул: она смотрела на меня в упор, но, судя по всему, не видела…

Странный взгляд, какой-то отрешённый. Такой взгляд я встречал у раненых во время первой командировки в Чечню. Я навсегда запомнил устремлённый в небо взгляд раненного в живот боевика, которого мы обнаружили после ликвидации в «зелёнке» очередной базы. Он лежал на опавшей листве, зажимая руками рану на животе, и беззвучно что-то шептал. Наверное, молился, так как понимал, что ранение смертельное.

– Станция «Лубянская», – женским голосом произнёс внезапно оживший динамик, и двери вагона, издавая характерный шум, открылись.

– Ты стал излишне подозрительным, – сказал я сам себе. – Так и до шизофрении недалеко! – продолжал я корить себя, покидая вагон метро.

Что произошло в следующий момент, я осознать не успел, потому что взрывная волна с чудовищной силой ударила мне в спину, и я безвольной тушкой шмякнулся о гранитную колону.

Сам момент взрыва я не помню, просто в этот момент для меня погас свет, и мир перестал существовать. Видимо, контузия затронула мозг, потому что дальнейшие события я объяснить не в силах.

Перед тем, как вынырнуть из небытия, мне было видение: будто лежу я на спине, на берегу Царицынского пруда, а встать не могу. Тело меня не слушается, язык не ворочается, и ко всему ещё тошнит, словно с сильного перепою. Плохо мне, одним словом, очень плохо, а поделать ничего не могу. И в этот самый миг склоняется надо мной знакомая ведьма, укоризненно качает головой и говорит назидательным тоном: «Предупреждала же я тебя, чтобы ты с миром мёртвых не связывался, а ты не поверил. Ну да не беда, я тебе сейчас помогу».

С этими словами заходит Яга по колено в пруд и зачерпывает ладонями воду.

– Я для тебя солнышко зачерпнула. Оно тебе жизненной силы добавит, – шепчет ведьма и выливает воду из ладоней мне на лицо.

– Да-да, – бормочу я в ответ. – Немного солнца в холодной воде не помешает.

И в это момент я очнулся. Скажу честно: меня это не обрадовало: боль была такой, что если бы был выбор, то я предпочёл бы умереть, чем жить в таком состоянии дальше. И ещё была темнота. Я таращил глаза, но ничего не видел. Мне казалось, что окружавшая меня тьма заполнена невидимой ватой, через которую с трудом пробивался назойливый комариный писк.

Я с трудом перевернулся на живот и встал на четвереньки. Руки и ноги мои тряслись мелкой дрожью, а из носа и ушей обильно текло что-то тёплое.

Тем временем зрение понемногу стало восстанавливаться, и я стал различать силуэты мечущихся по перрону людей. Я попытался ползти, но в это время под левую руку подкатился бело-красный мяч. Неосознанно я зачем-то попытался взять его в руку, но тут же испуганно отдёрнул ладонь: «мяч» имел два глаза и накрашенный яркой губной помадой рот.

Не веря своим глазам, я потряс головой и снова взглянул на странный бело-красного цвета предмет. Сомнений не осталось: это голова стоявшей рядом со мной в вагоне девушки. Её белый парик обильно забрызган кровью, рот приоткрыт, а в остекленевших чёрных глазах навсегда застыло удивление. Что больше её удивило – наступившая смерть или короткая неудавшаяся жизнь, – я разгадать не успел, потому что в следующий момент меня вырвало. Нет, не просто вырвало, несколько минут меня натурально выворачивало наизнанку, и я сильно забрызгал вокруг себя желудочным соком и кровью серые мраморные плиты, отполированные ногами москвичей.

Комариный писк в ушах сменился монотонным шумом, напоминающим радиопомехи, зрение восстановилось почти полностью, и я увидел всю ужасающую картину последствий взрыва. Превозмогая боль, я пополз в сторону от развороченного взрывом вагона, горящая обшивка которого щедро наполняла станцию удушающим дымом.

Я бездумно полз на четвереньках по перрону, поминутно сплёвывая кровь, пока чьи-то заботливые руки не подхватили меня и не понесли наверх, к выходу.

В машине «Скорой помощи» молодой врач профессионально ощупал моё тело и поставил предварительный диагноз:

– Проникающих ранений нет, повреждена грудная клетка, вследствие общей контузии возможна черепно-мозговая травма. Жить будет.

Молодой эскулап ошибался: в этот день я умер во второй раз. Смерть наступила не вследствие контузии, и не из-за поломанных рёбер – это было решением моего руководства. Мне не дали воскреснуть в интересах следствия.

Лёжа в машине на носилках, я не догадывался, что, как только в приёмном покое у меня в кармане куртки обнаружат удостоверение офицера ФСБ, участь моя будет решена: моя фамилия официально будет внесена в списки погибших, а меня самого ночью скрытно вывезут в закрытое лечебное учреждение, подведомственное «конторе».

Мне ещё долго суждено оставаться невидимкой.

Для всех моих друзей и недругов я был мёртв, а мёртвые, как известно, следов не оставляют и тени не отбрасывают.

Сейчас на стене станции «Лубянская» установлена памятная доска, на ней золотом начертан скорбный список: фамилии и имена тех, кто погиб в результате террористического акта. Там есть и моё имя. Это не ошибка, просто у меня такая работа.