Часть третья

По Россельбану Тамарочка мчалась излишне резво – по крайней мере, на взгляд пассажирки. Вера была тот самый русский, который не любит быстрой езды, – а вот, например, Копипаста не выносила, когда перед ней кто-то ехал, и по этой самой причине Стенина не выносила поездок в её джипе.

– Урод! – кричала за рулём Юлька, не заботясь о том, слышит её кто-нибудь или нет. – Где права покупал? – И потом ещё так сочно вдогонку: – Кха-ззёл! – как будто раскашливалась перед тем, чтобы плюнуть.

Если бы Вера не говорила по телефону с Ларой, она бы непременно сделала Серёже замечание – совершенно не обязательно так гнать, чтобы заслужить прощение. Но она говорила с Ларой, а на Серёжу, вцепившегося в руль, как в последнюю надежду, всего лишь недовольно поглядывала.

– Ты вообще знаешь, сколько времени? – первым делом спросила Лара.

– Нет, – сказала Вера. – Зато ты всегда знаешь, правда?

– Знала, пока ты часы не разбила, – резонно заметила дочь. – Когда приедешь?

– Не скоро, а что случилось?

– У меня живот болит.

– Будет болеть, если всё время жрать.

– Мам, я серьёзно. Очень сильно болит в районе пупка.

Вера прикрыла трубку ладонью.

– Район пупка – это у нас аппендицит? – спросила Серёжу полушёпотом.

– Возможно, но не обязательно, – ответил доктор. – Надо смотреть.

– Я «Скорую» хочу вызвать, – неуверенно сказала дочь. – Но вначале решила тебе позвонить. Вызывать или нет?

– Считай, что она уже едет, – вздохнула Вера. – Серёж, на следующем сворачивайте – заскочим ко мне домой, ладно?

– А как же аэропорт? – удивился Серёжа.

Вера промолчала. Сложно выбирать между детьми, но у Стениной всегда был при себе советчик. Крупный специалист! Мышь полагала, что с Евгенией всё будет в порядке, а вот аппендицит шуток не жалует. К тому же в машине – врач. Ничего, что после долгого дежурства и уставший – видно же, до смерти рад помочь. Грех не воспользоваться. «Случайностей не бывает», – заметила мышь.

Тамарочка мчалась на юго-запад.

– Район пупка – рядом с универсамом «Звёздный», – уточнила Вера и снова уткнулась в окно – как будто именно там, как в телевизоре, показывали её историю.

…– Сарматов да Сарматов! – сердилась Юлька. – Ты ещё какие-то слова знаешь?

Её вполне понятно раздражало Верино счастье, которое всячески норовило просочиться наружу – словно парное мясо, сложенное в бумажный пакет. Ничего ещё не произошло – после ночёвки на Ботанике Сарматов проявлялся лишь однажды, по телефону. И говорил таким тоном, какой обычно используют в молчаливой толпе. Но Вера была счастлива уже хотя бы тем, что недавно выяснила – оказывается, Сарматов, если не давать ему бриться и стричься долгое время, станет похож на автопортрет Дюрера. У него было такое же точно удивлённое лицо, слегка припухшие губы – и чуткие, нервные руки.

Юлька не хотела слушать про Сарматова и его руки – всё никак не могла освободиться от Джона.

– Ну когда уже перестанет болеть? – пытала она Стенину.

– Года через два, – сказала Вера. И вздохнула, вспомнив Геру, – точнее, не позабыв о нём в очередной раз. Ей, вопреки опыту поколений, становилось не легче, а больнее с каждым годом.

Юлька страдала – и это ей не шло. Точно так же ей никогда не шли женственные платья в цветочек – они почти всем к лицу, но Юлька была в них похожа на уборщицу.

– Зи-ин! – верещала Юлька, глядя на себя в зеркало примерочной, пока Стенина практически лежала на полу, обессилев от хохота. – Мне швабру и ведро!

На них гневно косилась продавщица, а потом платье примеряла Стенина – и те же самые цветочки выглядели на ней благороднейшим образом.

Страдание как будто выжало из Юльки всю её яркую красоту – досуха. Бледная, отёчная (ещё одно дивное словечко старшей Стениной), с вечно прикушенной губой, Юлька меньше всего подходила на роль объекта зависти – и Вера жалела её в те дни и пыталась укрыть своё счастье, но оно упрямо лезло в глаза, летало в воздухе, звенело в голосе.

Евгения тотчас заметила, как изменилась вдруг тётя Вера Стенина. Она и раньше без конца пыталась Веру трогать, обнимать, брала за руку, целовала, куда придётся, (в основном приходилось – в бок).

– Это вообще-то моя мама, – сердилась Лара. – Иди свою целуй!

После этих слов бедняжка Евгения принялась ластиться к Вере тайно, пока Лара не видела – Стенина терпеливо сносила все эти восторги. Лара же, хоть и ревновала, но сама вовсе не спешила обниматься с мамой – она рано стала брезгливой к любым телесным проявлениям. Не могла ходить за руку или в обнимку (и этим походила на Веру), не любила, когда её целовали при встрече.

Новая, счастливая тётя Вера нравилась Евгении ещё сильнее – стоило присесть на минутку, как девочка уже была рядом, прижимаясь то с одного, то с другого боку.

– Если бы ты была парнем, – призналась однажды Евгения, – я бы в тебя влюбилась.

И тут же покраснела так, будто ей впрыснули под кожу краску.

Вера и вправду похорошела – ровно настолько, насколько подурнела Копипаста. Может, им был отведён один счёт на двоих и всё, что убывало от Юльки, переходило к Вере? (В принципе, это было бы очень удобно. Всегда можно договориться и перетерпеть сложный период – при условии, что за ним обязательно последует счастливый.)

Похорошевшая Стенина много раз высматривала знакомый силуэт у входа – и однажды увидела, задохнувшись от радости: Сарматов шёл прямо навстречу, поедая мороженое.

– Холодно ведь, – удивилась Вера, но Сарматов объяснил, что любит есть мороженое на холоде. И ещё объяснил, что был в командировке, поэтому не появлялся целую неделю.

– Позвонить тоже не мог?

– Я звонил, – заявил Сарматов. – То занято, то длинные гудки. А потом трубку взяла девочка и сразу же бросила.

«Вполне могло быть», – решила Вера. Спросила, куда он ездил.

– В Москву, куда же ещё?

– Ну не знаю. Скоро, говорят, будет летать прямой рейс до Парижа.

Сарматов посмотрел на Веру с интересом. Честно сказать, без интереса он на неё никогда не смотрел – вот поэтому Стенина и чувствовала себя теперь такой счастливой и значимой.

– Ты понравилась Славяну, – сказал Сарматов. – Он говорит, ты ему напоминаешь о чём-то приятном.

– Конечно! Что может быть приятнее молодости?

– Не понял. Вы были знакомы?

– Да, в одной компании пребывали. Знаешь такого художника, Вадима Ф.?

Сарматов поспешно дожевал вафельный стаканчик.

– Тот самый Вадим, чью картину ты пыталась стибрить с выставки? Слушай, я только что понял – Славян раз сто мне про него рассказывал, но, видимо, я его не очень внимательно слушал. Теперь ясно. Твой Вадим и злой гений Славяна – одно лицо.

– Злой гений? – переспросила Вера.

– Ну да. Злой, потому что Славяна мучает зависть, а гений – потому что он и правда гений.

– Когда-то давно Вадим написал мой портрет, – сказала Вера. – Подарил, а потом забрал, и я просто хотела восстановить справедливость.

– Её все всегда хотят восстановить, – заметил Сарматов. – Вот Славян, например, считает, что это несправедливо – столько успеха одному человеку. Он считает, ему не везёт, но ты же видела…

– Безнадёжен, – вздохнула Вера.

– Да, но при этом утверждает, что Вадиму просто повезло, а против него, горемыки, ополчилась удача.

– Как ты думаешь, – поинтересовалась Вера, – он завидует именно успехам – деньгам, признанию, славе? Или тому, что у Вадима такие классные картины, что их украсть хочется?

Сарматов долго молчал. Они успели дойти до остановки, троллейбус гудел, подъезжая.

– Я думаю, он завидует всему разом, – сказал Сарматов, наконец. – Как насчёт того, чтобы пойти ко мне в гости? Для разнообразия.

Вера с трудом удерживала радость – она рвала поводок, как мощный пёс, учуявший кошку.

– Расстегайчики купила? – поинтересовался Сарматов, забирая у Веры сумку.

– Сегодня пирожки с картошкой, для девочек!

Он хмыкнул и повёл Стенину вверх по ступенькам.

– Далеко живёшь? – спросила она. Сарматов не ответил и, только когда они подошли к подъезду, хихикнул. Вера не сразу поняла, что он делает – зачем вытаскивает связку ключей, на которой висит длинная витая отмычка от железной двери.

Он жил в доме номер четыре по улице Воеводина! Минута от музея!

– Но ведь у тебя телефон начинается на пятьдесят три, – припомнила Вера. – Это же вокзальная АТС… В чём дело, Павел Тимофеевич?

– На улице Свердлова живет мой диспетчер. Звонки принимает.

– То есть соседка – это для прикрытия? Почему ты сразу не сказал, что живёшь рядом с музеем?

– Мне хотелось сохранить в себе какую-нибудь тайну. Давай быстрее, заходи.

Воеводина, четыре – адрес мечты. Вера считала этот дом на Плотинке самым красивым в городе, правда, она смотрела на него только снаружи – внутри, в квартирах, не бывала. В детстве мама часто брала Веру с собой в магазин «Подписные издания» – там они получали тома Тургенева и Толстого, пылившиеся теперь в стенном шкафу вместе с другим приданым. Вера искоса глянула на Сарматова, открывавшего, кажется, уже четвёртый замок на квартирной двери, – что, если примерить к нему слово «жених»? Слово село как влитое.

– Добро пожаловать, – сказал Сарматов, включая свет в прихожей, и Веру тут же ослепил свет сочной жёлтой люстры, достойной гостиной, а может, и бальной залы. Гостья зажмурилась, и поэтому не сразу оценила масштабы и размах сарматовского жилья.

Отличные были квартиры в доме номер четыре, не зря Вера его так любила!

– И ты один здесь живёшь? – удивлялась она, переходя из кабинета с тяжёлой мебелью в тихую тёмную спальню. – Кем же ты работаешь?

– А я обязательно должен кем-то работать?

– Или ты расскажешь, или я уйду. И пирожки унесу!

– Пирожки – это серьёзная угроза, – сказал Сарматов. Они к тому времени уже переместились в кухню – и хозяин раскрыл холодильник, полки которого были тесно заставлены продуктами, как на карикатурах журнала «Крокодил» – когда высмеивалось воровство и взяточничество. Живьём Вера таких натюрмортов не видела со времён своего сытого детства. К тому же в детстве не было зимней клубники, шоколада с орешками, чесночного соуса и ликёра «Бейлис».

– Только со льдом! – сказал Сарматов. Налил ликёр в квадратные стаканы и бросил в каждый по три кубика льда.

– Ты что, лёд сам делаешь? – прыснула Вера.

– Я бы понял твоё удивление, если бы я сам делал воду, – парировал Сарматов. – Или хотя бы ликёр. Ну что, вкусно? То-то. Доставай свои пирожки.

Пока он резал сыр и ветчину, Вера заглянула в ванную – чистую, как в гостинице. Вспомнила свой родной санузел: выстиранные колготки девчонок висят над головой унылыми сосульками, бельё в тазике, неровный кафель с переводными картинками – это ещё Вера в дошкольном возрасте развлекалась.

Она включила до упора воду. Зеркало тут же затянулось вуалью пара, и Стенина написала на нём крупными буквами: «Вера Сарматова». А потом, испугавшись, стёрла ладонью – как неприличную картинку со школьной доски.

– Я думал, ты там уснула, – сказал Сарматов, когда она вышла наконец из ванной. – Давай за стол.

Есть не хотелось. Вера из вежливости погрызла сыр, с трудом проглотила ломтик ветчины.

– А что у тебя в третьей комнате? – спросила она. Сарматов предъявил ей кабинет и спальню, но третье помещение осталось закрытым. Возможно, там спрятаны тела убитых предшественниц Веры – и, когда она подберёт ключик к запретной комнате, мёртвые девушки обрушатся на неё, как поленница дров.

Сарматов поскрёб щетину на подбородке, и звук этот взволновал Веру Стенину – она давно такого не слышала. И не видела.

– Ах, женщины, вам имя… любопытство, – грустно сказал Сарматов. – Ладно, пойдём. Покажу третью комнату.

– Может, не надо? – испугалась Вера. Кто знает, что у него там? В параллельном классе с Верой и Юлькой училась дочка сексуального маньяка, в восьмидесятых наводившего ужас на весь Свердловск. С виду ни за что не скажешь, дядька как дядька. Однажды зимним тёмным вечером после родительского собрания галантно проводил старшую Стенину до подъезда. Эта история популярна по сей день, сколько бы раз ни рассказывалась.

– И как только не напал на тебя? – каждый раз ужасаются заводские подруги, Мария Владимировна и Эльза, а мама объясняет:

– Я была для него непривлекательная, он выбирал только молодых да красивых.

Вот о чём крайне неудачно вспомнила Вера, пока Сарматов открывал комнату. Там был спрессован запах – густой, щекотный и очень знакомый. Сарматов шлёпнул по выключателю, комната озарилась светом, и Вера Стенина ахнула:

– Не может быть!