Глава девятнадцатая

Америка. 1933-1939

Принстон

Океанский лайнер Westmoreland, на котором пятидесятичетырехлетний Эйнштейн плыл в страну, ставшую его новой родиной, прибыл в порт Нью-Йорка 17 октября 1933 года. На Двадцать третьей улице под дождем на причале его ждал официальный комитет встречи. Его возглавлял друг Эйнштейна, известный юрист Сэмюел Унтермейер. В руках у него были выращенные им самим орхидеи. А еще там была чирлидинг-группа, которая по плану тоже должна была участвовать в приветственной процессии.

Однако ни Эйнштейна, ни сопровождавшую его свиту нигде обнаружить не удалось. У Абрахама Флекснера, директора Института перспективных исследований, была навязчивая идея: каковы бы ни были предпочтения самого Эйнштейна, не допустить его публичных выступлений. Поэтому он послал буксир с двумя доверенными представителями Института, перед которыми была поставлена задача тайно увезти Эйнштейна с Westmoreland, как только он пройдет карантин. “Не делайте заявлений и не давайте интервью ни по какому поводу”, – телеграфировал Флекснер на корабль. Он еще раз повторил это указание, снабдив одного из встречающих Эйнштейна письмом. В нем говорилось: “Для вашей безопасности рекомендую отказываться от участия в публичных мероприятиях”¹.

Держа в руках футляр со скрипкой, Эйнштейн тайно перебрался на буксир, который перевез его и его команду в Бэттери, где их ждала машина, которая отвезла всех в Принстон. “Доктор Эйнштейн хочет только одного – чтобы его оставили в покое”, – сказал Флекснер репортерам².

На самом деле, кроме этого, он хотел еще газету и порцию мороженого. Поэтому, зарегистрировавшись в принстонской гостинице “Пикок”, он сразу переоделся и, покуривая трубку, отправился пешком к газетному киоску. Купив дневную газету и прочитав с усмешкой заголовки, оповещавшие, что его местонахождение является тайной, Эйнштейн отправился в кафе-мороженое “Балтимор”. Здесь он увидел семинариста, только что купившего себе мороженое. Эйнштейн сначала указал пальцем на эту порцию, а потом на себя. Отсчитывая сдачу, официантка объявила: “Об этом я напишу в своем дневнике”³.

Эйнштейну предоставили угловой кабинет в крыле университета, служившем временным пристанищем институту. Тогда в институте было восемнадцать постоянных сотрудников. Среди них математики Освальд Веблен (племянник социолога Торстейна Веблена) и Джон фон Нейман, один из основоположников теории компьютеров. Эйнштейну показали кабинет и спросили, какое оборудование ему может понадобиться. “Стол, стул, бумага и карандаш, – ответил он. – Да, и большая мусорная корзина, чтобы было куда выбрасывать все мои ошибки”⁴.

Вскоре они с Эльзой сняли дом. Новоселье отметили небольшим музыкальным концертом. Гвоздем программы были произведения Гайдна и Моцарта. Первой скрипкой был известный русский скрипач Тоша Зайдель, а второй – Эйнштейн. В благодарность за несколько раскрытых секретов игры на скрипке Эйнштейн попытался объяснить Зайделю теорию относительности и сделал несколько набросков уменьшающихся в размере движущихся стержней⁵.

С тех пор в городе часто рассказывали о том, как Эйнштейн любит музыку. Один такой рассказ был связан с участием Эйнштейна в квартете вместе со скрипачом – виртуозом Фрицем Крейслером. В какой-то момент они стали играть несинхронно. Крейслер остановился, повернулся к Эйнштейну и насмешливо спросил: “В чем дело, профессор? Вы не умеете считать?”⁶ А однажды должен был состояться вечер, где некая группа христиан собиралась помолиться за преследуемых евреев. К их удивлению, Эйнштейн спросил, может ли он тоже прийти. Он принес скрипку и, как будто вознося молитву, сыграл соло⁷.

Многие выступления Эйнштейна были чистым экспромтом. В первый праздник Хэллоуина он серенадой усмирил группу двенадцатилетних девчонок, кричавших: “Откупись, а то заколдую!” – и проказничавших у его двери. А на Рождество, когда прихожане Первой пресвитерианской церкви зашли к ним с пением гимнов, он вышел в метель, одолжил у одной женщины скрипку и стал им аккомпанировать. “Он был таким милым человеком”, – вспоминал один из участников⁸.

Вскоре Эйнштейн стал почти человеком-легендой. Он был добродушным и спокойным профессором, иногда рассеянным, но неизменно милым. Он бродил по городу, погруженный в свои мысли. Он помогал детям выполнять домашние задания, редко причесывался или надевал носки. Умея посмотреть на себя со стороны, он был удовлетворен созданным им образом. “Я – нечто вроде античного старца, известного главным образом из-за нелюбви к носкам, которого в особых случаях выставляют как диковинку”, – шутил Эйнштейн. Слегка взъерошенный внешний вид свидетельствовал в какой-то мере о его простоте, но этим он также ненавязчиво демонстрировал свое бунтарство. “Я уже достиг того возраста, когда, если мне кто-то говорит, что носки носить надо, я могу этого не делать”, – сказал он соседу⁹.

Мешковатая удобная одежда стала для него символом отсутствия притворства. У него был кожаный пиджак, который он любил надевать и по официальным, и по неофициальным поводам. Когда одна из его знакомых узнала, что из-за аллергии он не носит шерстяные вещи, она купила ему несколько трикотажных свитеров, которые он все время носил. А пренебрежительное отношение Эйнштейна к стрижке и своему внешнему виду было столь заразительно, что вслед за ним Эльза, Марго и его сестра Майя тоже расхаживали растрепанными и неаккуратно одетыми.

Ему удалось создать образ взъерошенного гения, столь же знаменитый, как образ маленького бродяги Чаплина. Он был доброжелателен, но равнодушен, блестящ, но отстранен. Он где-то растерянно парил, несколько иронично воспринимая окружающее. Он всегда честно признавал ошибки, иногда, но не всегда был таким же наивным, каким казался, со страстью заботился о человечестве и иногда о людях. Его взгляд был устремлен на космическую истину и глобальные проблемы, поэтому казался отстраненным от сиюминутных дел. Он был похож на человека, роль которого играл. И, осознавая, насколько эта роль важна, он с радостью целиком отдавался ей.

К тому времени он охотно соглашался и с ролью, которую играла Эльза. Это была роль жены, которая могла быть одновременно и слепо любящей, и требовательной, роль защитницы, которая иногда и сама проявляла социальные амбиции. После того как они серьезно подлатали свою жизнь, им становилось все комфортнее вместе. “Я руковожу им, – с гордостью говорила Эльза, – но никогда не даю ему почувствовать, что руковожу им я”¹⁰.

На самом деле он это знал и считал вполне забавным. Например, он сдался и уступил Эльзе, ворчавшей, что он курит слишком много. В День благодарения он заключил с ней пари, что до Нового года не притронется к трубке. Когда Эльза похвастала этим на званом обеде, Эйнштейн пожаловался: “Видите, я уже раб не своей трубки, а этой женщины”. Эйнштейн сдержал слово, но на Новый год поднялся на рассвете и все время, когда не ел или не спал, не выпускал трубку изо рта. Через несколько дней Эльза сказала соседям, что сделка не состоялась и договор расторгнут¹¹.

Наибольшие разногласия возникали у Эйнштейна с Флекснером, желавшим оградить его от излишней шумихи. Как всегда, в том, что касалось публичности, Эйнштейн был менее разборчив, чем его друзья, начальники и охранители, сами определившие себя на эту должность. При свете рампы его глаза блестели, но, что более важно, он был готов и даже рвался переступить через неодобрение окружающих, если мог использовать свою известность, чтобы собрать деньги или вызвать сочувствие к европейским евреям, положение которых все ухудшалось.

Такая политическая активность приводила Флекснера, консервативного ассимилированного американского еврея, в еще большее замешательство, чем просто склонность Эйнштейна к публичности. Он считал, что это может провоцировать антисемитизм, особенно в Принстоне: институт заманивал к себе еврейских ученых, а окружение относилось к ним, мягко говоря, настороженно¹².

Особенно Флекснера расстроил один случай. Эйнштейн вполне охотно согласился принять у себя дома группу мальчиков из школы в Ньюарке, назвавших свой научный клуб его именем. Эльза испекла печенье и, когда разговор зашел о еврейских политических лидерах, заметила: “Я не думаю, что в этой стране вообще есть антисемитизм”. Эйнштейн согласился. Это так бы и осталось приятным визитом, если бы сопровождавший ребят руководитель клуба не написал цветистый отчет, заострив внимание на мыслях Эйнштейна о положении евреев. Снабженный крупным заголовком, он появился на первой странице ньюаркского еженедельника Sunday Ledger¹³.

Флекснер был в ярости. “Я просто хочу защитить его”, – написал он в резком письме Эльзе. Он отправил ей статью, напечатанную в Ньюарке, прикрепив к ней раздраженную записку: “Это именно то, что, как мне кажется, абсолютно недостойно профессора Эйнштейна, – ворчал он. – Это нанесет ему урон в глазах коллег, которые решат, что он сам стремится к подобного рода публичности, и я не вижу, как их можно убедить, что это не так”¹⁴.

Затем Флекснер попросил Эльзу уговорить мужа отказаться от участия в музыкальном вечере на Манхэттене, где должен был происходить собор деньги для помощи еврейским беженцам. Приглашение на вечер Эйнштейн уже принял, а Эльза, как и муж, совсем не питала антипатии ни к публичным выступлениям, ни к благотворительным мероприятиям в помощь евреям. Она была возмущена, сочтя, что Флекснер пытается слишком уж их контролировать, и ответила твердым отказом.

Это побудило Флекснера написать удивительно откровенное письмо, предупредив, что он обсуждал его с президентом Принстонского университета. Соглашаясь с мнением некоторых европейских друзей Эйнштейна, в число которых входил и Борн, Флекснер предупреждал Эльзу, что слишком большая публичность евреев льет воду на мельницу антисемитов:

Способствовать появлению антисемитизма в Соединенных Штатах очень даже возможно. Такой опасности нет, если к этому не приложат руку сами евреи. Уже есть несомненные признаки роста антисемитизма в Америке. Именно потому, что я сам еврей и хочу помочь угнетенным евреям Германии, мои продолжающиеся и в какой-то мере успешные усилия совершенно незаметны и анонимны… Это относится и к высокому положению как вашего мужа, так и института, которые соответствуют высочайшим американским стандартам. И именно это самый эффективный способ помочь еврейскому народу в Америке и в Европе¹⁵.

В тот же день Флекснер написал непосредственно Эйнштейну, обосновывая необходимость таким евреям, как они сами, держаться неприметно, поскольку склонность к публичности может привести к росту антисемитизма. “Я почувствовал это сразу после того, как Гитлер стал проводить политику, направленную против евреев, и стал действовать соответственно, – писал он. – Были явные признаки того, что, если не действовать с величайшей осторожностью, еврейские студенты и профессора могут пострадать и в американских университетах”¹⁶.

Эйнштейн, естественно, не отменил своего участия в благотворительном концерте на Манхэттене. За присутствие на нем 264 гостя заплатили по 25 долларов. Гвоздем программы были концерт Баха для двух скрипок и квартет Моцарта. На концерт была даже допущена пресса. “Он был так поглощен музыкой, – сообщил журнал Time, – что с отсутствующим видом продолжал водить смычком по струнам, когда представление уже закончилось”¹⁷.

Пытаясь предотвратить подобные происшествия, Флекснер начал просматривать письма Эйнштейна и самовольно отклонял приходившие на его имя приглашения. Так была подготовлена арена для решающей схватки. Она состоялась, когда нью-йоркский раввин Стивен Вайс решил, что было бы хорошо, если бы Эйнштейн получил приглашение посетить президента Франклина Рузвельта. Вайс надеялся, что таким образом можно будет привлечь внимание президента к положению евреев в Германии. “Ф. Д. Р. и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать немецких евреев, а и малого было бы достаточно”, – написал Вайс своему другу¹⁸.

Результатом этой переписки стал звонок личного секретаря Рузвельта полковника Марвина Макинтайра, пригласившего Эйнштейна в Белый дом. Узнав об этом, Флекснер пришел в ярость. Он позвонил в Белый дом и строго отчитал несколько удивленного полковника Макинтайра. Все приглашения должны проходить через него, заявил Флекснер и от имени Эйнштейна от приглашения отказался.

Более того, Флекснер пошел дальше и написал президенту официальное письмо. “Сегодня я был вынужден объяснить вашему секретарю, – писал Флекснер, – что профессор Эйнштейн приехал в Принстон, чтобы в уединении продолжить научную работу, и что какие-либо исключения, неизбежно привлекающие к нему общественное внимание, абсолютно недопустимы”.

Эйнштейн ничего об этом не знал до тех пор, пока Генри Моргентау, выдающийся еврейский общественный деятель, вскоре ставший министром финансов, не полюбопытствовал, чем вызвана эта резкая отповедь. Потрясенный наглостью Флекснера, Эйнштейн написал Элеоноре Рузвельт, своей политической единомышленнице. “Вы даже не представляете, как мне было бы интересно встретиться с человеком, который с невероятной энергией берется за решение самых главных и самых трудных проблем нашего времени, – писал он. – Однако приглашение до меня не дошло”.

Элеонора Рузвельт вежливо ответила лично. Недоразумение, пояснила она, объясняется категоричностью Флекснера, позвонившего в Белый дом. “Я надеюсь, что вы и миссис Эйнштейн в скором времени посетите нас”, – добавила она. Эльза любезно ответила: “Прежде всего, простите, пожалуйста, мой плохой английский. Доктор Эйнштейн и я с благодарностью принимаем ваше любезное приглашение”.

Они прибыли в Белый дом 24 января 1934 года. Был ужин, а затем они остались в Белом доме на ночь. Президент мог говорить с гостями на сносном немецком. Они обсуждали морские впечатления Рузвельта и пристрастие Эйнштейна к лодочным прогулкам. На следующее утро Эйнштейн написал бельгийской королеве Елизавете шуточное стихотворение из восьми строк и отправил его через канцелярию Белого дома. Публичных заявлений он не делал¹⁹.

Поведение Флекснера привело Эйнштейна в ярость. Он пожаловался на него в письме рабби Вайсу, указав в качестве обратного адреса: “Концентрационный лагерь Принстон”. В попечительский совет Института была отправлена пятистраничная жалоба на вмешательство Флекснера в его личные дела. Совет должен гарантировать, что прекратится “постоянное давление, которого ни один уважающий себя человек терпеть не будет”. Эйнштейн угрожал: “…В противном случае я предлагаю обсудить, как я могу достойно разорвать отношения с вашим институтом”²⁰.

Победу одержал Эйнштейн, и Флекснеру пришлось отступить. Но в результате он утратил влияние на Флекснера, о котором позднее говорил, что это один из его “немногочисленных врагов” в Принстоне²¹. Когда в марте того же года в Принстоне появился Эрвин Шредингер, тоже беженец и попутчик Эйнштейна в его скитаниях по минным полям квантовой механики, ему предложили работу в университете. Но Шредингер хотел попасть в Институт перспективных исследований. Эйнштейн пытался воздействовать на Флекснера, но безуспешно. Флекснер больше не желал оказывать услуги Эйнштейну, даже если это означало, что институт останется без Шредингера.

Во время короткого пребывания в Принстоне Шредингер спросил у Эйнштейна, действительно ли тот собирается, как планировалось, приехать весной в Оксфорд. Отправляясь в 1931 году в Калтех, Эйнштейн назвал себя “пташкой перелетной”, по-видимому, даже сам не понимая, считает ли он это освобождением или сокрушается по этому поводу. Но теперь, в Принстоне, он чувствовал себя комфортно и не испытывал желания вновь отправляться в полет.

“Почему мне, старику, нельзя хоть раз в жизни насладиться тишиной и покоем?” – спрашивал он своего друга Макса Борна. Поэтому он попросил Шредингера передать в Оксфорд его искренние сожаления. “Мне жаль, но он просил передать вам свое твердое нет, – написал Шредингер Линдеману. – Истинная причина его решения в том, что он боится всей той суеты и ажиотажа, которые свалятся на него, если он приедет в Европу”. А еще Эйнштейн боялся, что, если он поедет в Оксфорд, от него будут ждать и поездок в Париж и Мадрид, а “на такое предприятие у меня не хватает смелости”²².

Наверное, звезды так сошлись, что обусловили инертность Эйнштейна – или по крайней мере усталость и нежелание новых странствий. Если во время своего первого визита в Принстон в 1921 году он назвал его “еще не раскуренной трубкой”, то теперь очарование это зеленого городка, напоминающего неоготические университетские города Европы, покорило его. В письме Елизавете, ставшей королевой-матерью Бельгии после смерти короля, он писал: “Старомодный и чопорный городок ничтожных полубогов, расхаживающих с важным видом на негнущихся ногах. Игнорируя некоторые светские условности, я смог создать создать для себя атмосферу, способствующую работе и сосредоточенности”²³.

Особенно Эйнштейну нравилось, что, несмотря на имущественное неравенство и расовую несправедливость, Америка в большей степени, чем Европа, представляет собой место, где положение человека в обществе определяется его личными качествами. “Демократизм как отличительная черта людей – это именно то, что заставляет вновь прибывших связывать свое будущее с этой страной, – восхищался он. – Никто не склонен унижаться перед другими людьми или определенными классами”²⁴.

Это было обусловлено правом каждого отдельного человека говорить и думать так, как ему нравится, что всегда было важно для Эйнштейна. Кроме того, это в значительной степени способствовало развитию именно тех творческих способностей, которыми он сам обладал в студенческие годы. “Молодым американцам повезло: традиции прошлого не влияют на их мировоззрение, – заметил он²⁵.

И Эльзе нравился Принстон, что было важно для Эйнштейна. Она так долго и так преданно заботилась о нем, что и он стал относиться более доброжелательно к ее запросам, в частности к женскому инстинкту обустраивать собственное гнездо. “Весь Принстон – один гигантский парк, где растут чудесные деревья, – написала Эльза подруге. – Почти веришь, что мы в Оксфорде”. И архитектура, и пейзаж напоминали ей Англию. Она даже несколько стеснялась того, что ей здесь так комфортно, а другие, оставшиеся в Европе, страдают. “Нам здесь хорошо, может быть, слишком хорошо. Иногда чувствуешь, что твоя совесть нечиста”²⁶.

Итак, в апреле 1934 года, ровно через полгода после приезда, Эйнштейн объявил, что окончательно решил навсегда остаться в Принстоне и полностью посвятить себя работе в институте. Эйнштейн действительно всю оставшуюся жизнь, двадцать один год, прожил именно здесь. Однако он не отказался от намеченных на этот месяц “прощальных” вечеров, где должен был происходить сбор средств на его излюбленные благотворительные организации. Как он заявил на одном из подобных собраний, “борьба за социальную справедливость – самое полезное из того, что можно сделать в жизни”²⁷.

К несчастью, именно тогда, когда они начали обустраиваться, Эльзе пришлось вернуться в Европу, чтобы ухаживать за своей старшей дочерью Ильзой. Это была яркая женщина, любительница приключений, флиртовавшая с романтичным сторонником радикальных социалистических идей Георгом Николаи. Позже она вышла замуж за литературного обозревателя, журналиста Рудольфа Кайзера. Ильза болела. Сначала думали, что у нее туберкулез, но оказалось, что это лейкемия. Ее состояние ухудшалось, и она уехала в Париж, где за ней должна была ухаживать ее младшая сестра Марго.

Ильза считала, что ее проблемы в основном психосоматические. Она отказалась лечиться, а вместо этого прошла длительный курс психоанализа. На ранней стадии болезни Эйнштейн пытался уговорить Ильзу обратиться к обычному врачу, но она отказалась. Теперь, когда вся семья, за исключением Эйнштейна, собралась у ее постели в парижской квартире Марго, уже мало что можно было сделать.

Смерть Ильзы подействовала на Эльзу губительно. Она “изменилась и постарела”, вспоминал муж Марго, “почти до неузнаваемости”. Вместо того чтобы поместить прах в урну, Эльза спрятала его в специальный запечатанный пакет. “Нас нельзя разделить, – сказала она. – Он должен быть со мной”. Поэтому она зашила пакет в подушку, чтобы он был рядом с ней на пути домой в Америку²⁸.

А еще Эльза везла обратно коробки с бумагами мужа, которые Марго удалось тайно переправить из Берлина в Париж через французские дипломатические каналы и антифашистское подполье. Чтобы доставить их в Америку, Эльза заручилась поддержкой Кэролайн Блэквуд, соседки по Принстону, возвращавшейся домой на том же пароходе.

За несколько месяцев до того Эльза познакомилась с Блэквудами в Принстоне. Они упомянули, что собираются в Европу и Палестину и хотели бы встретиться с некоторыми сионистскими лидерами.

“Я не знала, что вы евреи”, – сказала Эльза.

Миссис Блэквуд ответила, что на самом деле они пресвитерианцы, но имеется тесная связь между наследием евреев и христианством, “и, кроме всего прочего, Иисус был евреем”.

Эльза обняла ее: “За всю мою жизнь ни один христианин не сказал мне такого”. Еще она попросила помочь ей достать Библию на немецком языке. Свою они потеряли, когда им пришлось срочно покинуть Берлин. Миссис Блэквуд нашла для нее Библию в переводе Мартина Лютера. Эльза прижала ее к сердцу. “Хотела бы я верить”, – сказала она миссис Блэквуд.

Эльза помнила, когда Блэквуды должны были возвращаться в Америку, и намеренно купила билет на тот же лайнер. Как-то утром она отвела мисс Блэквуд в одну из пустовавших гостиных и попросила об одолжении. Поскольку Эльза не была гражданкой Америки, она боялась, что на границе задержат бумаги ее мужа. Не ввезут ли их Блэквуды?

Они согласились, хотя мистер Блэквуд был осторожен и не солгал, заполняя таможенную декларацию. “Материалы, приобретенные в Европе для научных целей”, – написал он. Позднее Эйнштейн под дождем зашел в гараж к Блэквудам забрать свои бумаги. “Неужели я написал весь этот бред?” – пошутил он, глядя на один из журналов. Но присутствовавший при этом сын Блэквудов вспоминал, что Эйнштейн “явно был глубоко взволнован, держа в руках эти книги и статьи”²⁹.

Два события, происшедших почти в одно время, – смерть Ильзы и окончательное сосредоточение власти в руках Гитлера летом 1934 года после “ночи длинных ножей” – привели к разрыву еще последних связей Эйнштейна с Европой. Марго, расставшись со своим эксцентричным русским мужем, в тот же год эмигрировала в Америку и поселилась в Принстоне. Вскоре за ней последовал и Ганс Альберт. “Я совсем не стремлюсь в Европу, – написала Эльза Кэролайн Блэквуд после возвращения. – Я так уютно чувствую себя в этой стране”³⁰.