Рыжий доктор выслушал Веру и улыбнулся в сторону – как на камеру. Он будто бы приглашал полюбоваться собой крупным планом, под дорогой свет и специально подобранную музыку. Передние зубы у него были длинные и кривые, похожие на скрещённые пальцы. С недавнего времени Вера, к сожалению, видела в людях только некрасивые черты – и, возможно, именно по этой причине считала теперь Гойю своим любимым художником.

Доктор осмотрел рану и не нашёл, как сразу было ясно, ничего особо занимательного. Медсестричка наложила повязку, вкатила под лопатку противостолбнячный укол.

– Рентген сделаем, и отпущу, – пообещал доктор.

В рентген-кабинете Веру посадили на стул так торжественно, словно это был трон. Свинцовый фартук не давал дышать, и мышь внутри колотилась – как будто кулаками в закрытую дверь.

…То лето прошло как во сне, в котором снится туман. Вера уже давно не любила лето – в самой его сущности лежала фальшь. Весь год в Екатеринбурге было холодно и грязно, а потом – два месяца (или полтора – как положат) обманчивого тепла. Будто вдруг на ничтожно малое время выдали чуть-чуть счастья. На донышке! И то – не вздумай привыкать, ибо счастье отберут у тебя в ту самую секунду, когда ты привыкнешь считать его своим. Это похоже на игрушку в кабинете у детского стоматолога – или чудесную куклу, явно ненужную взрослой хозяйке. Стоит эта кукла за стеклом в шкафу, смущённо улыбается – отдали бы девочке, которая пришла в гости с мамой, ан нет – сладким, но твёрдым, как сахарная глыба, голосом объясняет хозяйка куклы. Можешь взять на пять минут, но обращайся аккуратно – потому что это память.

А я думала – это кукла! – ворчала маленькая девочка, что снилась тем летом Вере с постоянством, о котором мечтают психологи. Девочка из этих снов не была похожа ни на Лару, ни на Евгению. Маленькая, с худыми карандашными руками и неожиданно серым, в голубизну, лицом – как на картинах Мантеньи или Бергоньоне. Будто с ксерокопий писали! Наверное, думала Стенина, это я сама себе снюсь. Я ведь правда хотела получить ту куклу по имени Память, которая стояла в чужом шкафу.

Спать целыми днями и видеть во сне своё бледное детство Стениной никто не давал. Работа, девочки, мама, домашнее животное разрывали Верино время на части. Домашним животным Стенина решила называть отныне блудную летучую мышь. Ирония как оружие, а что ей ещё оставалось?

– Нет, только не ты! – вот что первым делом сказала Вера, когда почувствовала клёкот в горле. Она сказала это ещё в гимназии – точнее, прохрипела. Лара засмеялась, её развеселил новый мамин голос.

Шли домой той же короткой дорогой. Стенина пыталась откашляться, била себя по груди ладонью, как будто поперхнулась или приносила кому-то смертную клятву. Безуспешно.

– Только не ты! – повторила Вера, оставшись наконец одна в своей комнате. Комната была – будто марина Айвазовского, посвящённая крушению надежд. Розовые обои в бутонах – девические мечты засохли на корню. Стенной шкаф, где томилось приданое, – как дряхлая принцесса, тщетно поджидающая своего рыцаря. Стена, где зияло пустое место «Девушки в берете», – Вера так и не решилась его занять, хотя мама постоянно атаковала стену и Стенину идиотскими календарями. Трельяж, откуда смотрели сразу три Веры – как на приснопамятном стенде «Их разыскивает милиция»…

– Всё, что угодно, только не ты… – повторяла Вера, как будто это была молитва, и от правильного её произнесения сейчас же случится чудо.

И оно случилось.

– Я и есть – что угодно, – ответила мышь.

Вера говорила с собственной завистью!

Она её не видела – смотрела на трёх сестёр в зеркале. Мойры или чеховские Ольга – Мария – Ирина?

– Думаю, мойры, – предположила мышь.

– Зачем ты вернулась?

– Соскучилась. Какая-то ты невежливая, Стенина. Могла бы заметить, что я изменилась – разве не видишь?

– Я тебя вообще не вижу. Слава богу.

– И не чувствуешь?

Горло схватил новый спазм – будто удавку затянули. Вера пыталась заплакать, чтобы эта дрянь вышла из неё со слезами, но зараза сидела крепко – вцепилась всеми лапами.

Если честно, она и вправду изменилась.

Зависть матери к чужому ребёнку – вот как теперь её звали. Она была страшнее капричос Гойи, толще самого пухлого из персонажей Ботеро и посильнее «Фауста» Гёте.

Все эти годы Вера жалела Евгению, сочувствовала, как брошенной кошке – когда выносят на лестничную клетку молоко в блюдце, но в дом и в душу не пускают, а то ведь не отстанет. Но молоко всё равно выносят и гладят двумя пальцами, чтобы не схватить ненароком блох или стригущий лишай. Лару же свою обожала, оправдывала, охраняла – и ещё сто разных «о». Да, что-то в ней пугало, а что-то – напрягало, но все эти «что-то» проходили по разряду допустимых вариаций. Идеальные дети – они же только на картинке, в реальной жизни всё обстоит несколько сложнее и куда как трагичнее. Всерьёз сравнивать между собой Евгению и Лару в пользу первой Стениной и в голову не приходило. Лара лучше во всём, и это даже не обсуждалось. Точнее, обсуждалось с мамой, но редко. Старшая Стенина любовалась Ларой в режиме нон-стоп – с каким аппетитом ест, как легко засыпает, как мило смеётся – да разве есть кто-то лучше тебя, моя пампушечка!

– Ну ба-а-ба, – сердилась Лара, которой бабушкины объятия мешали смотреть телевизор или заворачивать «Барбию» в кусок фольги.

– Ты её запекать что ли, собралась? – тряслась от смеха бабушка и получала от внучки шлепок по руке со всей силы.

– Ай-ай-ай, – жаловалась старшая Стенина. – Тебе совсем меня не жалко, Ларуся?

– Иди, баба, – говорила Лара. – Иди в ямку!

Это она недавно увидела на улице похороны – бабушка объяснила, что гробик сейчас увезут на машинке на кладбище (если бы можно было и это слово уменьшить и приласкать с помощью суффикса – она бы стопроцентно это сделала) и закопают в ямке.

– Ишь ты, – в шутку сердилась бабушка. – Смотри, Веруня, какая она наблюдательная! И красивая – не то что Юлькина Женька, два ребра! – С возрастом в словах старшей Стениной всё явственнее звучали народные мотивы – раньше она была куда как изысканнее в речах.

А Вере и не нужны были мамины свидетельства. Евгению следовало жалеть, ей нужно было помогать – хотя бы потому, что, если человека угораздило родиться у такой матери, как Копипаста, ему нужно помогать непременно. Но фото на Доске почёта в гимназии и слова лакированной училки будто бы показали Вере обеих девочек с другой стороны. Оказывается, Евгения хорошо умела делать то, чего не могла сделать Лара. И причина этого, с болью сознавала Стенина, не в возрасте и не в условиях для развития. Причина исключительно в том, что Евгения – это Евгения. А Лара – это Лара.

– Ну да, – зевнула мышь. – Ты всё правильно понимаешь. Давай, ложись спать – завтра у нас много дел.

– Завтра я проснусь, и тебя не будет.

Мышь не ответила – спала. Храпела не хуже бульдога. Стенина вдруг выскочила из комнаты и сгребла Лару в объятия. Получилось не с первой попытки – во-первых, Лара была та ещё тушка, во-вторых, она так визжала, вырываясь, будто её несут, как Жихарку, в печку. По телевизору очень уместно показывали тот самый мультфильм.

Стенина целовала Лару в щёки, в лоб, в волосы, получая при этом кулаками по лицу, и всё равно целовала как безумная, приговаривая:

– Я так тебя люблю, Лара! Очень сильно люблю! Ты, главное, всегда помни, что я тебя люблю – а остальное мы победим! Или купим!

Слово «купим» малышка расслышала. Она его хорошо знала и любила, это слово. Поэтому перестала молотить маму кулаками, сползла на пол, как тяжёлая шуба, и уточнила:

– Купим ещё одну Барбию?

– Конечно, Лара, купим. Скоро у тебя день рождения.

– Я тебя тоже люблю, – догадалась наконец Лара сказать нужные слова. И дальше стала смотреть мультик про Жихарку, которому втайне желала скорейшей погибели в печке.

Наутро Вера проснулась как в тумане. И даже не пошла в тот день навещать картины, чем невероятно раздосадовала Евдокию Карловну с «панамками». Мышь внутри гнездовалась, обустраивая долгий постой. Спасибо уже на том, что она больше не разговаривала с Верой – видимо, вчера вечером всё было очень плохо, а сегодня – просто плохо.

Где-то через месяц после дня рождения Лары – Юлька с Джоном подарили ей мешок «киндер-сюрпризов» («На яичницу», – сказал Джон), Вера – «Барбию»-русалочку, а женщины в музее – книгу про каслинский чугунный павильон, которой при желании можно было уложить кого-нибудь насмерть (а без желания – сделать то же самое случайно), Вера начала задыхаться не метафорически, а в самом что ни на есть неприглядно-физиологическом виде.

К немногочисленным талантам Стениной принадлежал в том числе и такой: она умела замечательно точно описывать болевые ощущения и подозрительные симптомы. Врачи её по этой причине обожали – и взрослые, и педиатры. Вот и сейчас Вера сразила отоларинголога, с порога выпалив:

– В горле как будто кусок кошачьей шерсти застрял и не проглатывается!

Врач после такой прелюдии даже слегка растерялся. По его просьбе Вера сказала: «А-а-а», позволила осмотреть нос и уши.

– Ничего подозрительного не вижу, – признался врач. – Иногда бывает, что такую реакцию дают грибковые заболевания. Возьму мазок, проверим.

Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, – думала Вера, забирая через неделю результаты анализов. Как и ожидалось – ничего не нашли.

– Это не моё заболевание, – заявил лор. – Сходите к терапевту, может, он что посоветует?

Терапевт велела сдать кровь на инфекции и отправила Веру к онкологу, который выглядел очень странно: длинные волосы, подбитый глаз (бурная тайная жизнь?). Онколог предположил, что у Веры, возможно, особое строение позвоночника.

– То есть это позвоночник торчит у меня из горла и мешает глотать? – Вера не поверила бы своим ушам, но уши у неё были в полном порядке, как недавно выяснил лор.

– Ну, не совсем так… Хорошо, раз вы настаиваете, я выпишу направление на анализы, – заявил врач, воинственно почёсывая фингал под глазом.

Вера не настаивала, но сдала и эти анализы, и опять – ничего не нашли.

Комок в горле между тем не исчезал, и Стенина решила, что ей надо просто смириться с ним – живут же люди с привычной болью, вот и она, наверное, сможет. Иногда ей удавалось ненадолго забыть о том, что в горле сидит невидимая дрянь – и тогда жизнь была почти сносной. Сносу ей не было, этой жизни!

Накануне Лариного первого сентября Стениной приснился ещё один сон про серолицую девочку.

– Это она из тебя лезет через горло, – шёпотом сказала девочка и засмеялась Лариным смехом. – Зависть стала больше тебя – теперь её нужно родить!

Вера проснулась совершенно мокрой от пота – и вспомнила, как просыпалась шесть лет назад такой же мокрой от грудного молока. Мышь внутри плясала и пела – предвкушала долгие годы школьного счастья.

Учительницей в Ларином классе оказалась та самая пятидесятилетняя дама с буратиньим голосом – Алла Леонтьевна. Она сделала вид, что не узнала Стениных, хотя у Лары был самый большой и нарядный букет. Евгения подбежала к Вере, прижалась как маленькая. У неё тоже был симпатичный букетик – мелкие розочки.

– Женечка! – рассиялась Алла Леонтьевна. – Это твоя мама?

– Нет, – потупилась Евгения. – Моя мама вон там, – и предательски точно указала на Юльку с Джоном, которые с удовольствием курили у школьной калитки, похожие на дерзких старшеклассников. Алла Леонтьевна притушила сияние, и тут как раз началась праздничная линейка. Вера с трудом отцепила от юбки Лару, которая никак не хотела строиться вместе с другими ребятками. Потом послушалась, но, уходя, оглядывалась на Веру с таким несчастным видом, что у Стениной внутри всё просто взорвалось от жалости. К несчастью, на мышь этот взрыв никак не повлиял.

Директор гимназии был пригожий мужчина с небольшой лысинкой, похожей на пятно, которое продышали в морозном стекле трамвая. Он степенно прошёл к микрофону, заговорил – и Вера вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Со стороны могло показаться, что её растрогала речь директора, и вполовину, кстати, не такая пригожая, как он сам. Но не было никакой стороны – никто не смотрел на Стенину, которая давилась и кашляла слезами. Как давным-давно заявила кому-то сама Вера – я плачу редко, но метко. Старшая Стенина, кстати, тоже заливалась слезами, не забывая, впрочем, бдительно отслеживать перемещения Лариных бантов – первоклассников вели парами будущие выпускники, и маленькой Стениной, конечно же, достался самый неприглядный. Лохматый, в прыщах и без галстука. Наверное, второгодник, подумала Вера, глотая свои глупые слёзы. Интересно, в таких гимназиях бывают второгодники?

После линейки родителям первоклашек велели дожидаться окончания первого и единственного в тот день урока. Юлька с Джоном уже исчезли – он в тот же день улетал в Москву по делам.

Чем в точности занимается Джон, Вера не знала – и подозревала, что этого не знает даже Юлька. Слова «заказ», «проект» и «контракт» звучали в его речи чаще, чем даже слова-паразиты, какие водятся и у самых образованных людей. Возможно, Джон просто сшибал где-то деньги от раза к разу, потом перезанимал и отдавал – предвосхитив тем самым кредитный стиль жизни нулевых лет. Питались Юлька и Джон впечатляюще – как-то в августе Стенину потрясла картина подругиной кухни. И вполовину не доеденный арбуз Юлька безжалостно выбросила в мусорное ведро, туда же следующим рейсом отправились банки с какими-то паштетами и кусок сыра, который бережливая Вера поймала буквально в воздухе – прихлопнула, как кошка бабочку.

– Смотреть уже не могу на этот сыр, – призналась Копипаста.

У неё проявлялись замашки богатой дамы и были ей к лицу. Вера спросила у мыши, будут ли они с ней завидовать Юлькиному достатку, но ответом её не удостоили. Значит, не будут. Стенину приметы чужого богатства никогда особенно не беспокоили. Вероятно, её зависть тоже на свой лад ущербна – и в стае других таких мышей её сочли бы изгоем. Мысль эта Вере понравилась. Привыкнув жить с куском в горле, можно привыкнуть и к жизни с чувством-мутантом.

В продуктовом магазине для богатых, «СВ-2000» на улице Малышева, Юлька покупала невиданные пельмени ручной сборки, зимнюю клубнику (есть которую, по мнению Джона, можно было только с сахаром, а лучше – с клубничным вареньем) и модный десерт девяностых – йогурты. Наблюдая эти загулы, Вера вспоминала о пионерском лагере, в котором они с Юлькой провели когда-то счастливую, но очень голодную смену. Одна девочка из отряда после отбоя вкушала под одеялом столовский хлеб с зубной пастой. Ах, детство! Вера тогда тоже пускалась в гастрономические эксперименты – однажды разжевала толстую ягоду шиповника, похожую на красную медузу, и обожгла язык шерстяными, колючими семенами. В тот день как раз приехала мама с «передачей» – привезла печенье «Шахматное», конфеты «Москвичка» и яблоко. Перед отбоем вожатая взяла чертёжное перо – и, подцепляя им кожуру, сделала из яблока прелестного ёжика, правда, иголки у него были ржавыми. Вера доставала одну «иголку» за другой, а потом сжевала всё яблоко целиком, вместе с семечками. Девочка, которая ела зубную пасту, объяснила Вере, что в яблочных косточках содержится синильная кислота и от неё умирают – Стенина проплакала всю ночь, ожидая смерти. На соседней койке крепко спала Юлька и во сне чмокала губами, как будто тоже ела яблоко. Или целовалась с кем-нибудь во сне – наяву они обе тогда ещё не пробовали.

Пока мышь отсутствовала, Вера много раз собиралась признаться Юльке, что смертельно завидовала ей с седьмого класса – но так и не собралась, а теперь это было бы как явка с повинной после убийства.

Мышь между тем развлекалась вовсю, наблюдая, как Лара пытается учиться – у неё не получалось почти ничего. Разве что на физкультуре она блистала, если можно, конечно, поставить рядом два этих слова – «физкультура» и «блистать». Прописи были в помарках, учительница – в недовольстве, Вера – в отчаянии.

Евгению перед самыми осенними каникулами наградили грамотой «Гордость школы» и приняли в школьный хор солисткой. Ясный голос, абсолютный слух. Как будто это у неё бабушка – гениальная пианистка, горевала Вера, пряча с глаз долой нотные тетради, купленные в далёкие счастливые дни.