В зале прилёта толпились таксисты и встречающие – напряжённо всматривались в бледных людей с чемоданами, являвшихся из раздвижных дверей, как из другого мира.

– Это Прага прилетела?

– Да, уже выходит.

– С приездом!

– Как добрались?

– Осторожней с этой сумкой, там чашечки, карловарский фарфор – всю дорогу боялась грохнуть.

Вера шла сквозь чужие разговоры, отгоняя их как сигаретный дым, – но слышала и вникала поневоле.

Серёжа предложил разделить Кольцово на две зоны – в первую он отправил Веру, а вторую пошёл исследовать вместе с Ларой. Логично, не придерёшься: доктор понятия не имел, как выглядит Евгения, а отпускать Лару в одиночное плавание Стениной не хотелось.

В кофейне на Верином «участке» только что сменилась смена – официантки понятия не имели о заплаканной высокой девушке. Продавщица цветов – юная, с тугими щёчками – тоже не помогла: она как раз получала товар и открылась сегодня с большим опозданием. Вера зашла в туалет, дождалась, пока освободятся все кабинки. Самая дальняя была закрыта подозрительно долго, и Стенина постучала в дверь согнутым пальцем:

– Евгения?

– Занято! – гаркнули в ответ голосом, какой обычно бывает у опытного товароведа.

Как и сто лет назад, в петербургской филармонии, Вера включила воду, вымыла руки и без всякой радости глянула на себя в зеркало. Рама превращала её отражение в унылый, но честный портрет.

…Как только Вера поняла, что ей не придётся оставлять Лару в Питере, а Лидия Робертовна убедилась в отсутствии всяческих обид по этому поводу, натянутость между ними исчезла. Будто бы Вера вымела её из квартиры вместе с многолетней пылью. Свекровь оценила Верины таланты по части стряпни – теперь она входила в свою кухню вежливой гостьей и с удовольствием принюхивалась к ароматам грибного супа и рулетиков из индейки. С Ларой у бабушки не потеплело – мало того что девочка не проявляла никакого интереса к музыке, так ещё и единственная попытка «поставить руку» окончилась тем, что детские пальцы придавило крышкой пианино. На этом музыкальное образование завершилось – и выглядело по-своему символичным. По аналогии с призывниками, которые наносят себе увечья разной степени тяжести, лишь бы не ходить в армию.

Дня через два после этого прискорбного случая Лидия Робертовна раскрыла перед Верой дверцы шифоньера (гостья так и не осмелилась попросить убежища для своих вещей – и они продолжали мяться в чемодане) – и вытащила оттуда длинное чёрное платье. Сверху донизу по нему бежали крупные чешуйчатые искры, сзади был пришит то ли хвост, то ли шлейф. Лиф – тяжёлый, как кираса, открытые плечи…

Вера испугалась, что платье предназначается ей в подарок. Единственный повод, по которому она могла бы его надеть, – собственные похороны.

Зря беспокоилась.

– Посмотри, это не слишком? – спросила Лидия Робертовна, прикладывая к себе платье.

– Надо примерить! – сказала повеселевшая Стенина.

Лидия Робертовна выгнала недовольную Лару из-за ширмы, переоделась – и явилась снова. Смущённая, с румянцем на щеках, она почему-то напомнила Вере одну из богинь, представших перед Парисом – и тянувшую руку за яблоком.

Платье сидело отлично, но Веру поразило не это. Каким-то непостижимым образом Лидии Робертовне удалось сохранить фигуру. Сзади, если не видеть лица, можно было принять Герину мать за тридцатилетнюю женщину – кожа была подтянутой и ровной, молодой. Вот только шея посыпана коричневыми пятнами, но их можно загримировать.

– Прекрасно! – сказала Вера.

– Бабушка, а куда ты пойдёшь в этом платье? – удивилась Лара.

Лидия Робертовна поправила бретельку.

– Меня давно уговаривают дать концерт, и я решила согласиться. А эти бусы пойдут сюда, как думаете?

Они ещё с полчаса втроём обсуждали серьёзный вопрос о концертном наряде (бусы одобрили, а вот причёску Вера с Ларой решительно забраковали – бабушка хотела заплести косичку, но здесь требовался строгий пучок), после чего Лидия Робертовна сказала:

– Жаль, что вы уедете – а то послушали бы, как я играю в большом зале. Шопен и Шуберт. Может, задержитесь ещё на недельку?

…Вера стояла в очереди в Эрмитаж – и думала, а что, если правда остаться? Быт здесь утомительный, зато она сможет услышать божественную игру – и вообще, Петербург явно идёт ей на пользу. Валечку она вспоминала каждый день, но уже не с тоскливой болью, а с чем-то вроде благодарности. Ждать от Валечки большего, чем он дал, было не только наивно, но ещё и нечестно.

Лара тоже будто бы стояла в очереди – но на самом деле сидела на корточках в стороне и пилила гейм-бой с тем же остервенением, как давешний скрипач – свою скрипку. Продвигаясь вперёд, Вера окликала дочь, и та не вставая, на корточках, как русский плясун, нагоняла очередь вприсядку.

Стенина не была в Эрмитаже с юности и теперь волновалась, как перед встречей с дальними, но влиятельными родственниками. В прошлый раз на практике ей удалось перемолвиться словечком лишь с несколькими портретами. Кругом было столько людей! Некоторые буквально оттирали Веру от картин, но кое-что она запомнить успела. Младенец смотрел на Веру снисходительным взглядом победителя. Мадонна Литта чуть-чуть говорила по-русски – старомодно, со смешным акцентом:

– Выплакал, что я могла поделать? Я уж и платье зашила, да пришлось разорвать. Так плакал, что сердце не выдержало. Буду кормить, пока просит.

– Откуда вы знаете русский? – удивилась юная Стенина.

– Так мы давно здесь, – сказала Мадонна. – Сначала на доске были, а потом нас на холст перенесли.

Младенец недовольно закряхтел. Нитки на платье Мадонны и вправду были разорваны, пахло сладким, как ладан, молоком… Ребёнок начал засыпать, в синих окнах уютно пели птицы, и Вера на цыпочках вышла из зала.

А вот «Данаю» ей тогда увидеть не удалось – картина была на долгой реставрации и на публике появилась сравнительно недавно.

Сегодня, если Лара не взбунтуется, первым делом – к ней.

– Мама, у тебя телефон звонит! – крикнула дочь, не отрывая взгляд от треклятой игрушки.

– Тётя Вера, это Евгения! У меня для тебя очень плохая новость!

Стенина ненавидела такие заходы. Что-то с матерью или, может, с Юлькой?

– Ты только не расстраивайся… – тянула Евгения.

– Хватит уже! – взорвалась Вера, напугав соседей по очереди. – Быстро говори, что случилось?

– Та серая рыбка убила двух беленьких. Я к вам пришла ночевать, а они плавали в воде и плохо пахли. Бабушка Нина сказала достать их сачком и бросить в унитаз, но я не смогла. Потом мама их рукой вытащила… – Евгения разрыдалась.

– Ну не плачь, – сжалилась Вера. – Может, это какая-то бойцовая рыбка? Или ей просто захотелось побыть одной? Знаешь, иногда все так надоедают, что взяла бы – и прибила!

Женщина из очереди отпрянула в сторону.

– Она давно за ними гонялась, – плакала Евгения, – а вы все мне не верили! Она разорвала плавник Луше, а Кларе хвост прокусила!

– Ты что, имена им дала?

– Конечно!

– А серую как назвала?

– Марина, – призналась Евгения.

– Это Евгения звонила? – поинтересовалась Лара, когда они уже купили билеты и Вера отобрала у дочки раскалённый гейм-бой. – Что там такое?

– Золотые рыбки умерли.

– Ну вот, – расстроилась Лара. – А я хотела загадать им ещё одно желание!

Вера в очередной раз изумилась способности Лары воспринимать реальность на свой лад. Для Евгении смерть миленьких рыбок была трагедией античного размаха, для Лары – всего лишь потерей шанса выпросить у судьбы какую-нибудь материальную отраду вроде собственного гейм-боя. Стенина так крепко задумалась об этом, что свернула не туда – и вместо зала Леонардо да Винчи, который тоже был у неё в плане, они оказались в Военной галерее 1812 года.

– Фу, мама, здесь плохо пахнет, – сказала дочь и в доказательство зажала нос ладошкой.

Смотрительница – а в Эрмитаже, как Вера помнила с прошлого раза, работают убеждённые мизантропы и детоненавистницы, – возмущённо вспыхнула:

– Что это ребёнок придумывает? У нас здесь замечательно пахнет! Чистотой, искусством!

От неё самой долетал дешёвый, но приятный аромат ландышевых духов. На лацкане пиджачка оскорблённо посверкивала серебряная брошка – будто мелкий хищник скалил зубы.

«Знала бы ты, чем на самом деле пахнет искусство», – усмехнулась про себя Вера, но наружу выпустила миролюбивую улыбку. Проявила коллегиальность и здравый смысл.

– Не болтай ерунду, Лара. И руки от лица убери!

На глазах у бравых генералов, чьи эполеты напоминали крышки от банок с вареньем, они прошли к портрету фельдмаршала Кутузова. Генералы негромко роптали, посмеиваясь в усы, но лишь только Вера встала перед Кутузовым, смолкли как по команде.

Этот портрет кисти английского художника Доу восхищал своей нелепостью. У фельдмаршала было не две, а три руки – такая иллюзия возникала у зрителя благодаря белой перчатке, которую крепко сжимал Кутузов. Хвойная лапа над головой фельдмаршала передразнивала направление реальной правой руки – она указывала на поле боя, который шёл где-то очень далеко. Крики бойцов были практически не слышны, в отличие от тяжёлого, прерывистого дыхания Кутузова.

– Да, – вздохнул фельдмаршал, – глаза б мои на всё это не глядели.

Вера некстати вспомнила икону «Богоматерь Троеручица», которую ей показывал Сарматов. Некстати – потому, что она не разрешала себе приземлять божественное. Это появилось у неё недавно – не исключено, что подцепила от Валечки. Увидев в какой-то книге средневековое распятие, где Христос был похож не на себя, а на Икара, привязанного к крыльям, она осудила себя со всей строгостью. Но это был максимум, который Стенина могла предложить религии, – в храм она не ходила, постов не соблюдала и, когда видела, как люди крестятся, всякий раз испытывала неловкость, будто застала их за чем-то неприличным.

– Вот здесь совсем не пахнет, – вмешалась в её размышления Лара. – А вон там, мамстер, просто невозможная вонь. – Дочь указывала пальцем на конный портрет Фридриха-Вильгельма. – Наверное, лошадь пукнула. Или дяденька.

Фридрих-Вильгельм, и без того глядевший на Стениных без малейшей симпатии, скорчил высокомерную гримасу.

– Гутен таг, – пробормотала Стенина, ощущая горячий запах конского навоза, которым действительно был пропитан этот строгий парадный портрет. До последней клеточки! – Как вы это выносите?

– Так ведь животный, – на ломаном русском объяснил Фридрих-Вильгельм. – Бывает и хуже, гнедиге фрау. Этот ваш девочка слишком избалован.

– Я же говорила тебе, мама, что здесь пахнет! – торжествовала дочь. И только тогда до Веры дошло, что Лара тоже видит картины не так, как все…

Она за руку вытащила ничего не понимающую дочку из галереи, не удостоив раздражённую смотрительницу ни взглядом, ни словом. Ей нужно было срочно проверить, права она, или это какое-то нелепое совпадение? Обоняние у Лары всегда было острым – в подъезде она перечисляла, кто что из соседей сегодня готовит, у кого сгорела каша или убежало молоко… Юлькины духи опознавала на раз, при том что у Копипасты была целая коллекция – и французские, и американские.

– А вот здесь – пахнет? – спросила Стенина, подведя дочь как можно ближе к «Блудному сыну» Рембрандта.

– Ногами, – задыхаясь, ответила Лара. – Вот от этого человека. И немножко – свиньями, как в деревне у тёти Эльзы.

– А что ты слышишь?

– Тебя слышу, – удивилась дочь. – И вон тех людей.

Вера с надеждой обернулась, но увидела только группу иностранцев с экскурсоводом.

На холсте звучала флейта, блудный сын громко плакал, а отец успокаивающе похлопывал его по спине, повторяя: «Ну, полно! Полно!» Рембрандтовский свет, при всей его мягкости, бил в глаза, и Вера щурилась, разглядывая картину. В другое время она вспоминала бы своё любимое:

Теперь же ей было не до Бодлера. И даже не до Рембрандта. Сухо кивнув растроганному отцу на портрете, Вера скомандовала:

– Так. Ну-ка, пошли!

Адским галопом добрались до зала Леонардо да Винчи. Мадонна Литта мельком глянула на Стенину и улыбнулась Ларе.

– Чем здесь пахнет? – спросила Вера.

– Молоком и хлебом, – ответила дочь. – Тут есть буфет?

У нежного юноши Караваджо Лара учуяла запахи цветов и перезрелых фруктов.

– Покорми дитя, – пропел юноша и протянул лопнувший инжир прямо в лицо Вере так, что она отшатнулась.

– Мам, ты чего? – удивилась Лара, но Вера уже тянула дочь вперёд и дальше. Раньше её удручала красота Эрмитажа – взгляд уставал от скачек по золочёным люстрам, расписным потолкам, резным дверям и мозаичным полам, с трудом фокусировался на картинах – и тут же сбегал прочь при виде мраморных колонн и бесценной мебели. Стенина мечтала о музеях пустых, скучных и серых, как коробка из-под обуви – не догадываясь о том, что они уже существуют и что не только её, несчастную, измучили лепнина с позолотой. Но сейчас Вера не замечала ни причудливых хрустальных люстр, ни инкрустированных полов, ни атлантов, забравшихся под самый потолок. Она видела только Лару – раскрасневшуюся, с увядшим бантом, – и очередную картину, бессмертный шедевр, материал для опыта.

На подступах к пейзажу Каналетто – «Приём французского посла в Венеции» – Лара вновь закрыла нос ладошками:

– Опять воняет! Рыбой! – Запах стоячей воды был и вправду очень сильным – шибал в нос на расстоянии.

«Бобовый король» Йорданса оскорбил дочь духотой и спёртым воздухом – Вера была с ней полностью солидарна, воздух отсюда действительно спёрли. «Лавка с дичью» исходила пряным запахом убоины, а ещё там лаяла во весь голос собака и ругался хозяин, но этого дочь не почувствовала. Как не заметила и солёных капель, летящих в лица с рубенсовского «Персея», и камешка из-под копыт Пегаса, и хулиганской туфли с картины Яна Стена, которая мелькнула перед глазами Веры как серая крыса.

– Девушка напьянилась, – отметила Лара. – Пахнет, как от тёти Юли.

– А ты слышишь что-нибудь? – спросила Вера. – Эти люди на картине, они издают какие-то звуки или нет?

– Мама, ты что, они же нарисованные! – изумилась Лара. – Пойдём в буфет, ты обещала.

– Последняя картина, – попросила Вера. – Я никогда её не видела, потому что её совсем недавно отреставрировали. Один злой человек облил «Данаю» кислотой…

Лара обожала слушать истории о злодействах, поэтому перенесла новость об «ещё одной картине» стоически. Даже взяла мать за руку, что случалось с ней редко. Вера же, рассказывая давно утратившую свежесть историю про «Данаю» и Бронюса Майгиса, думала вовсе не о поруганном шедевре и чудесах реставраторского мастерства. Она думала о том, что Лара унаследовала лишь малую часть её дара – девочка ощущала запах, исходящий от картин, а в остальном была такой же обычной зрительницей, как вон та девушка, что смотрит на «Данаю» застывшим взглядом. Девушка была стройной, будто кариатиада – и держалась так прямо, что мучительно хотелось положить ей что-нибудь на макушку. Например, собственную сумку, ставшую в последние часы тяжёлой, как мрамор.

– Ну а здесь чем пахнет?

– Краской, – сказала Лара.

Стройная девушка возмущённо оглянулась на Стениных – и даже причмокнула особым образом, как, бывает, чмокают в театре ревностные зрители, когда рядом шуршит конфетной фольгой захожанин. В другое время Вера испепелила бы эту кариатиду убийственным взглядом, выращенным в суровых условиях долгой уральской зимы, – но сейчас она даже буркнула ей вслед что-то вроде извинения.

У «Данаи» и в самом деле не было запаха – как не было и звука, и вкуса…

Перед Стениными висела копия – безвозвратно мёртвая картина.