Есть в компании незнакомого человека много такого, что мешает в его компании есть. Жевать, глотать, с удовольствием отхлёбывать чай и ставить чашку на блюдце, не беспокоясь, что звякнет при приземлении, – такое допустимо только в одиночестве или же с людьми, проверенными совместной трапезой. Пуд соли едят не только для того, чтобы лучше узнать друг друга, но и чтобы разобраться со всеми вопросами застольного этикета. Не зря, думала Вера, у многих народов поглощение пищи считается интимным процессом – с годами Стенина понимала эти народы всё лучше и лучше.

Как только она объявила чашке посадку, зазвонил телефон.

Копипаста. Не прошло и полжизни. Сколько пудов соли они с Юлькой съели за это время? Вера брякнула чашкой о блюдце, проглотила кусок сыра, как обиду, и ответила:

– Где тебя носит?

– Я только что от зубного, – печально сказала Копипаста. – На той неделе будут удалять ещё два зуба, а я недавно узнала, Верка, что у нас каждый зуб напрямую связан с участком мозга, ответственным за память.

Если её не остановить, Веру ждёт долгий и подробный рассказ.

– Юля, услышь меня! – взмолилась Стенина. – Твоя дочь сидит в аэропорту и рыдает так, будто у неё все в один день умерли.

– Евгения? – удивилась Юлька.

– Нет, не Евгения! У тебя сколько дочек?

Мысленно Вера дополнила этот вопрос саркастическим замечанием про зубы и участки памяти, но, к чести своей, сдержалась и только сопела громче обычного.

Серёжа смотрел на неё, как зритель на киноэкран – видно было, что ему хочется добавить громкости и слышать вторую героиню. Но как это сделать, Серёжа не знал и потому всего лишь страстно чесал за ухом у кота Песни, хрипевшего от счастья, будто удавленник. Никакого сходства с тем равнодушным врачом, который заполнял карточку и строго спрашивал у Веры, что случилось, – некоторые люди меняются быстрее, чем к этому можно привыкнуть.

– Этот абонент недоступен, – сказали вдруг в трубке. В ухо заколотились короткие гудки. Стенина надеялась, что Юлька всё-таки поняла её и уже едет в аэропорт к Евгении. Хотя та умоляла приехать именно тётю Веру, а на вопрос почему, начинала рыдать пуще прежнего.

Серёжа придвинул к Вере тарелку с бутербродами.

– Нет, – звонко сказала Стенина, опять включив пионервожатую. – Вот теперь точно – пора.

– Значит, пора! – отозвался Серёжа. Он унёс посуду в кухню, потом скрылся в дальней комнате и чем-то там недолго гремел. Песня смотрел на Веру с сонным отвращением.

Она натянула на себя пуховик, прислонилась к косяку, закрыла глаза и тут же открыла, почувствовав вблизи чужое дыхание. Серёжа стоял к ней почти вплотную. Возможно, через секунду он попытался бы её поцеловать, но Стенина не стала дожидаться – и выскочила в подъезд, приговаривая: «Да что ж это такое!»

Серёжа бежал следом.

…Юлька позвонила дочери, но телефон у Евгении был выключен. Юлька попыталась снова набрать Верку – и этот номер был недоступен, причём в голосе автоматической женщины звучало явное злорадство. Анестезия ещё не отошла, губа горела, голова кружилась. Юлька ненавидела это состояние – когда пусть даже крохотная частичка тела становится нечувствительной. Но и лечить зубы без обезболивания – спасибо, этого ей хватило в детстве. Хорошо, что Евгении повезло с зубами – по сей день ни одной пломбы.

Вот интересно, почему даже в самой дорогой клинике врачиха бросает инструменты на грудь пациенту? Поковыряется у тебя во рту одним, берёт другой – очень неприятно, как будто ты стол какой-то. И замечание не сделаешь: во рту идёт работа.

Юлька прыгала с одной мысли на другую, как по ступенькам, – но общее направление выдерживала. Придётся ехать в порт, хотя совершенно непонятно, что там делает Евгения и почему она рыдает? Что случилось? Ни звонка, ни письма не было, а ведь Евгению нельзя назвать безалаберной. Наоборот, она вся такая собранная, правильная. Возможно, так проявилась немецкая кровь её отца – он рассказывал, что они были из переселенцев. Юльке тогда было неинтересно про семью, к тому же Саша не походил на немца – волосы как чернёное серебро, глаза – карие, иногда в лице и вовсе сквозило что-то восточное. Немецкую кровь смешали с мордовской и украинской, а в каких пропорциях – история умалчивала. Она всегда молчит о самом интересном.

Юльке сразу же было доложено: Саша счастливо женат, обожает детей и супругу. Коль скоро жену называют «супруга» – это тревожный признак, считала Юлька. Это значит, что отношения перешли в ту стадию, когда от людей, которые находятся в тех самых отношениях, уже мало что зависит. Ты можешь не любить супругу, но признаёшь, что она родной для тебя человек – и так будет всегда.

Саша был старше Юльки на десять лет, она получила его в первый же вечер, и в этом, собственно говоря, не было ничего нового. Новым оказалось то, что Юлька впервые в жизни почувствовала рядом с собой аромат сбывшейся мечты. Ей хотелось жить с этим человеком, а если не получится – хотя бы урвать от него кусочек на память. Кусочек Саши – как кусочек Луны, увезённый на Землю астронавтом. Как ни крути, он всё равно останется частью Луны. Сашина супруга никогда не узнает про Евгению, да что там – о ней не знал даже сам Саша.

Интересно, что Евгения ни разу в жизни не спросила про папу – хотя у Юльки были заготовлены байки про пожарного, про благородного бандита и классическая – про лётчика-космонавта. Зато Джон им интересовался постоянно – со временем это превратилось в главную тему для разговоров и в орудие убийства для любви. Так и не удалось им с Джоном дожить до того дня, когда муж и жена всерьёз называют друг друга супругами и становятся родными людьми, даже если давно не любят друг друга.

Так и не удалось…

Юлька не без труда нашла свою машину на парковке – в темноте не отличить от других, такой же, что у всех, угрюмый чёрный джип. Ереваныч, как ни странно, ещё в офисе, она позвонит ему позже, объяснит, зачем сорвалась на ночь глядя в Кольцово. Ему всегда нужно объяснять всё очень подробно – иногда у Копипасты голова кружилась от этих объяснений, как на карусели.

Вот зачем она вспомнила Джона? Даже уголовные дела списывают за сроком давности – а тут всего лишь любовная история с неприятным финалом. Память, будто не слышала уговоров, разворачивала широкие панорамы картин из прошлого. «Надо вырвать все зубы и забыть», – подумала Юлька.

Джип стоял в пробке, вся Восточная замерла, машины собрались, как бусины на нитке.

…В тот год Лара Стенина бесславно училась в первом классе. Евгению записали в музыкалку – учительница пения сказала, что у девочки может быть большое будущее. Верка работала в своём музее и познакомилась с Пашей Сарматовым – при таинственных и, судя по всему, безнравственных обстоятельствах. Таинственность была налицо, а безнравственность Юлька вычислила самостоятельно – Стенина так мялась и бледнела, когда её пытались расколоть, что никаких сомнений не оставалось. Копипаста была за неё искренне рада – Верке если чего и не хватало всю жизнь, так это капельки безнравственности. Или какой-нибудь подлинки в характере.

Юлька старалась, как могла, привить Верке червивый черенок. Про себя придумывала истории: одна другой гаже, лишь бы Стенина поняла: почувствовать себя живой иногда можно только таким способом. Иначе засохнешь на корню. Верка этого не понимала, ещё и жалела подругу – за легкомыслие и недальновидность.

Сколько раз Юлька пыталась познакомить Верку с кем-нибудь – тем более эти кто-нибудь стояли в те годы буквально на каждом углу. Копипасте они были ни к чему, но и разбрасываться возможностями не хотелось. Может, Верке пригодится – вот Юлька и записывала телефон, имя-фамилию, место работы. Это всё равно, что увидеть платье в магазине – неплохое, но не совсем в твоём стиле и к тому же великовато. А подруге будет – в самый раз.

Верка отказывалась от этих платьев категорически. Она не любила одалживать вещи, никогда не стала бы донашивать за Юлькой надоевшие блузки и побитые сумочки – да она в них и не нуждалась. У Стениной всегда был хороший гардероб. Донашивать за подругой мужчин Верка тем более не станет. Даже с условием, что Юлька и примерять их не думала – разве что понарошку. Вроде как девочки на уроке геометрии, забывшись, пишут на партах своё имя – и какую-нибудь чужую красивую фамилию.

Это было, впрочем, не про Юльку – на уроках геометрии её интересовала исключительно геометрия. А фамилии ей нравились дворянские, с окончанием на «-ская». Во всяком случае, фамилию Пак она выбрала бы в последнюю очередь – но встретила Джона, и всё тут же забылось, будто волшебник щёлкнул пальцами или чем там они щёлкают. И Валечка забылся вместе со своими останками, и Алексей, мужчина крупный во всём, кроме главного, и Вадим Ф., который всё же нет-нет, да и всплывал в памяти, как сварившийся пельмень в бульоне. Вадима было приятно, лестно вспомнить – в конце концов, он стал знаменитым художником. Но Джон правда всех вытеснил из памяти – даже мужчина-мечта, Саша из Оренбурга, отодвинулся за горизонт. Вспоминался фрагментами, как расчленённый труп – то руки, то глаза, то уши. У Евгении – отцовские ушки. Торчат, словно ручки у кастрюли, но сейчас это, говорят, в моде.

…Какие рваные мысли – кидает с одного на другое. Светофор пропускает максимум по две машины, а этот «Лексус» впереди вообще ездить не умеет. Наверняка тётка за рулем…

Джон, несмотря на своё компактное сложение, занял собой всю Юлькину жизнь целиком. Поэтому, когда он ушёл и стало так пусто, – её чуть не вынесло сквозняком в холодный чёрный космос.

Сейчас, после стольких лет, Юлька могла точно сказать: он ушёл потому, что ревновал. А не только потому, что встретил ту Галю с её деньгами и машиной.

Ревность Джона поначалу даже льстила Юльке, но это быстро прошло. Так бывает с маленькими детьми – бабушки умиляются, что это у них «ревности» (почему-то – во множественном числе, как будто единственного здесь мало), но умиление «ревностями» проходит ровно через минуту после того, как бабушка в очередной раз не совладает с ребёнком, вцепившимся ей в ляжку, как бешеная кошка в древесный ствол.

Ревность – бессмысленное чувство, и ещё меньше смысла, когда ревнуют к прошлому. Юлька сто раз объясняла это Джону, но объяснения тут не годились. Она в самом начале знакомства, пытаясь произвести впечатление, рассказала о себе Джону много лишнего. Вот Валечке, к примеру, не рассказывала – а здесь как с цепи сорвалась. Дура, конечно.

Поначалу Джон пришёл в восторг, что ему досталась такая женщина – столько мужчин её желало, а она выбрала его! Но восторг – летучая субстанция. Выдыхается в минуту, потом и не вспомнишь, был ли. Восторг Джона быстро переродился в сомнения, а отсюда рукой подать до ревности.

Он расспрашивал её подробно и слушал не дыша – как ребёнок страшную сказку. Требовал деталей, вот Юля и старалась. Подобно дурной Шехерезаде, придумывала, дополняла, украшала и без того нарядную действительность. Джон требовал продолжения, Юлька чувствовала себя сценаристом, изнемогающим под гнётом формата – куда деваться, если контракт подписан? Спрос рождает предложение, ревность – фантазию, сон разума – чудовищ. Одно из таких чудовищ получилось особенно правдоподобным – этакий Голем живее всех живых. Юлька вспомнила историю, которую придумала однажды для Стениной – про заезжего директора завода, похожего на злого волшебника. Джон услышал другую версию истории: директор втащил её в машину жадными пальцами и повёз к себе в Тагил, правда, до Тагила они доехать не успели… Белым днём, когда Юлька начисто забыла этот ночной разговор – у неё была счастливая, короткая память, – Джон вдруг сказал, что завидует этому человеку.

– Но почему? – удивилась Копипаста, как удивлялись миллионы таких же наивных женщин, не желавших ничего, кроме как угодить любимому. – Я ведь с тобой, не с ним.

– А я тоже хочу затащить тебя в машину жадными пальцами. Всё бы отдал, чтобы только быть на его месте в ту ночь.

Юлька забеспокоилась, но было уже поздно. Врать о том, что наврала, – перебор даже для неё, достаточно вольно обращавшейся с понятием правды. А Джона уносило всё дальше – недаром он был поэт. Теперь он стал просить, чтобы Юлька познакомила его с директором, заинтересовался Тагилом – сплошь да рядом всплывал в разговорах этот Тагил. При всех Юлькиных изрядных знакомствах среди высокопоставленных тагильчан в реальности сыскался только один – депутат облсовета, милейший старичок с седыми усами, которые лежали у него под носом смирно, как мёртвая чайка. Ни малейшего сходства с роковым волшебником. С чего Юлька его тогда придумала, этого директора? Почему поселила в Тагиле?

Второй город, неимоверно интересовавший Джона, – Оренбург. Кем был отец Евгении? Почему она его выбрала? Неужели они ни разу после этого не разговаривали? И снова просьбы – познакомить, показать фотографию. Юлька готова была пешком трижды сходить из Тагила в Оренбург и обратно, только бы Джон перестал её мучить своими расспросами. Ему, как наркотик, требовались теперь чужие тени и сказанные кому-то другому слова, а больше всего – Юлька из прошлого, та, которой уже не было – которой вообще не было! Честное слово, пусть люди и не меняются – а в это обстоятельство Юлька верила свято, как в детстве в Ленина, – пусть так, но после злополучной поездки с Алексеем за счастьем она вела практически безупречный образ жизни. За мелким и несущественным исключением, но об этом она точно никогда и никому не расскажет.

Джон чуял, что Юлька скрывает от него ещё какую-то историю – и вытягивал правду всеми способами. Они в ту пору стали часто ссориться и злобно, взахлёб ругаться – точь-в-точь как те старики из Юлькиного детства, которые навсегда врезались в память. Старуха (ей было лет сорок, понимала теперь Юлька) брызгала слюной, будто собралась бельё гладить – у старика (сорок пять максимум) слёзы стояли в глазах, точно вода в канавах.

Тогда же Юлька дала себе честное пионерское – никогда не опускаться до такого уровня. Она и правда не опускалась. Её вынесло на этот уровень ураганом.

Теперь Джону всё не нравилось в Юльке. Почему она так плохо готовит, зачем кладёт в салат макароны? Что, трудно взять у его матери рецепт кимчи? Да, он в курсе, что мать терпеть не может Юльку, но ведь и Юлька, кажется, не питает к Александре Трифоновне даже минимальной симпатии? Ах, у него тоже рыльце в пушку, потому что он презирает Наталью Александровну Калинину? Ну, извините, он не знает, как нужно относиться к женщине, которая так вольно воспитывала свою дочь. В каком смысле – вольно? В прямом. Сегодня не приду, не жди меня. Ешь свои макароны в салате. Вольно!

Они перестали ходить по гостям, бывали только у Стениной, и то – по очереди. Концерты, филармония, опера – всё вдруг исчезло, как будто не стало в городе ни того, ни другого, ни третьего.

– Я не хочу встретить в театре мужчину, который с тобой был, – сказал однажды Джон. – Не хочу, чтобы он меня видел, а я его – нет.

А ещё – и это оказалось очень неприятным обстоятельством – у них вдруг закончились деньги. То есть – совсем.

Юлька никогда не спрашивала Джона, на какие средства они живут с таким размахом – широким, как у альбатроса. Продукты из «СВ-2000», вино в кривых бутылках, похожих на медицинские утки (чтобы не подделывали, объясняла продавщица), сигареты «Вог». Шуба из голубой норки, частники, безотказно возившие по всему городу эту шубу с Юлькой внутри… Евгении почти каждый день перепадала то игрушка, то платье – к такому привык бы каждый. Тратить деньги куда интереснее, чем размышлять о том, какого они происхождения. Ну не убийца же он, в самом деле! Стихи, если кто забыл, пишет…

Утром, когда Юлька уходила в редакцию, Джон ещё спал – тихо, как маленький мальчик. Ни намека на похрапывание – высочайшая культура совместного сна! Днём он предположительно отсутствовал – но недолго, потому что, когда Юлька возвращалась с работы, Джон уже опять был дома. Лежал на диване, с восточным высокомерием поглядывая в телевизор, где крутилось колесо фортуны. Или сериалы – самые посконные, домохозяечные. Юлька удивлялась сначала тихо, потом всё громче – что с тобой, дружище? И это любитель Шамиссо и Брентано, ценитель оперы («только она даёт мне дышать полной грудью»), завсегдай (так Лара Стенина прочла однажды слово «завсегдатай») филармонии и фанат художника Филонова? Если копнуть глубже, может, выяснится, что он ещё и слушает российский шансон – где имена солистов похожи на клички воров в законе?

– Оставь меня в покое, – злился Джон.

Он теперь давал Юльке заметно меньше денег – она списывала это на временный сбой, даже когда пересела из такси в трамвай прямо в шубе из голубой норки. Пассажиры, от первого и до последнего, потешались над Юлькой, державшейся за поручень, как робкая обезьяна за ветку.

– Вам бы, девушка, на такси надо ездить, – произносил кто-нибудь в толпе эту фразу, избитую уже почти до смерти. – А так вы слишком много места занимаете.

В конце концов Юлька перестала носить шубу, благо зима стояла квёлая и полускисшая – не то поздняя осень, не то ранняя весна, и так пять месяцев. Однажды спохватилась – и не нашла в шкафу.

Джон прятал глаза – и руки за спину. У него была неприятная привычка перебирать пальцами, Юльку прямо трясло, когда она это видела. Поэтому он перебирал пальцами за спиной, но Юльку всё равно трясло – у неё было хорошо развитое воображение.

– У меня долги, – сказал Джон. – Пришлось отдать шубу. А что? Ты всё равно её не носишь.

Так и выяснилось, что никакого бизнеса у Джона Пака не было – а были самые разнообразные и смелые планы, под которые он и назанимал денег, где только мог. У него имелся подлинный дар убеждения, но этим всё начиналось и заканчивалось. Получив инвестиции, которых он так жаждал в теории, Джон тут же терял интерес к своим идеям и планам на практике – и даже вспоминал о них теперь не без раздражения. Но от капитала уже был отъеден кусок – поэтому приходилось сочинять новую идею – и снова идти на поклон, правда, уже к другим людям. И отдавать из полученных денег то, что взял, причём с процентами, пышными, как южная клумба.

Людей знакомых у Джона был – целый город. Раньше он ходил по Екатеринбургу и благожелательно кивал всем подряд, как хозяин поместья – крестьянам. Здравствуйте, приветствую, рад видеть… А тут вдруг – никуда не ходит. Стихов не пишет. Лежит и смотрит сериалы.

«Эффект деграде», – как выражается модная обозревательница из Юлькиного журнала, в котором она работает сейчас – через триста лет после Джона. Деграде – это когда цвет плавно переходит из одного в другой. «Деграде» Джона – падение с удобной высоты куда-то вниз и в сторону. У них дома теперь даже бутылки по полу катались – точно гранаты в фильмах про войну. На бутылку деньги находились всегда, на всё остальное теперь зарабатывала Юлька.

И, к чести её, не жаловалась. Наоборот, решила, что так будет правильно. Как в той игре, которую они с братом Серёгой любили в детстве: сначала ты будешь лошадкой, а потом я.

Быть лошадкой весело только в игре, но Юлька была молода, сил в ней бродило столько, что она просто изнывала от этого изобилия. Так кормящая мать единственного тощего младенца изнемогает от избытка молока, которого хватит на целое отделение новорожденных. Поэтому Юлька с утра до вечера пропадала на интервью, не брезгуя ничем и никем – для меня, начала она говорить именно в те годы, нет запретных тем. И кришнаиты, и сатанисты, и детский дом, и культурное событие. Она даже спортивные состязания вдруг начала освещать, и корреспондент Корешев позволил себе краткую, но яркую вспышку ревности на летучке. Помимо еженедельника писала ещё для двух газет, а один знакомый политик заказал ей программу к выборам. Юлька сочинила – дело мастера боится!

Денег благодаря всем этим усилиям должно было стать больше – но, увы, этим каплям не суждено было проточить камень, да и курочка устала клевать по зёрнышку – ей хотелось зарыться в кормушку с головой. Юлька снова начала считать деньги – «экономика должна быть экономной», приговаривала она, когда удавалось сберечь несколько рублей. Джон выплачивал долги и на диване встречался уже редко – теперь его чаще всего не было дома, а однажды выяснилось, что и дома теперь у Юльки нет. Она пришла с работы, ткнула ключом в дверь – а там новые замки.

– Блестящие такие, главное! – жаловалась она Стениной, как будто этот блеск был хуже всего.

На звонки Джон не отвечал, появился только через день у Калининой-старшей – привёз чемодан с Юлькиными вещами. Они были запиханы туда как попало, даже вечернее платье – фиалковое, со страусиными перьями – лежало скомканным, как грязное полотенце.

– Да что случилось-то? – спросила Стенина. Она стояла рядом с Юлькой, а Юлька тряслась, как в припадке. Вечно тёплое плечо Верки Стениной. Вечный огонь дружбы. Это вам не любовь, которую вмиг погасит даже слепой дождик.

Юлька знала, что он сейчас скажет. Неизвестно откуда, но знала.

– Юля, – решился Джон, но она перебила:

– Если я правильно понимаю, ты… уходи, ладно?

Джон ушёл, кивнув Стениной с таким видом, как будто они не прощались, а здоровались. А ведь и правда, думала Юлька, у него была такая привычка – говорить «привет» на прощание. В те годы это звучало стильно. Джон ушёл, а она бесконечно долго вешала платье на плечики, тщательно расправляла страусиные перья – они были щекотными, как зелёные метёлочки, которые росли у них во дворе из года в год.

Потом Юлька узнала, что новую женщину Джона зовут Галина и что она – маленькая и тощая, как ящерица, – вдова какого-то бандита, недавно убиенного. Галина выплатила все долги Джона и даже подарила ему машину – серо-голубой «BMW» с пижонским номером 007. Живут они где-то на Шейнкмана, в новых домах. Юльку будто по затылку ударили этой новостью – именно про Шейнкмана оказалось самым больным. Те новые дома на Московской горке ей всегда нравились – и она вслух мечтала там жить.

Как-то ночью, после пары бутылок вина, выпитого вместе с Веркой, которая с недавних пор полюбила алкогольный досуг, Юлька заявилась в тот самый двор на Шейнкмана, нашла красивую машину с нужным номером и выломала значок с чёрно-сине-белым пропеллером. «BMW» раньше делали самолёты – Юлька раньше любила Джона. Трофейный значок она носила в сумке долго, до зимы. А тогда было лето, и во дворе цвели те самые зелёные метёлочки. Летом страдать немного легче, чем зимой: можно гулять по ночам, рыдать в парках и заедать боль арбузами. Правда, арбузы Юлька теперь не любит. Вот и муж её считает, что дыня намного вкуснее и полезнее.

Джона с тех пора Юлька видела лишь один раз – в книжном магазине, года четыре назад. Галина торчала поблизости – с годами она стала ещё сильнее походить на ящерицу, а вот Джону возраст был к лицу. Он презентовал поэтический сборник, изданный наверняка на деньги Галины. Юлька не удержалась – цапнула книжку из стопки и удачно раскрыла на странице со старым стихотворением, когда-то посвящённым Ю. К., а нынче – Г. Б. Стихи почти что отхлестали её по глазам – как чужие длинные волосы в переполненном трамвае. Юлька чуть было слезу не пустила, но покупать сборник всё-таки не стала – почему-то пожалела денег.

Ереваныч позвонил, когда Юлька наконец выбралась из запруды на Восточной.

– Здравствуй, дорогой! – сказала Юлька, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе звучали ласка и любовь. – Я за Евгенией, в аэропорт.

Она рассказывала мужу только самое необходимое – без прикрас и подробностей.