Серёжа с Ларой, словно полицейские, прочёсывали аэропорт по квадратам. Лара пыталась непринуждённо щуриться и кривить губы, как героиня любимого сериала (позади шесть сезонов, седьмого ждала, как из печи пирога). Серёжа кидал по сторонам цепкие взгляды, но так и не увидел ни одной девушки с заплаканным лицом. И это при том, что девушек в аэропорту было в изобилии – с цветами, чемоданами, рюкзаками и кошачьими переносками. Встретились им также девушка на костылях, пьяная девушка (Серёжа метнулся к ней с надеждой, но Лара его тут же остановила – Евгения не пьёт и на голову выше этой страшилы), девушка с татуировкой на шее… В общем, перечень встречных девушек занял бы столько же места, сколько приснопамятные корабли Гомера, и Серёжа принял суровое мужское решение прекратить поиски. Он вытащил из кармана телефон, чтобы позвонить Верочке (улыбаясь при мысли, что теперь у него есть её номер), как вдруг его осенило:

– А на второй этаж подняться? Может, она в зале вылета?

Лара уже мчалась вперёд – подвижная девочка, при этакой полноте! Она, разумеется, не догадывалась, что Серёжа считает её толстухой, – чувствовала себя подтянутой, собранной и меткой, как стрела в руках зоркого лучника.

Лара вспомнила, как они с матерью носились с такой же скоростью по Эрмитажу – и на пару нюхали картины. Смешное было время! Сейчас кому расскажешь – не поверят. Да она и сама не верила, что у неё была когда-то такая способность – считала, что причина в маминых странностях, которые та хотела видеть и у дочери.

…В давние дни эрмитажной практики студентам рассказывали, что «Даная» находится на реставрации и над ней работают лучшие мастера. Вера не сомневалась, что Данаю, попавшую вначале под золотой, а потом ещё и под кислотный дождь, действительно отреставрировали – после чего спрятали от греха где-нибудь в запасниках. А здесь, пусть и под непробиваемым стеклом, скорее всего, выставлена работа очередного Славяна.

Лара поедала бутерброды и пирожные, от души запивая их молочным коктейлем, а Вера, на автомате выдавая дочери то салфетку, то улыбку, была целиком занята попыткой вспомнить – когда же она впервые почувствовала, что картины – живые?

Прежде Стенина считала, что этот дар разбудила в ней школьная учительница эстетики, Эмма Витальевна. Мягкое имя, плавные движения, невозмутимое, как у героинь фламандских портретов, лицо. Эмма Витальевна любила розовую, как сырая сосиска, помаду, приносила на уроки зефир в шоколаде, и смех был у неё глуховатым, раскатистым – с хрустальной нотой под занавес, похожей на звонок в конце строчки, когда печатают на машинке «Москва».

Репродукции в тяжёлых альбомах, первый в жизни Веры поход в картинную тогда ещё галерею на улице Вайнера… Открытием было не то, что жизнь в шедеврах ничем не отличается от реальности – Стенина как будто бы всегда знала о том, что внутри резных тяжёлых рам живут настоящие чувства. Если ещё не в более концентрированном виде. Открытием стало то, что не все, оказывается, чувствуют картины так, как она, Вера. Например, Эмма Витальевна даже не догадывалась о том, что от холста Хондекутера нестерпимо пахнет помётом и слипшимся пером. Ей бы и в голову не пришло заткнуть нос кулаком, как это сделала Лара. Однажды учительница так долго простояла у работы «птичьего Рафаэля», что Вера начала покрываться красными пятнами – у неё была аллергия на перья.

– Смотри, они как живые! – восхищалась Эмма Витальевна, но Вера-то знала, что они и в самом деле живые. Не зря тот петух так мрачно косит в её сторону – примеряется, как бы половчее клюнуть.

Сейчас, в буфете Эрмитажа, глядя, как методично Лара уничтожает армию бутербродов и эскадрилью пирожных, Вера осознала, что вовсе не Эмма Витальевна разбудила в ней дар проникать в картины и открывать каждую из них с усилием не большим, чем дверь в свою комнату. Этот дар присутствовал у Веры с рождения, сразу, всегда – и теперь она думала об этом с уверенностью ребёнка, выучившегося читать в несознательном возрасте.

В раннем детстве, когда Вера листала альбом «Избранных картин» – тот самый том печальной эпохи настройщика и его фальшивой сестры, – облака на пейзаже ван Рейсдаля вдруг поплыли вправо и в лицо девочки дохнуло свежим ветром. Она не испугалась, да и какой ребёнок на её месте испугался бы? Живая книга показалась ей восхитительной. Вот почему Вера так любила этот альбом – в нём было спрятано множество историй, важно было не раскрыть его на чём-нибудь страшном вроде Маньясковой «Пытки».

И тогда же, в детстве, Вера убедилась в том, что никогда не сможет шагнуть через раму – и оказаться на лугу вместе с пляшущими музами.

Незадолго до отъезда в Питер Вера читала девочкам перед сном любимую книгу Евгении – «Мэри Поппинс». Стенина тоже любила эту сказку, и более того, считала её мудрым, философским, несправедливо приписанным к детским сочинением. Читали они тем вечером главу о капризах Джейн – как мальчики, изображённые на Королевском Фарфоровом Блюде, что висело у Бэнксов на стене, пригласили её войти – и стать частью нарисованного мира, жизнью за рамками жизни. У Джейн это получилось без малейших усилий – и, что особенно восхищало Евгению, за пределами нарисованной картинки действительно имелась другая жизнь, невидимая тем, кто смотрит на обрамлённый сюжет. Там был дом, где жил загадочный и страшный Прадедушка, была некая девочка – старшая сестра нарисованных мальчиков, но увидеть их можно было единственным способом – пройти через раму, как будто это дверь. Читая сказку, Стенина думала о том, что ей этот фокус не по плечу – картины были живыми, но при этом оставались недоступными.

Портреты часто позволяли себе лишнее: пытались ухватить Веру за плечо, кто-то даже хлопал её игриво пониже спины, как тот старичок из Лувра – Вера не помнила названия и автора картины, но не могла забыть блестящие глаза и щегольской жест, каким старичок поправлял свои седые усищи, похожие сразу на две курительные трубки. Пробовать отвечать тем же, как она пыталась делать в юности, – не только бессмысленно, но и опасно. Вера отлично знала, чем это кончится: рука, попытавшаяся нарушить покой картины, наткнётся на мощную стену и будет болеть несколько дней, как от сильного удара.

А ведь в некоторые полотна ей очень хотелось войти – как входят в реку жарким днём. И далеко не всегда это были уютные пейзажи. Несчастный блудный сын у Рембрандта падает в объятия отца так, будто это объятия Бога – вечный приют. Вера, глядя на картину, стоя перед ней в добровольном почётном карауле, всякий раз чувствовала головокружение – ей хотелось упасть на колени вместе с этим износившимся, промотавшим свою жизнь человеком, – упасть вместо него, и чтобы её точно так же обняли, прижали к себе и простили. Рембрандт писал эту картину в конце жизни – на самом деле блудный сын не возвращается домой, а умирает, и его принимает не отец, а Бог – без всяких «будто». Действие невозможно удержать на холсте и ограничить рамой – настоящим мастерам не требуются уловки вроде тромплёев для того, чтобы зритель почувствовал себя соучастником.

– Мы тут до вечера будем сидеть? – с надеждой спросила Лара, успешно выигравшая сражение с бутербродами. Сытая мордашка лоснилась, как новая кожаная сумка. Надо будет сегодня позаниматься с ней математикой – а то за каникулы окончательно всё позабудет. И ещё сочинение задали по картине Левитана «Золотая осень» – где одна берёзка как будто бы перебежала на другой берег и теперь тоскует по подружкам.

– Ты обещала в «Детский мир», – напомнила дочь. – И в музей я больше никогда не пойду, лучше с бабушкой останусь.

В «Детском мире» Лара долго не могла ничего выбрать – а потратить деньги, выданные «на поездку» старшей Стениной, хотелось. Вера с ног падала от усталости, когда дочь отыскала наконец прилавок с игровыми приставками.

– Подбавь пару тысяч на гейм-бой, – попросила она.

Дома Лару с трудом уняли к полуночи – никак не хотела ложиться, капризничала. То обнимала с разбегу Лидию Робертовну, так что бедняжка, не успев сгруппироваться, сгибалась пополам, как неудачливый вратарь. То заворачивалась в штору – а штора была пыльная, и девочка принималась кашлять. Вера не удержалась, шлёпнула её по заднице, получилось – сильно. Ладонь горела, дочка рыдала в объятиях бабушки и уснула с ней рядом, как маленькая.

Последний петербургский день мать и дочь провели порознь – Лара играла теперь уже в собственный гейм-бой на бабушкином диване, а Вера бродила по ещё одному известному музею, где было выставлено непостижимое количество мёртвых картин. Подделки чередовались с оригиналами с частотой шахматной клетки.

«Хорошо, что никто не видит того, что вижу я», – размышляла Стенина, а потом её как будто дёрнули за рукав. В точности как Лара, которой здесь не было.

Вера остановилась перед вне всякого сомнения подлинным Левитаном, вдохнула пряный аромат осенней листвы – и вслух сказала:

– Да ведь этим можно зарабатывать!

– Если научитесь так рисовать – несомненно, – тут же ответил ей какой-то болтливый портрет.

– Не собираюсь я рисовать! – ликовала Вера, слегка, впрочем, кривя душой – потому что занималась в настоящий момент именно тем, что рисовала себе картины бурного коммерческого успеха и безбедной жизни.

Сарматов позвонил, когда она шагала к станции метро с поглупевшим от счастья лицом.

– Ты не забыла о моих делах? – спросил он.

Экспертизу Вера отвезла на Васильевский в один из первых дней, Бурлюк оказался не Бурлюком, и покупку отменили, так что в списке дел значился единственный пункт – встреча с продавцом редких конвертов. Человек по имени Степан Ильич назначил Вере встречу на Финляндском вокзале, сегодня, в пять. Сочетание слов «Ильич» и «Финляндский вокзал» звучало вполне обнадёживающе.

– Не волнуйся, всё будет исполнено, – обещала Вера.

– А ты почему такая счастливая? – подозрительно спросил Сарматов.

– Да просто погода хорошая, – сказала Вера. Тут очень уместно задул буйный ветер, и последних слов Сарматова в трубке она не расслышала. Зато почувствовала знакомое царапанье в горле – там скребли тонкой лапкой с когтями.

– Ты чего это вдруг? – изумилась Вера. – Кому мне сейчас завидовать?

– А ты посмотри по сторонам, – заныла летучая мышь, – какой прекрасный город! Вот чего бы нам с тобой не переехать сюда лет десять назад? Сейчас-то понятно, что поздно. Сейчас нам всё поздно…

Мышь давно объединила себя и Стенину в неделимое целое – подчёркивала, что и не думает покидать нагретое местечко. Да что там местечко! Целые хоромы – с бассейном, с подземным гаражом!

– Нам поздно, – гундела мышь, – а Лидия живёт припеваючи, ходит по филармониям! В Эрмитаж может хоть каждый день!

– У нас тоже неплохой город, – попыталась спорить Вера, – похорошел в последнее время. И рестораны любые есть, и магазины.

– Ну да, конечно. Плюнь в глаза – божья роса!

– Отстань от меня! – крикнула Вера, и встречный мужчина поднял на неё изумлённые глаза.

Мышь бурчала, пока Стенина не вышла наконец из метро – и не увидела Степана Ильича: он описал себя точно, не хуже, чем Стенина описывала боль. Высокий, в серой куртке, с блестящим чемоданчиком-«дипломатом», каких Стенина не видывала с девяностых и даже слегка обрадовалась, как при встрече с добрым знакомым. Степан Ильич был похож на белого медведя и ещё, как ни странно, на Сарматова – физическое сходство отсутствовало, но общий для всех коллекционеров озабоченно-безумный вид считывался с первого взгляда.

– Давайте отойдём в сторону, – сквозь губу сказал коллекционер. Они сели на скамью, и Степан Ильич открыл чемоданчик так, что ни один прохожий не увидел бы содержимое. После этого Вере с трепетом были предъявлены ценные конверты в заклеенном пакете. Она вскрыла пакет, пересчитала конверты, передала Степану Ильичу деньги. По ногам бежал страх, снизу вверх – как мурашки. Неизвестно чего она боялась, скорее всего, на неё воздействовал шпионский антураж.

– Уходим по одному, – шепнул Степан Ильич и стартовал первым, небрежно насвистывая. Вера посидела на скамейке пару минут, умудрившись за это время выкинуть из головы коллекционерскую чушь и сосредоточиться на главном.

Зависть, как обычно, пыталась перетянуть всё на себя – но Вера почувствовала, что впервые в жизни может дать ей отпор. Странно, что она столько лет сидела на ящике с сокровищами и не догадывалась в него заглянуть. Учитель, «стульчак», консультант… Почему ей раньше не приходила в голову светлая мысль стать экспертом? Да не таким, чьи решения подвергаются сомнениям, а то и судебным разбирательствам! Эксперт-искусствовед В. В. Стенина никогда не допустит ошибки, а юная Лара станет её верной помощницей, продолжательницей семейной традиции. Естественно, для начала нужно будет получить диплом искусствоведа (и снова – «Здравствуйте, господин Курбе!»), потому что ни один нормальный клиент не поверит историям о «говорящих портретах» и «пахнущих натюрмортах»: в лучшем случае припишут к странностям, в худшем – Сибирский тракт, областная психбольница. Диплом прикроет все Верины секреты и Ларины заскоки надёжно, как щит!

В таких приятных мыслях Вера дошла почти до самого дома Лидии Робертовны и вдруг вспомнила – у них нет ни молока, ни хлеба. Поезд – завтра вечером, Ларе можно будет сварить молочный суп на обед, она его любит. Тогда нужна ещё мелкая вермишель, «паутинка». Вера повернула на соседнюю улицу к магазину – и вдруг увидела знакомое лицо. Среди фотографий эстрадных артистов, отфотошопленных до состояния вечной молодости, висела элегантная чёрно-белая афиша с автопортретом Бори Б. – того художника из юности.

Крик чайки, два тела, похожих на трупы в прозекторской… «Выставка работ Бориса Б. Автопортрет и другие истории в галерее Горячевой», – прочла Вера. Если верить афише, открыто у них до восьми, а галерея Горячевой – рядом с магазином.

Купленные продукты Вера спрятала в сумку, порадовавшись, что взяла с собой такую вместительную. Разве что пакет молока не давал закрыть «молнию» и упирался в подмышку.

В галерее Горячевой – чистом и пустом, не считая охранника и картин на стенах, помещении – бродил единственный посетитель, мужчина в возрасте за сорок, от которого даже на расстоянии долетал затхлый запах одиночества. Мужчина медленно переходил от холста к холсту, и Вера, чтобы не столкнуться с ним, пошла в обратном направлении. От новых работ – к ранним.

Выставка состояла из двух частей – это были автопортреты и… мальчики. Вера начала с мальчиков и почти сразу же поняла, кого напомнили ей эти полуодетые дети, пойманные в сомнительных позах. Бальтюса с его «лолитами»! Колорит, сюжет, та же умышленно-театральная композиция. Только вместо Бальтюсовых котов у Бори были собаки, а вместо «лолиток» – мальчики. Один из них, в рубашке, но без штанов, томно выгнувшись на стуле, сказал Вере то, что она и так уже поняла:

– Ну да, я нравился мастеру, а что такого?

Борино искусство вытащило наружу предпочтения, так тщательно скрываемые в юности. Неудивительно, что ночь с Верой стала для него испытанием – а тот крик чайки… вдруг это был плач?

– Вряд ли, – зевнул мальчик с другой картины и снова уткнулся в компьютер, где мерцала заставка с Бориным лицом.

Автопортреты, к которым Вера перешла с облегчением – педофильские полотна показались ей омерзительными, хотя сделаны были мастерски, и это расстраивало ещё сильнее – охватывали последние двадцать лет Бориной жизни. Он, как вспомнила Вера, и начинал, кажется, с автопортретов: своё лицо было ему интереснее всех прочих. Во всей истории искусств, пожалуй, только Рембрандт писал такое количество автопортретов – и Фрида Кало. И Дюрер.

От работы к работе Боря всё молодел – это потому, что Вера шла по выставке неправильным маршрутом. Первый на пути – недавний, судя по датировке, – представлял одутловатого лысого мужчину, уже ничем не напоминавшего подростка, каким Боря выглядел лет до тридцати. Парафиновый мутный взгляд, под носом – жёлтые усы, похожие на клок тюфячной ваты.

– Ты тоже не особо выглядишь и поправилась, – огрызнулся Боря-с-портрета. Вере не хотелось с ним разговаривать, к тому же одинокий посетитель был от неё на расстоянии метра. Она кивнула постаревшему художнику и перешла к другой работе – здесь Боря был запечатлён с посмертной маской Пикассо в руках. Боря с котом, Боря – в рифму – на берегу моря, сразу три Бори в образах Геры, Афины и Афродиты (и как это Стенина проглядела его женскую сущность?). Автопортреты лопотали и бурчали, и, поскольку голоса у них были примерно одного тембра, звучание складывалось в спетый хор.

Одинокий посетитель поравнялся со Стениной – этого любителя искусств можно было без всяких кинопроб утверждать на роль убийцы. Тяжёлый взгляд, меховые брови, рот, словно застёгнутый на «молнию»… К тому же шёл он как-то странно и шевелил пальцами, как будто разминался перед нападением.

Вера оглянулась на охранника – но тот всем своим видом воплощал безмятежность. До выхода было рукой подать – и всего три недосмотренных портрета на стене. Боря в чёрной шляпе, Боря верхом на стуле и …Боря с Верой Стениной.

Она сразу же узнала себя в перепуганной девочке с румяными щеками, которая сидела на диване, поджав под себя ноги. Боря, закинув ногу на ногу, внимательно вглядывался в шахматную доску – она лежала между ними как меч в средневековом романе. Из фигур выложено слово: «Нет».

– Привет, – пискнула Вера-с-картины.

Реальная Вера не успела ответить, потому что в галерее Горячевой завыла сигнализация, – и едва ли не громче закричал человек.

– Убери его от меня! Убери! – вопил срывающимся голосом подросток, и Вера не раздумывая бросилась к картинам с мальчиками. Человек с меховыми бровями снял штаны и всем телом прижался к портрету, будто к живому существу. По лицу нарушителя разливалось блаженство – как краска из опрокинутой банки.

Охранник вскочил, выронил из рук чашку, зачем-то начал её поднимать… Владелица галереи, кем бы она ни была, любила сэкономить рублик – охранник был старым, толстым дедушкой. Не охранник, а сторож.

Стенина размахнулась, как юный Давид, и ударила сумкой с продуктами по носу «убийцы» – хотя какой уж он там убийца, обычный извращенец… Пакет с молоком, разумеется, лопнул – и на любителя мальчиков пролился белый дождь. Извращенец поскользнулся, упал и даже не пытался встать – поджал под себя ноги в грязных ботах, закрыл рукой голову. Покорно ждал, пока начнут пинать в живот… Удивительно много молока помещается в стандартном пакете – хватило на любителя мальчиков, залило пол и, к сожалению, картину. Мальчик молчал: портрет был испорчен.

Зато сторож пришёл в себя – трясущимися пальцами набирал какой-то телефонный номер, кричал, как перепуганный попугай. Вера смотрела на человека, лежащего у её ног, чувствуя к нему жалость и отвращение: в равных пропорциях это было почти непереносимо.

Она хотела уйти, но её остановил сторож – он на глазах обрастал уверенностью в себе, так что стало понятно, каким образом ему досталась эта работа. Уже не старый толстый старик, а склонный к полноте мужчина в самом благонадёжном возрасте схватил Стенину за руку:

– Сейчас приедет хозяйка, надо решить, что делать с картиной.

– Но мне домой нужно… Ребёнок один, голодный.

Сторож вдруг выпустил её запястье, ринулся к выходу – судя по всему, он, как собака, заранее чуял приближение хозяев. И точно – через минуту в галерее появилась довольно упитанная женщина в белом пальто. Точнее, в белоснежном! Вера только в модных журналах такие видела. Пальто выделялось даже на фоне белых стен галереи – они вдруг стали желтоватыми, как кипячёное молоко.

– Горячева, – представилась женщина, по-мужски пожав руку Вере, и тут же проследовала вперёд, к лежащему на полу телу, которое можно было принять за инсталляцию.

– Вы его убили, что ли? – нервно спросила Горячева.

– Да вроде бы дышит, а вот картину – убила точно.

– Боже мой! – воскликнула хозяйка, увидев поруганного мальчика. – Женщина, вы что натворили? Это же искусство! Вы представляете себе, сколько стоит такая картина?

– Её так и так бы испортили.

Лежащий человек вдруг дёрнулся и задрожал всем телом. На губах у него выступила пена – густая, и тоже почему-то молочная.

– Петрович, вызывай милицию и «Скорую»! – скомандовала Горячева и всего через секунду добавила: – Журналистов тоже зови! Будем делать из лимонов лимонад. Вы, женщина, не вздумайте уходить! – повернулась она к Стениной. – Я сейчас позвоню художнику, он как раз в Петербурге, подъедет.

Вера сдалась – что ей оставалось делать? Вытащила телефон, набрала Лидию Робертовну. Чтобы не пугать, наврала про давнюю подругу – случайно встретились у музея, представляете?

– Отдыхай, – милостиво разрешила Лидия Робертовна. На заднем плане мирно басила Лара. – Мы сходили в магазин, купили сосиски и пряников. Сейчас поужинаем.

Вера встала напротив шахматного автопортрета – но Боря-с-картины и Вера-с-картины делали вид, что в упор её не видят. «Убийца с молоком! Кто знает, что ещё взбредёт ей в голову», – проворчал Боря-с-котом.

Приехала «Скорая», врач – крашеная блондинка – прошла в галерею, печатая шаг, и тут же велела нести больного в карету, но Горячева заспорила – пусть вначале дождутся милиции. Сторговались на десяти минутах, блондинка поставила нарушителю какой-то укол, и тот затих. Милиция появилась одновременно с Борей – художник ворвался в галерею с таким разгневанным лицом, что Вера, не выдержав, рассмеялась. Борин гнев тут же исчез – как будто стёрли с лица тряпочкой.

– А ты зачем здесь? – испугался Боря.

Через час они сидели в итальянском ресторане, и Боря хвалился перед Стениной своими успехами – и вправду впечатляющими. Выставка в Лондоне, заказ от американского коллекционера, премия – бедная мышь даже растерялась, не понимая, чему вперёд завидовать.

– «Мальчика» я перекрашу, – обещал Боря, – можешь не волноваться. А может, и таким оставлю – сильный, кстати, ход. Жертва попытки изнасилования в культурной столице России. Если честно, я польщён, что моя работа вызвала у этого бедняги такой приступ желания. Это ответ на вечный вопрос искусства – как добиться того, чтобы картина стала живой по-настоящему…

– Ответы репетируешь? – съязвила Вера, потому что Боря и вправду вёл себя, как на интервью: впадал в транс от звуков своего голоса. – А я ведь ещё ни о чём тебя не спросила.

– Да все вокруг спрашивают одно и то же, – пожаловался Боря. – Правда ли мне нравятся мальчики, и нельзя ли получить в подарок картинку.

– И так понятно, что нравятся.

Официантка принесла какие-то богатые салаты – Вера, взглянув на них, подумала: а мой ребёнок сейчас ест сосиски… Впрочем, дети всегда рады сосискам! Сама Вера не могла проглотить ни кусочка, зато с удовольствием выпила вечернюю чашку кофе.

Боря, приобидевшись, молча разглядывал Стенину. Он выглядел несколько лучше, чем на поздних автопортретах – тюфячных усов уже не было, а возраст добавил ему основательности. Невозможно поверить, что однажды они лежали рядом совершенно голыми.

– А ты что, часто даришь картинки? – спросила Вера.

– Чаще, чем надо, – ответил Боря.

– Подаришь ту, где мы вместе?

– Не, старуха, – рассмеялся художник, – эта работа мне давно не принадлежит. Для выставки взяли, из частной коллекции.

– А кто владелец? – удивилась Вера. Надо же – какой-то человек ежедневно ходит мимо её лица – и привык считать его своей собственностью.

– Да почём я знаю? – сердито сказал Боря. Ему хотелось говорить не о давно минувшем творческом этапе, а о мальчиках, которые целиком занимали его в последнее время и как художника, и как человека. – Агент продажей занимался.

– У тебя есть агент?

– Конечно. Слушай, Вер, я тороплюсь. Рад был повидаться, насчёт молока – не переживай. Это мне только на пользу.

Он выскочил из ресторана, буквально на лету оплатив счёт. Вера попросила официантку упаковать несъеденный салат и ещё какие-то щедро заказанные Борей разносолы. Пока девушка выполняла просьбу, Стенина догадалась: Боря сидел бы с ней ещё и сидел – хоть до утра, если бы она смогла чуточку покривить душой и похвалить его работы. Человек без кожи, как все художники, Боря хотел слушать одни восторги – а если критику, так только пустячную, не всерьёз.

Но у Веры было плохо с криводушием – её душа могла передвигаться лишь по прямой, как пешка. Боря был талантлив, только дар его оказался ущербным, ядовитым – ни за что не хотела бы Стенина видеть каждый день перед собой его мальчиков… Другое дело – «Автопортрет с Верой и шахматами»… Надо же, частная коллекция! Веру всегда волновали эти слова – слыша их, она представляла себе не сарматовские «точки», а замок, апартаменты или ещё что-нибудь роскошное, где на стенах запросто висят вандейки и ренуары, боттичелли и мемлинги. Над камином – Эль Греко, справа и слева по Рембрандту, а над комодом – «Белые розы» Ван Гога, написанные им за два месяца до смерти и, в отличие от подсолнухов, незасмотренные.

Сумасшедший выдался денёк – и бездонный, как пакет молока. Экспертизы, музеи, ценные конверты… О боже, конверты! Вера сунула руку в сумку (как Грека в реку) – и достала намокший пакет.