Ровно в девять часов утра Девитт вышел из машины у здания военной комендатуры, взглянул на указатель, висевший у входной двери, и поднялся на второй этаж. Там он прошел по длинному коридору, уже переполненному немцами-просителями, и остановился у двери с табличкой, на которой крупными буквами значилось: капитан В. Люмис. Экономический отдел.

Девитт прошел мимо вытянувшегося во фронт сержанта, дежурившего у двери, и очутился в кабинете Люмиса. Самого Люмиса еще не было. Девитт уселся в кресло капитана за его полированный, темного дерева стол. Тем лучше, что он явился первым; пусть Люмис после не слишком спокойной ночи получит еще утренний сюрприз.

Зазвонил телефон. Девитт не взял трубки. Он услышал, как сержант ответил по отводному аппарату:

— Нет, подполковник Уиллоуби, капитан еще не приезжал. Слушаю, сэр. Спасибо, сэр.

Уиллоуби, значит, уже на ногах; что ж, это тоже неплохо. Девитт попытался представить себе, каков ход мысли у этих людей. Вероятно, самый обыкновенный, ничего особенного. Просто, став победителями, они вырабатывали для себя новые нормы поведения, значительно более вольные, чем это было на родине или же во время войны. Но нет, не может быть, чтобы это были совсем новые нормы. Иетс прав, конечно. Законы и нравы складываются на основе прежнего опыта, привычек и традиций. Семена тех цветов, что распустились здесь, посеяны были еще в Америке. Как могли эти люди понять, что неограниченная власть еще не означает неограниченную свободу действий? Для одних война означала кровь, боль и горе; для других она явилась золотым дном. Теперь, когда кровь больше не льется, боль утихла и горе потеряло остроту, теперь, когда победа предлагает свои блага всем, таким, как Люмис, кажется, что было бы глупо ими не пользоваться.

Дверь отворилась, и Люмис при виде гостя остановился как вкопанный.

— Я занял ваше место, — сказал Девитт. — Прошу прощения.

— Пожалуйста, сидите, сэр, — сказал Люмис, — если вам тут удобно. — Он подошел к вешалке и стал аккуратно вешать фуражку, китель, кобуру с револьвером. Он всячески старался затратить на это побольше времени. Но рано или поздно должен был наступить момент, когда придется повернуться и взглянуть в лицо Девитту.

— Садитесь, — сказал Девитт.

Немного странно, когда тебя приглашают сесть в твоем же кабинете. Но для Люмиса это был знак перемены в его положении — он уже лишился своих прав и привилегий.

Девитт отметил зеленоватую бледность капитана. Люмис плохо спал эту ночь, может быть, и вовсе не ложился. Припухшие глаза казались еще меньше от темных кругов под ними.

— Я не успел выпить кофе, — сказал Люмис. — У сержанта имеется электрическая плитка — где-то «освободил», должно быть. Хотите чашку кофе, сэр?

— Нет, благодарю, — ответил Девитт.

Светская часть разговора была исчерпана. Люмис понял, что сейчас Девитт перейдет к делу.

Сделал он это с исключительной мягкостью.

— Я не хочу вас запугивать, Люмис, — сказал он, — не хочу страхом вынуждать вас к чему-либо. Но стало известно, что здесь творятся некрасивые дела. Я имею в виду десятипроцентные отчисления, которые вы взимаете.

— Это неправда! — вскричал Люмис. «Отрицайте все, сказал им ночью Уиллоуби, ему и Лемлейну. — Сколько бы вас ни допрашивали, что бы вам ни обещали, отрицайте все. У них никаких доказательств нет».

Девитт поднял руку, как бы отклоняя его протест.

— Но я клянусь вам, полковник… — «Отрицайте все и предоставьте мне выпутываться».

— Не нужно клясться, — сказал Девитт.

— Это гнусная сплетня, сэр. Девка распустила ее нарочно, чтобы отомстить Уиллоуби и мне.

— Значит, Уиллоуби сказал вам?

— Да, сэр!

— А что он вам еще сказал?

— Ничего.

— Ничего?

Оттого, что Девитт не кричал, не грозил, не приводил статей закона, Люмис чувствовал себя еще хуже. Он нервно грыз ногти.

Девитт подумал: «У них даже не хватает мужества защищать свои поступки».

— Сэр, может быть, мы пригласим сюда подполковника Уиллоуби? Он охотно подтвердит…

— Потом, Люмис, потом. Я сначала хочу поговорить с вами, потому что, мне кажется, для вас можно найти смягчающие обстоятельства. Вы разрешите задать вам несколько вопросов личного порядка?

Люмис молча кивнул.

— Чем вы занимались до войны, Люмис? У вас, кажется, был небольшой магазин радиотоваров? Вы, кажется, женаты? На жизнь хватало?

— Более или менее.

— А сейчас торговлю пришлось закрыть?

— Жена там управляется.

— Потом, значит, вы попали в Европу. У вас оказались подчиненные, много подчиненных. Вы когда-нибудь держали служащих?

— Некоторое время держал одного.

— А здесь сразу же, еще в Нормандии, у вас под началом оказалось более сотни человек, правда?

— Да.

— Вам это нравилось?

— Нравилось.

— Они были обязаны исполнять ваши приказания. Это вам нравилось?

— Нравилось.

— Среди них был человек по фамилии Толачьян. Вы послали его с заданием на передний край. Он не вернулся.

Ноги и руки у Люмиса налились свинцом. Он порадовался, что сидит, а не стоит. С трудом он выдавил из себя:

— Но ведь кому-то надо было пойти, сэр! Кто-то должен был выполнить задание!

— Вы выбрали его. Он был в вашей власти. Потом вы попали в Париж. Там вам понравилось?

— Понравилось, — нерешительно сказал Люмис.

— Вы прекрасно проводили время. В вашем распоряжении были не только люди, но и припасы — продовольствие, бензин, которых не хватало, и потому они ценились очень высоко. Возможно, вы и сбывали кое-что на сторону. Столько людей промышляло на черном рынке, отчего же и вам было не попробовать?

— Сэр, это неправда!

— Дело прошлое, Люмис. Никто вас теперь за это казнить не собирается. Я и сам уже почти забыл. Вот только нехорошо, что еще один из ваших людей, Торп, погиб из-за этой истории. Но, очевидно, тут тоже ничего нельзя было поделать. Вы должны были поддержать престиж своей власти.

— Торп свихнулся до этого, — сказал Люмис.

— Потом вы попали в Люксембург, и как раз в это время противник начал наступление. Ваша власть была при вас. Но под неприятельским огнем от нее было мало пользы. Однако вы не пожелали рисковать ею. Вы не пожелали рисковать своей жизнью.

— Был приказ генерала Фарриша, — сказал Люмис. — И меня отправил подполковник Уиллоуби. — Но это прозвучало не особенно убедительно. Картина, которую рисовал Девитт, стала мало-помалу затуманивать то представление, которое у самого Люмиса было о себе. Во многом эти два образа совпадали, но образ Девитта был резче, отчетливее, обладал теми живыми штрихами, которые так выгодно отличают живописный портрет от фотографии.

— И вот, наконец, вы в Германии. Здесь под вашей властью уже не несколько сот человек, а десятки тысяч. И вы знаете, что это не навеки. И вот вы решаете, что надо успеть как можно больше за то короткое время, которое вам еще осталось! Отсюда все и идет. Это очень просто, очень понятно, это даже можно как-то извинить. И не кажется ли вам, что почти всегда вас заставляли поступать так, а не иначе, что вы делали многое лишь потому, что не делать — значило бы причинить себе вред?

— Да, — сказал Люмис, — это все верно. Мне всегда было тяжело знать, что кто-то страдает. Но ведь если бы не страдали другие, пострадал бы я…

— На то война, Люмис. Война требует жертв. Сначала Толачьян, потом Торп, а вот теперь, в известном смысле, вы. Но вам еще повезло. Вы останетесь живы. Я не хочу судить вас слишком строго. И не могу. Я был вашим командиром. Я сам тоже несу какую-то долю ответственности за все это, и я часто не сплю по ночам. Несомненно, ко мне прислушаются, когда будут решать вашу судьбу. Так вот, Люмис, согласны ли вы помочь мне?

«Отрицайте все», — говорил Уиллоуби. Люмис низко склонил голову. Он посмотрел на свои колени, на свои руки, лежащие на коленях, и почувствовал, что очень устал. Он вспомнил все события этой ужасной ночи — как он метался, стараясь заткнуть одну течь, а рядом сейчас же открывалась другая, как он искал сочувствия и помощи и натыкался повсюду лишь на такой же панический страх. Другой подобной ночи ему не выдержать. Может быть, это Девитт своим разговором сумел склонить его к такому решению. Но пусть будет так. Он устал и хочет покоя.

— Да, — сказал он слабым голосом. — Я согласен. Девитт закурил сигарету.

— Не стоит, я думаю, звать сержанта. Вы на машинке писать умеете? Отлично, садитесь здесь. Бумаги? Вот бумага, два экземпляра, пожалуйста. Как озаглавить? Раньше всего поставьте число. А затем — нет, не надо называть это признанием. Просто — заявление. Вы готовы? Параграф первый: я, нижеподписавшийся, совместно с подполковником Кларенсом Уиллоуби…

Девитт знал слабое место Фарриша. Боевые успехи генерала и постоянное подхалимство людей, которыми он себя окружал, были причиной тому, что он шел словно в шорах, глядя вперед и только вперед, не желая видеть, что делается по сторонам.

— Вы понимаете, — говорил Фарриш, — с каждым человеком бывает, что, когда он покончит одно дело, ему хочется передохнуть, прежде чем начинать другое. Хоть дух перевести. У меня тут уже все идет как по маслу. Колеса, можно сказать, сами вертятся. Я просыпаюсь утром, слушаю, как горнист играет зорю, и думаю: вот начинается еще один хорошо организованный день, такой же, как был вчера и как будет завтра. — Он тряхнул головой, как бы подчеркивая свои слова. — Система! Нужно, чтобы во всем была система! И нужно уметь подбирать себе помощников.

— Это чувство и мне знакомо, — сказал Девитт. — Когда я ехал в Креммен, я говорил себе: ну вот, это для меня будет маленькая передышка. Посижу сложа руки и посмотрю со стороны, как идут дела.

— Что ж, это заслуженный отдых.

— Но дела, оказывается, идут не так уж хорошо.

— А что? У вас неприятности? Я могу чем-нибудь помочь?

— Нет, не у меня, а у вас неприятности.

Фарриш захохотал своим зычным раскатистым хохотом:

— Вот тебе на! Я все время, безотлучно здесь, за всем слежу сам — и, оказывается, у меня неприятности!

— Вашего мэра придется арестовать, — сказал Девитт.

— Лемлейна?

— Да, кажется, так его фамилия.

— Вы всегда любите вмешиваться в чужие дела, Девитт. Досадная привычка. Может быть, это признак старости.

— Я говорю для вашей же пользы, — сказал Девитт, пропуская мимо ушей шпильку. — Этот человек смеется над вами. Хуже того. Он смеется над тем, во имя чего вы сражались и ради чего посылали на смерть тысячи людей.

Фарриш ответил неприятным скрипучим голосом:

— Слушайте, Девитт, надо мной еще никто никогда не смеялся. Отвечаю за это всей своей репутацией. С Лемлейном я охотился вместе, так что я его знаю. Не беспокойтесь, я умею судить о людях.

— Да, да, — сказал Девитт, — ваш мэр промахнулся, стреляя в оленя, и принял это с улыбкой. Может быть, он вам просто подарил этого оленя?

Фарриш яростно дернул себя за подбородок.

— Лемлейн делает все, что ему приказывает Уиллоуби. Взгляните на Креммен! У вас было достаточно времени для наблюдений! Трамваи ходят, все центральные улицы расчищены, работает электростанция, водопровод, канализация, оживают промышленность и торговля. Во всей Западной Германии нет города, где был бы больший порядок. Я повидал немецкие города, можете мне поверить. А то поезжайте, сравните!

Девитт негромко возразил:

— А всеми предприятиями общественного пользования руководит тот, кто руководил ими раньше. А во главе отдела гражданского обеспечения стоит тот, кто возглавлял его при нацистах. Люди, которых вы освободили из лагеря «Паула», живут в трущобе, очень мало чем отличающейся от концентрационного лагеря. А ринтеленовские заводы находятся в руках тех же Ринтеленов, которые производили снаряды для убийства ваших солдат. Вы ничего не изменили! Вы не принесли с собой никакой демократии. В чем же дело? Где загвоздка?

— Демократия! — закричал Фарриш. — Вы просто помешались на этой демократии! Вам непременно надо все перевернуть вверх дном! А какой у вас есть практический опыт? Я бывал на заседаниях торговой палаты! Я знаю все насущные проблемы! По-вашему, все немцы сволочи и ни одному из них нельзя доверять. Но я должен управлять районом, исходя из своих реальных возможностей. Пусть каждый знает свое место и делает то, что ему велят! Остальное я беру на себя!

— Что ж, — вздохнул Девитт, — видно, придется мне говорить до конца.

Фарриш сердито фыркнул.

— Генерал! Живя в опрятных, чистеньких драгунских казармах, в своей уютной, чистенькой квартире, вы прикрывали гнойник коррупции, который сейчас вскрылся у вас на глазах, а вы этого не видите! Вы ничего не видите и не замечаете, потому что вы блаженно почили на лаврах своих побед, забывая, что военная победа — не цель сама по себе, а только средство к достижению цели. Впрочем, может быть, вы и не забыли. Но только у вас своя цель: взобраться выше, стать сенатором или губернатором своего штата, а может быть, даже и президентом — а это не та цель, о которой нужно помнить.

— Коррупция! — прохрипел Фарриш.

— Да, коррупция! Вы помните Метц? Помните, как ваши солдаты гибли оттого, что вашим бензином торговали на улицах Парижа? Так вот, это пустяки по сравнению с тем, что творится здесь.

— Потрудитесь подтвердить свои слова фактами!

Фарриш был потрясен. Одно дело критика, но совсем другое — такое прямое обвинение!

В сущности, они с Девиттом никогда не сходились во взглядах там, где речь шла о чем-либо серьезном. Он выигрывал бои вопреки мнению Девитта. И с каких это пор считается преступным заниматься политической деятельностью? А что, если у Девитта найдутся подтверждающие факты?

— Ну что же вы? — вызывающе крикнул Фарриш. — Факты! Факты!

Девитт, не торопясь, пересказал ему содержание и результаты допроса Марианны Зекендорф. Он описал — по заметкам Троя — очную ставку Марианны с профессором, затем, уже по стенограмме Абрамеску, — появление Памелы, вспышку Марианны, взаимные обвинения и разоблачения…

— Вот вам факты, генерал. Неизвестный нацист в замке Ринтелен, вся вообще ситуация там, сложившаяся под прямым и косвенным покровительством Уиллоуби. Этой ночью мой офицер Иетс вместе с капитаном Троем отправились арестовать человека, прятавшегося в замке, но его там уже не оказалось. Где он, мы не знаем. Но зато мы знаем, кто замешан в рэкете с десятипроцентными отчислениями: руководящие работники вашей военной администрации и человек, который так любезно уступил вам оленя на охоте и который повсюду играет главную роль — в Кремменском городском управлении, в торговой палате, на заводах Ринтелен, — ваш Лемлейн, ваш образец хорошего немца.

— Сплетни! — заревел Фарриш. Он сорвался с кресла и заходил вокруг Девитта, словно желая замуровать его в кольцо своих шагов и тем положить конец всему этому делу. — Сплетни! Хитрая выдумка! Все основано на словах изолгавшейся, ревнивой, преступной истерички. Смех, да и только! Я просил у вас фактов, а не слухов. Я американец. Я поверю свидетельству американцев, офицеров.

— Вызовите Уиллоуби, — сказал Девитт.

— И вызову! И вызову! — торжествующе воскликнул Фарриш. Он быстрыми шагами подошел к двери и, распахнув ее, закричал: — Каррузерс! Каррузерс!

Бегом прибежал Каррузерс.

— Возьмите машину. Поезжайте в город. Привезите из комендатуры подполковника Уиллоуби. Без задержки.

Каррузерс подкрутил усы.

— Привезти подполковника Уиллоуби, — повторил он. — Без задержки. Есть, сэр.

Каррузерс исчез, и они снова остались вдвоем. Девитт сознавал, что задача, которую он себе поставил, близка к осуществлению, и все же ему было невесело. Он видел, каких трудов стоит Фарришу сохранять самонадеянный вид; выражение благородного негодования на его красном лице под щеткой седых волос было лишь маской, скрывавшей тяжелые сомнения.

Генерал продолжал кипятиться:

— Сейчас мы доберемся до истины. Я вас заставлю взять свои слова обратно, Девитт. Да, сэр! Дело не в Уиллоуби и не в Лемлейне, — он колотил себя в грудь, украшенную богатым набором планок, — дело во мне, во мне! Если все это правда, я подам в отставку! Если это правда, значит мне, как командиру, грош цена!

— Не нужно преувеличивать. У вас превосходная дивизия, и в ней поддерживается образцовый порядок. Вы свое дело делаете…

— Дело! — насмешливо подхватил Фарриш. — Указывать солдатам, как начищать пуговицы к параду, это всякий дурак может. Я способен на большее! Да, и я большего стою!

Девитт ничего не ответил. Он ждал. Немного спустя Фарриш устал кружить по комнате и сел в кресло. Он все еще старался держаться независимо, но сквозь внешнюю уверенность явственно проглядывала тревога. Его мысль усиленно работала; он прикидывал: что, если обвинения Девитта окажутся основательными? Какие выводы придется сделать? Предать Уиллоуби военно-полевому суду? А кем его заменить? А как замять все дело, чтобы избежать неприятностей в высших командных инстанциях? С кем из начальства следует поговорить, много ли найдется доброжелателей? Кто постарается раздуть скандал? На чью поддержку можно рассчитывать? В конце концов не так уж все беспросветно, как кажется. Много ли значит одна раскрытая афера в одном городе, когда в американской зоне оккупации таких городов десятки, и в каждом, вероятно, творятся свои темные дела, и тысячи рук тянутся к десяти тысячам лакомых кусков? Война была нешуточная, отчаянная война. И все-таки, что ни говори, а в смысле порядка Креммен, наверное, стоит на первом месте.

Он почти успокоился к тому времени, как в его кабинет был доставлен Уиллоуби. Каррузерс не отказал себе в удовольствии понять приказ Фарриша буквально и держал себя с Уиллоуби почти как с арестованным.

Отдав честь генералу, Уиллоуби тут же принялся жаловаться на Каррузерса. Что означает это безобразное, оскорбительное обращение? Он, Уиллоуби, не знает за собой каких-либо проступков, которые оправдали бы это. Он офицер американской армии, и там, где находится эта армия, действуют американские законы, а в Америке никто не смеет обвинить человека без суда и следствия.

Фарриш резко оборвал его:

— Уиллоуби, что это за история с десятипроцентными отчислениями?

Уиллоуби, чувствуя себя в относительной безопасности на тех позициях, укреплением которых они с Люмисом и Лемлейном занимались всю ночь, устремил на генерала сокрушенный и недоумевающий взгляд:

— Сэр, я никогда не давал вам повода сомневаться в моей преданности. Я считал и продолжаю считать вас величайшим полководцем нашей армии. Это мнение сложилось у меня со времен высадки в Нормандии. Почему же вы вдруг во мне усомнились?

Фарриш заколебался. Уиллоуби знал, куда метил. Генерал мысленным взором уже созерцал себя в виде великолепной статуи и не желал, чтобы ее разбили.

— У меня имеются сведения, — угрюмо сказал Фарриш.

Уиллоуби улыбнулся грустной улыбкой:

— Сэр, — сказал он Фарришу, — я надеялся, что мне удастся избавить вас от этого. Вы достаточно обременены более важными делами, и мне не хотелось, чтобы вы тратили свое внимание на мелкие и некрасивые сплетни. Дело в том, что есть люди, в частности некий лейтенант Иетс — он издает в Креммене немецкую газету, — которые уже давно стараются нанести мне удар в спину.

Фарриш нахмурился. Он знал, каково это — получать удар в спину.

— Я пытался стать выше этого, — продолжал Уиллоуби. — Я неоднократно предлагал дружбу лейтенанту Иетсу, разъяснял ему свои взгляды, просил прекратить нападки. Но тут подоплека более глубокая. Иетс относится недоброжелательно к той созидательной работе, которую вы, сэр, и я пытаемся проводить в этом районе. Он хочет только разрушать. Он — радикал, красный.

Фарриш потянулся за своим стеком и стал негромко постукивать ручкой по краю стола.

— Красный, вот как? Не сочувствует созидательной работе, вот как?

Уиллоуби бросил многозначительный взгляд на Девитта.

— К сожалению, генерал, он пользуется некоторой поддержкой ваших личных друзей. Я не сомневаюсь, что полковник Девитт не имел намерения стать одной из фигур в этом заговоре, но так оно получилось после наших разногласий по поводу закрытия Люксембургской радиостанции. — Он помолчал, ожидая реплики со стороны Девитта. Но так как Девитт ничего не сказал и даже не взглянул на него, Уиллоуби продолжал, уже не так уверенно. — Вы, вероятно, помните, генерал, вы лично дали мне приказ прекратить передачи во время арденнской операции и вывезти незаменимое оборудование радиостанции… Так вот, по-видимому, сейчас лейтенант Иетс занимается собиранием и обработкой разного рода слухов, распускаемых главным образом немками. Если вы, сэр, желаете подвергнуть меня допросу на основании такого рода данных, я готов отвечать. Но, на мой взгляд, в этом едва ли есть необходимость.

Фарриш чувствовал себя как на горячих угольях. Будь он с Уиллоуби наедине, он бы тут же сказал ему: «Все в порядке, возвращайтесь в комендатуру и занимайтесь своими делами».

Но рядом сидел Девитт.

— В поместье Ринтелен проживает человек… — снова начал Фарриш.

— Знаю, сэр. Я уже отдал распоряжение о его аресте.

Фарриш почесал затылок кончиком стека.

— Но мне известно, что ему удалось скрыться!

— Мы его поймаем, сэр! — сказал Уиллоуби убежденно.

Фарриш кашлянул.

— Что ж, в таком случае… — он оглянулся на Девитта, как бы спрашивая, нужно ли продолжать.

Девитт выжидал, все еще выжидал.

Фарриш шумно вздохнул, готовясь возобновить атаку:

— А десять процентов, Уиллоуби, десять процентов?

Уиллоуби весь подобрался.

— Выдумка от начала до конца!

Фарриш встал, положил стек рядом с вечным пером и карандашами и торжествующе взглянул на Девитта. — Что касается меня, Девитт, я больше верю слову американского офицера, чем болтовне немецкой девки.

— Уиллоуби, вы лжете! — спокойно сказал Девитт.

Жирная физиономия Уиллоуби побагровела.

— Я требую извинений! — закричал он. — Я требую, генерал Фарриш…

— Вот, — сказал Девитт, вынимая из кармана сложенный лист бумаги. — Вот тут у меня слово другого американского офицера — письменное заявление капитана Люмиса, который, насколько мне известно, был вашим партнером в этом деле. Разрешите, генерал, прочесть вам это заявление. Креммен, год и число. Параграф первый: я, нижеподписавшийся, совместно с подполковником Кларенсом Уиллоуби…

Заявление было пространное. В нем излагались все подробности дела, названа была дата, начиная с которой доходы от приватного налога, взимаемого со всех кремменских предприятий, крупных и мелких, делились между Люмисом и Уиллоуби; приводились основания такого дележа, описывалась система отчислений, все решительно.

Девитт читал ровным, монотонным голосом. Он не испытывал никакого злорадства, никакого удовольствия от того, что свалил, наконец, Уиллоуби. Он чувствовал себя старым, усталым, потерявшим вкус ко всему.

Уиллоуби слушал, словно окаменев. Вдруг он пошатнулся и схватился за стул, чтобы не упасть. «Только не падай! — подумал он. — Стой, держись, будь тверд». Окружающие предметы показались ему маленькими и необыкновенно четкими, как будто он глядел на них в бинокль с обратного конца. Но вот его сознание отметило лицо генерала, такое багрово-красное, что на нем неестественно синими казались выкатившиеся глаза. Сознание Уиллоуби вновь приобрело остроту. «Фарриш будет кричать, бесноваться — ну а дальше что? Особенно разойтись он не может; чем большую огласку приобретет это дело, тем глупее будет выглядеть он сам. И у меня остаются ринтеленовские акции».

Монотонное чтение Девитта оборвалось. Уиллоуби услышал голос Фарриша:

— Да, понимаю. Да, да. — Жалкое зрелище. У великого мужа не находилось слов, даже кричать, и грозить он не мог.

Но тут Фарриш все-таки закричал. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы набрать воздуху в легкие.

— Вон! Вон отсюда! Вон из Креммена!

— Да, сэр.

Запас воздуха в легких кончился. Голос генерала стал тоненьким и визгливым:

— Я мог бы предать вас военно-полевому суду. Но не хочу марать руки о такое дело. К черту! Вам не место в экспедиционной армии, вам не место в армии вообще! Подполковник Уиллоуби, приказываю вам немедленно отправляться в район базы!

— Да, сэр.

«Путь в Гавр лежит через Париж», — торопливо соображал Уиллоуби. В Париже князь Березкин. Можно будет вручить князю ринтеленовские акции. Это деловая операция, вполне чистая и законная, и никто не может к ней придраться. Они думают, что победили — Иетс, Девитт, все это непорочное рыцарство. Ошибаются. Они не могут победить. Они никогда не победят. Он всегда даст им очко вперед, и на войне, и в мирной жизни. Да, сэр.

— Вон! — прохрипел Фарриш. Уиллоуби молодцевато откозырял.

У ворот казармы кремменских драгун он остановил попутный грузовик с провиантом.

— Курите? — Он любезно протянул водителю вскрытую пачку.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр, — отвечал водитель.