Рентгеновский снимок – истинный портрет человека, думала Стенина на пути в кабинет к рыжему доктору. Ничем не приукрашенный портрет – ни кожей, ни мыслями. Снимок просох не полностью, но Стенина так торопилась, что передала это чувство врачу рентген-кабинета – и та вынесла его в коридор, сама себя удивив неподобающей скоростью. Вера с интересом разглядывала свой череп, но в этом интересе ей было далеко до рыжего доктора. Он прямо-таки вцепился в снимок, как будто это было сообщение о наследстве, которого доктор ждал целую жизнь.

– Всё в порядке, – не без разочарования заявил он минуту спустя. – Сейчас выпишу справку, и пойдёте. А, кстати, далеко вам идти?

– В аэропорт, – усмехнулась Вера.

– О! – обрадовался доктор. – Какое приятное совпадение. Я живу на Тверитина, могу подбросить. Это небольшой крюк.

Вера представила себе этот крюк от улицы Тверитина до аэропорта Кольцово и решила, что у доктора отсутствуют даже минимальные способности к логистике и географии. Хотя направление он указал в целом верное, да и вообще человек приличный – помочь предлагает, и, кажется, искренне. Со времен незабвенного инвалида, который пытался её «завезти», Вера ни разу не сталкивалась с его последователями, и к тому же смешно подумать, будто бы рыжего заинтересовала раненная в голову немолодая женщина в этом смысле. Голова обвязана, кровь на рукаве, фигуру свою Вера давным-давно зевнула, – как в шахматах зевают ферзя, а насчёт лица у неё и в юности были сомнения, не то что сейчас. В общем, она сказала:

– Это было бы очень мило с вашей стороны.

– У меня как раз дежурство окончилось, – объяснил рыжий. И попросил подождать его буквально пару минут.

Вскоре они уже сидели в его машине, довольно-таки чистой. Доктор попросил звать его Сергеем, Вера согласилась. Почему бы и нет, если его и вправду так зовут.

– А можно просто Серёжа, – улыбнулся рыжий. И вот это Вере уже не очень понравилось.

…Первую серьёзную любовь Евгении тоже звали Серёжей, но домашним именем его было Озя. Каким-то образом обращение «Озя» проникло в школу и укрепилось. Вера считала выбор Евгении крайне неудачным. Озя был мелкий и вертлявый, как дворник, моющий заднее стекло машины на максимальной скорости. От одного взгляда на Озю у Веры начинало плыть в затылке. А вот Евгения – влюбилась.

– Он очень умный, тётя Вера. Он любит книги.

Представить Озю с книгой было нелегко – он бегал, орал, крутился на месте волчком, ронял стулья, в общем, делал всё, за исключением того, чтобы тихо сидеть с книгами. Возможно, он любил их на расстоянии.

Евгения ходила за своим Озей, как на невидимом поводке. Мышь надрывалась:

– А учится-то всё равно лучше всех. И поёт, рисует! Не то что наша дурочка.

Бедняжка Лара все свои первые каникулы пролежала дома с ангиной – участковая врачиха сказала, что это ещё и реакция на непомерные нагрузки в школе. Старшей Стениной такая версия приглянулась, и теперь она постоянно рассуждала о том, что ребёнка угробит такая учёба. Лучше бы Веруне не выпячиваться, а отдать Лару в обычную школу – вот хоть в бывшую свою двести шестьдесят восьмую. Вера, как ковбой из вестерна, напрягала жевательные мышцы, но молчала – теперь ссориться с мамой было нельзя. Именно мама сидела с Ларой, пока Вера пропадала в музее – потому что ей пришла в голову мысль взять, наконец, карьерную высоту. Ну, или хотя бы попытаться сделать первый шаг, с которого, как считают китайцы, берут отсчёт любые расстояния.

Вот о чём думала Вера, уставившись невидящим, как у занятого официанта, взглядом в чугунный павильон, и обращая к нему всю мощь своей мысли. Родители, которые бросают все силы на успехи детей, как правило, сами по себе ничего не представляют. Юлька, как бы ни пыжилась со своим еженедельником, ничего особенного там не сделала. «Не Вере такое говорить», – считал каслинский павильон. Но Юлька ведь и вправду даже писать толком не научилась, несколько раз сама же со смехом рассказывала о том, что ответсек ею недоволен – слишком много слов, слишком мало смысла. Вот почему Юльке так хотелось, чтобы Евгения стала успешной – детскими ручками Копипаста начнёт загребать себе славу, которой обнесли её самоё. «Жёстко стелешь, – крякнул павильон. – А что же Лара тогда в арьергарде? По твоей логике, у такой женщины, как ты, должен быть просто суперуспешный ребёнок!»

А я, разозлилась Вера, ещё успею сделать себе имя, будь спокоен, чугунок! «Да я и так спокоен, – загрустил павильон, – сколько лет уже на одном месте. Хорошо хоть собрали – а то годами лежал разобранным по ящикам после той выставки… В Париже-то все любовались, купить хотели…»

Вера не вслушивалась в старческое бормотание павильона – она лихорадочно строила планы скорейшего взлёта. Где строить взлётную площадку и с каким материалом работать, Стенина не знала – но голь на выдумку хитра. В заначке – три года учёбы в университете и значительный стаж близкого общения с картинами, но кому всё это может понадобиться?

Евдокия Карловна уже дважды прошла мимо Веры покашливая – но та не понимала намёков, увлечённая смелыми мыслями.

Во-первых, решила Вера, надо вернуться в университет. Она ведь так и не довела тогда до конца начатое дело – нашла работу, а планы доучиться оставила. Во-вторых, разобраться с треклятой завистью. Недавно мама рассказывала про знакомого врача-психолога, которая одновременно с этим ещё и знахарка, и чуть ли не экстрасенс. Вот и пойти к ней – хоть что-то из врачихиных умений, да сработает. Вера не любила экстрасенсов, но китайцы правы – надо с чего-то начинать.

Начала с университета. Восстанавливаться оказалось делом канительным, но Вера в последние несколько лет поневоле усердно работала над теми душевными мышцами, что отвечают за стойкость и терпение, и теперь могла поигрывать ими не без удовольствия. Её приняли на вечернее, и поначалу пришлось изрядно напрягаться, чтобы заставить себя ходить на лекции – но в целом она довольно быстро вписалась в процесс. Главное – дипломная работа, как ей объяснила милейшая сотрудница-методист, странным образом запомнившая ничем не примечательную бывшую студентку.

Тема дипломной работы – «“Ужин для каннибалов”: разрушение канона тела в творчестве Гюстава Курбе», продолжение давно забытой курсовой «Реализм Гюстава Курбе: натурализм видения и символизация изображений».

Творчество Курбе Вера всё так же не любила, кроме того, её целиком захватило другое исследование – собственной зависти.

То ли возвращение в университет стало тому причиной, то ли просто пришло время выяснить, наконец, отношения с угнездившейся внутри заразой – но Вера вдруг пожелала узнать всё, что только можно было, об этом позорном чувстве. Как любой студент, неважно, сколько ему стукнуло, она пошла стандартным путём – рыскала по закоулкам чужих премудростей с помощью университетской библиотеки. Великие умы охотно делились с Верой мыслями, которые она выписывала в специальную тетрадку. Шеридан с порога заявил, что «нет другой страсти, так прочно укоренившейся в человеческом сердце, как зависть». Стениной понравилась откровенность Шеридана – сразу ясно, что с этим чувством злоязычный ирландец был знаком не понаслышке. Вопрос только в том, на какой он при этом пребывал стороне: Шеридан завидовал или же завидовали Шеридану? Вера не сомневалась в том, что признаться в собственной зависти («страсти робкой и стыдливой» – спасибо, Ларошфуко) способны немногие – этого чувства принято стыдиться безо всяких оговорок. Но и рассуждают о нём умные люди с упоением, кого ни возьми – всяк высказался. Ницше снисходительно объяснил Вере понятие «ресентимента» – бессильной зависти к врагу. И не стоит, фрау Вера, обманываться «сентиментальным» звучанием термина – ничего общего, какие уж там сантименты. Ещё одно милое слово – Schadenfreude, «злорадство», – спорхнуло со страниц очередной книги: Schadenfreude лучшая подруга зависти, с которой летучая мышь могла бы подолгу пересвистываться по вечерам, как это делают подружки по телефону.

По-латыни Верина мышь-зависть звалась invidia, но это красивое имя не оправдывало роли, которую ей отводили в христианстве. Один из семи смертных грехов, по мнению Канта, – худший из прочих. Из недолгого университетского знакомства с великим философом Вера помнила только про звёздное небо над головой и нравственный закон внутри. Сейчас, сунув нос не в торопливую шпаргалку, а в «Метафизику нравов», Стенина узнала, что зависть принадлежит к тому же отвратительному семейству, которое произвело на свет неблагодарность и Schadenfreude. Увы, Кант был беспощаден к завистникам, поэтому Вера не стала его дочитывать.

Овидий заявлял, что зависть живёт в грязи и мраке, а питается – змеиным мясом. Это вполне походило на Верин случай, вот только, кажется, змеи любят полакомиться рукокрылыми, а не наоборот. Надо бы спросить у специалиста. В описании Овидия зависть выглядела отталкивающе: «Худоба истощила всё тело, прямо не смотрят глаза, чернеют зубы гнилые; Желчь в груди у неё и ядом язык её облит».

В изобразительном искусстве зависть представляли в облике костлявой старухи с отвисшей грудью. Косоглазая, со змеюкой в руке, эта аллегорическая зависть пожирала самоё себя. Кроме того, на роль зависти часто приглашались громадная собака, змея или скорпион, а также, обрадовалась Вера, летучая мышь – потому что она, как и зависть, не переносит дневного света.

Стенина обрадовалась, ещё и вспомнив о том, что среди завистников прошлого – пусть и мифологических – бессмертные боги. Как же она могла забыть про «инвидию» богов! Олимпийцы всем скопом завидовали Прометею, да и по отдельности – Гера, Гермес, Аполлон, Венера – гнобили неугодных им талантливых, хвастливых или же просто очень красивых смертных. Прародитель Адам тоже пал жертвой зависти ангелов. Да и Шекспиров «Отелло» – история не ревности, а в первую очередь зависти.

Всё дальше уносило Веру по книжному морю, Гюстав Курбе стоял на берегу и безутешно махал рукой, в которой был крепко сжат целый букет кисточек. «До свиданья, господин Курбе!» – кричала ему Стенина: с ней говорили Аристотель и Бэкон, Чосер и Мильтон, Мелвилл и Олеша, Шелер и Шопенгауэр. И хоть бы один из них попытался оправдать завистника! Лишь Кьеркегор признал, что зависть – это на самом деле восхищение.

Когда берега окончательно скрылись из виду, Вера устыдилась, решив вернуться к заброшенному диплому. Два своих законных выходных она просиживала в библиотеке, выдавливая из себя диплом по капельке, как раба. В музее тем временем её решили повысить – и перевели в залы, где проводились временные выставки.

Ещё пару месяцев назад Веру это обрадовало бы – ей в равной степени осточертели и каслинское чугунное литьё, и то, что через её зал ходят все подряд: он был основным, но проходным. Теперь же в её владении оказалось сразу три небольших зала. Планировка анфиладой или, по менее изысканному выражению старшей Стениной, «вагончиком». Недавно бабушка приходила с Ларой «на работу к маме», но особой радости это никому не доставило. Вначале Лара, как всякий ребёнок, впечатлилась музейными просторами и начала носиться по каслинскому залу, неинтеллигентно повизгивая. Коллеги умиляться не спешили – у всех «стульчаков» присутствует врождённая неприязнь к шумным детям, а Лара была в тот день особенно в ударе. Вера с огромным трудом стреножила свою лошадку, пообещав ей мороженое и двойную норму мультиков. Подкуп и шантаж – два педагогических приёма, которые всегда действуют.

Лара притихла, потом – захныкала. Смотреть на павильон и девочку в бусиках ей было скучно, рисовать она не любила… Каучуковый мячик Вера от греха спрятала – и теперь машинально крутила его в кармане. Бабушка тоже довольно быстро притомилась – она интересовалась главным образом живыми людьми и, как любой кадровик, считала, что отменно в них разбирается. Предметы же ей нравились только полезные – а куда приспособить этот громадный павильон или здоровенную «Россию» с мечом? Разве что подарить на юбилей директору завода, решила про себя старшая Стенина. Ей, впрочем, хватило мудрости не делиться этой идеей с Веруней – в последнее время дочь стала такой раздражительной, что кидалась даже на самое невинное слово.

В общем, и Стенины, и музей со всем своим содержимым, одушевлённым и нет, с облегчением выдохнули, когда Лара с бабушкой наконец-то удалились. Понятно, что Вере даже в голову не придёт повторять этот эксперимент – разве что будет интересная детская выставка.

Чаще всего выставки составлялись из того, что хранилось в музейных фондах – разбавляя единицы хранения работами, привезёнными из Перми или Тагила. Современное искусство прописалось в здании на улице Вайнера, а у Веры на Плотинке давали обычно классику. И вот теперь в музее готовили новую выставку. «Портреты девушек в цвету» – экспозиция работ выдающегося современного художника Вадима Ф.

Вера надеялась, что картины Вадима поедут на Вайнера, и в то же время боялась этого. В другом отделении музея она бывала редко, почему-то не любила тот квартал с его купеческим, въевшимся глубоко в кирпичи запахом денег. В детстве мама часто приводила Веруню в центральную зубную поликлинику, расположенную в том же квартале и пропитанную характерной лекарственной вонью, в равной степени страшной и гадкой. Лечили к тому же без обезболивания, и однажды Вера так намучилась в кресле, что с тех пор, стоило им только приблизиться к жёлтому зданию поликлиники, тут же крепко-накрепко закрывала рот руками. Как будто забивала окно досками крест-накрест. Мама пыталась отодрать ладошки силой, умоляла Веруню, плакала – всё без толку. Наконец догадалась – пообещала сразу после лечения купить игрушку в «Детском мире» на Вайнера, и тогда лишь дочь отлепила руки ото рта. Отныне схема работала неукоснительно – потом Вера узнала, что зубная поликлиника была накрепко связана с «Детским миром» в памяти всего её поколения. И всё же даже у самых замечательных игрушек – хотя такие попадались не часто, в основном на полках «Детского мира» сидели редкие страшилища – был горький привкус боли, намокшей во рту ваты и ещё чего-то мерзостного. Поэтому Вера почти не играла с ними, но тащила мать в магазин «совроно» – так у неё звучало «всё равно».

Взрослая Вера вспоминала об этом с некоторым сочувствием к матери. От Лары ей теперь воздавалось и за «Детский мир», и за «совроно» – у девочки открылся печально-безошибочный вкус ко всему самому дорогому и малодоступному. Так часто бывает с бедняками, думала Вера, поднимаясь к своим залам, где вовсю монтировали новую выставку. Именно здесь, не на Вайнера.

Евдокия Карловна сообщила, что художник обещал быть на открытии, но об этом нельзя говорить со стопроцентной уверенностью, потому что у него проходит важный вернисаж в Париже, а работает он нынче и вовсе в Нью-Йорке.

– Зачем же мы ему сдались? – пошутила Стенина, но Евдокия Карловна серьезно ответила: ну как же, Вера Викторовна, ведь мы его Родина.

«Портреты девушек в цвету» – это было ироническое название. Многие персонажи, как выяснила Вера, вместе с директором, искусствоведом и другими «стульчаками» жадно разглядывая выставку первыми в городе, были давно уже не в цвету, а некоторые – даже и не девушками. Так, в числе представленных портретов обнаружилось три мужских, а один был, возможно, детским. «Возможно» – потому что ребёнок на портрете мог оказаться карликом, очень уж взгляд тяжёлый, да и одет мальчик на взрослый лад. Но женских портретов было больше. Вера искала между ними свой, а нашла – Юлькин. Не тот, что со спины, другой – лицо узнаваемое, хотя совсем ещё детское. Стенина вздрогнула, увидев Копипасту в раме на стене, а тут ещё Евдокия Карловна бесшумно подкралась сзади:

– Боже, какая красавица!

Картина называлась «Вечер встречи». Видимо, тот самый вечер, когда они выгоняли Веру из мастерской… Стенину тащило в портрет, как пылесосом – она снова слышала шёпот, смотрела на ромашки собачьих следов на снегу… Юлька была живой и тёплой, на рукаве – перо из подушки. Пахло вином и черносливом, на столе стояла пепельница в виде керамического сапога. Веру прижало лицом к прошлому – и она не знала, то ли вбирать его полными глотками, то ли бежать прочь.

– Я вижу, вам очень нравится эта работа, Вера Викторовна, – сказала Евдокия Карловна. – Но лучше не подходите так близко, а то сигнализация сработает.

Организаторы настояли, чтобы выставку обеспечили сигнализацией – судя по всему, с самооценкой у художника было очень хорошо. Как, впрочем, и с расценками – впоследствии Стенина видела каталог и узнала, сколько стоит одна картина Вадима. Ей, Вере, столько за всю жизнь не заработать.

Она шла от картины к картине против часовой стрелки. Думала о том, что заказные портреты можно узнать сразу – там изображены пусть и не всегда красивые люди, но такие, чтобы нравились самим себе. «Красивонькие», как выражалась Лара. Вера знала, что Вадим востребован как портретист и что это стоит «очень дорого». В таких случаях клиент имеет право рассчитывать на приятное зрелище, а не на шоковый удар от встречи с истинным взглядом художника на свою личность. Вот почему самыми интересными работами выставки были не заказные – их оказалось мало, но угадывались они безошибочно. Лучшими были «Вечер встречи», автопортрет с кошкой, три ростовых портрета одной и той же молодой женщины, отменно некрасивой и в той же мере обаятельной («Жена художника»). И ещё одна картина висела в дальнем зале – Вера шла к ней и чувствовала, как ноги с каждой секундой тяжелеют, будто бы в них стекает вся кровь разом.

Если Вадим и перекрасил «Девушку в берете», то незначительно. В ней что-то изменилось, но это что-то не нарушило и не испортило особенной прелести портрета. Наоборот – выделило эту прелесть в отдельное явление. Вера потёрла рукой лоб – его будто бы снова давил обручем тесный берет.

Надоедливая Евдокия Карловна пришлёпала следом и снова завела своё: «Какая красавица!»

– Вы находите? – спросила Вера.

– Это его лучшая работа, – сказала Евдокия Карловна. – Есть отдалённое сходство с вами, Вера Викторовна.

Стенина промолчала, но её сердце трепыхалось и звенело, как сработавшая сигнализация.

Выставку открыли строго в назначенный час, Копипаста в русалочьем платье с блёстками держала в одной руке бокал с колючим российским шампанским, а в другой – ладонь Джона. Вообще-то она прибежала в музей ещё до открытия выставки, ахала перед своим портретом, а Джон фиксировал это и на фото, и на видео. Теперь Копипаста явно готова была раздавать интервью и автографы, но из прессы, честно сказать, присутствовала только она одна. Журналистов открытие выставки заинтересовало меньше, чем перестановки в местном правительстве, которые свершились не раньше, не позже, а именно в этот день. Улыбка на Юлькином лице угасала вместе с надеждами, а Вера, глядя на неё, испытывала и ресентимент, и Schadenfreude разом.

О том, что и её портрет здесь же – правда, в дальнем зале, и так висит, что не сразу увидишь (вот Юлька, к примеру, не увидела, хотя и пробежала оживлённым галопом вдоль стен), – об этом Вера молчала с трудом, но и с удовольствием. Это чувство тайной правоты впервые появилось у Стениной той самой зимой. Внешне оно никак не проявлялось, считала Вера – да никто и не разглядывал её с каким-то особенным интересом. Разве что мама, но и она не замечала торжествующего взгляда, лёгкой улыбки, кокетливого покачивания головой. Делайте и говорите что угодно, а я – останусь при своём. Удивительно сладким оказалось это чувство, мышь едва не растаяла в таком количестве сахара. Всё испортил наблюдательный Джон – притащил Копипасту за руку к «Девушке в берете», и та ахала за двоих. Вскоре в еженедельнике вышла статья о выставке, украшенная фотографией Копипасты на фоне «Вечера встречи». Прекрасный снимок, сказала Вера, хотя саму её в то время жгла совсем другая мысль – насколько живучая, настолько же и опасная.

Стенина решила украсть «Девушку в берете».