— Я отстал от своих — только и всего.

Немец искоса смотрел на Иетса, сплетая и расплетая свои тонкие пальцы.

— Откуда вы узнали, что наши части появятся в тех местах, майор… если не ошибаюсь, Дейн?

— Эрих Вольфганг фон Дейн.

Поимка Дейна расценивалась особенно высоко. Сдаваясь в плен, он заявил, что располагает секретными сведениями о работе органов пропаганды в немецкой армии, и потребовал, чтобы его передали соответствующим американским властям. Офицер в штабе полка внял этому доводу и отправил Дейна в отдел разведки и пропаганды в Люксембурге.

— Я вас слушаю. — Дейн улыбнулся.

— Последние недели я был прикомандирован к штабу армейской группы фельдмаршала фон Клемм-Боровского.

— Дальше.

— Есть такой городок — Роландс-Эк, знаете, лейтенант?

— Слыхал.

— Прекрасное местечко. Впрочем, будьте уверены, тыловые части плохого не выберут. Роландс-Эк лежит на самом берегу Рейна, недалеко от Бингена. Первоклассный отель — санаторного типа. Как раз то, что мне нужно, — санаторий…

Иетс взглянул на него:

— Боюсь, что в наших условиях…

— Нет, нет, не беспокойтесь! Домик мне предоставили чудесный, а этот маленький солдатик, который меня охраняет, так любезен!

Иетс подумал: «Надо сказать Абрамеску, чтобы он несколько умерил свою любезность».

— Я совершал длинные прогулки, — продолжал Дейн, — и, гуляя, все обдумал. Обожаю немецкий пейзаж! Рейн, струящийся среди восхитительных древних гор. Весна тогда только что наступила, и они оделись в волшебную нежную зелень тысячи оттенков. И будто ничто не изменилось за долгие века — вода так же отливает золотом на солнце, тем золотом, что похоронено на дне Рейна, золотом Нибелунгов… но вам, вероятно, это ничего не говорит?

Иетс промолчал.

— Это древний немецкий эпос. Мы, немцы, очень падки на такие вещи — мистицизм, судьба нации… вы меня понимаете?

— Да.

— «Приятный голос, — подумал Иетс, — голос культурного человека». — Все-таки ближе к делу.

— То, о чем я говорю, трудно поддается определению, — сказал Дейн. — Но вам, американцам, придется развить в себе восприимчивость к подобного рода вещам, иначе вы не добьетесь успеха. Немцы прислушиваются к таким призывам. Мы — народ-мечтатель. И вот тут я смогу быть полезен вам. Ваше прямое дело — пропаганда. Но вы американцы. Я читал ваши материалы. Они очень хороши, хотя тон их чужд нам, он слишком прозаичен. Такая пропаганда не дойдет до немецкой души. Все эти мысли приходили мне в голову во время моих одиноких прогулок по берегам Рейна. И лишь только наступило время — лишь только нам было приказано оставить очаровательный Роландс-Эк, я снова пошел погулять… Это была длинная и очень приятная прогулка, лейтенант. А когда я вернулся с нее, все уже ушли. Я сидел в холле отеля, читал, пил вино и ждал появления ваших войск. Мне было известно, что они форсировали Рейн в нескольких местах.

— И теперь вы предлагаете нам свои услуги?

— Да, — кротко ответил Дейн.

— Почему?

— Это сбережет не одну человеческую жизнь…

— Давайте придерживаться фактов, — сказал Иетс.

— Хорошо! Потому что мы проиграли войну, — признался Дейн.

— Значит, вы решили примкнуть к победителям, пока не поздно?

Дейн презрел и самый вопрос, и заключающийся в нем намек.

— Мы проиграли войну, но это все равно что проиграть одну игру в состязании, которое будет длиться бесконечно.

— Неужели вам все еще мало?

— Эта война велась неправильно, — пояснил Дейн. — Вместо того чтобы драться с Востоком при поддержке Запада, наши правители поставили нас лицом к лицу и с Востоком, и с Западом. Но чего можно было ждать от выскочек?

— Что же, по-вашему, будет дальше?

— Мы вышли из игры — на время, и только на время. Эта война, герр лейтенант, лишь оттянула ту минуту, когда надо будет принять серьезнейшее решение — сделать выбор между нашим образом жизни, вашим и моим, и образом жизни нашего настоящего противника. Сражаясь против Германии бок о бок со своим восточным союзником, вы сами же разрушили барьер, который отделял вас от агрессивного Востока, а теперь вам придется возводить его заново и ставить там часовыми своих людей. Настанет время, и вы обратитесь за помощью к нам же. Ведь ваша Америка слишком далеко отсюда, а относительно мощи англичан вы, надеюсь, иллюзий себе не создаете.

Он сидел, развязно положив нога на ногу, нервно поглаживая своей длинной рукой колено, круглившееся под хорошо сшитыми бриджами. Иетсу вдруг захотелось ударить по этой дегенеративной физиономии, черты которой были слишком уж утончены.

— А что, если мы не собираемся больше воевать? — спросил он.

— Я тоже не большой любитель войн, лейтенант. Последняя выбила меня из колеи, и в дальнейшем я вряд ли буду годен на что-нибудь. Но нации живут по законам, изменить которые они не в силах, а война — это начало и конец всего.

Он заглянул Иетсу в глаза, — не таится ли в них угроза. Потом заговорил снова.

— Я делал все, от меня зависящее, чтобы установить мир. И не я один, к этому стремились многие немцы. Мы хотели объединить Европу и создать из нее бастион против Востока. Я служил в военной администрации оккупированной Франции. Мы всячески добивались, чтобы французы сотрудничали с нами, и те меры воздействия, которые применял я, были, разумеется, самые гуманные. И чем увенчались все наши планы, вся наша политика дальнего прицела — перспективная политика? Народы ожесточились против нас, а ваша высадка окончательно нарушила мир в Европе. И теперь это будет длиться, длиться без конца.

Иетс мысленно взял себе на заметку службу Дейна во Франции.

— Используют вас в будущей войне или нет, майор, это зависит не от меня, — сказал он. — Давайте вернемся к теперешней. Когда вы окончательно убедились, что Германия проиграла ее?

Дейн откинулся на спинку стула. Теперь он снова почувствовал под собой надежную почву.

— Я пришел к этому выводу давно. Париж…

Он сощурил глаза, словно вглядываясь в прошлое.

— Небритый, грязный, в рваном мундире, я сидел в отеле «Скриб». Со мной был тогда оберштурмбаннфюрер Петтингер.

Весеннее солнце бросало лучи в окно, но пронизывающая сырость, стоявшая в доме, не уступала им, и теперь она словно усилила озноб, который вдруг почувствовал Иетс.

— Эрих Петтингер?

— Да. Герр оберштурмбаннфюрер был моим непосредственным начальником в штабе армейской группы Клемм-Боровского.

Торп в больничной камере, сошедший с ума и все-таки цепляющийся за свою веру в Иетса — в того Иетса, каким он вообразил его себе; фрау Петрик, убегающая в непроницаемый мрак энсдорфской шахты… Иетс чувствовал, как у него стягивает холодом щеки, но все же улыбнулся через силу.

— Что он такое, этот подполковник Петтингер?

— А что вы о нем знаете? — ответил Дейн вопросом на вопрос.

— Как об офицере? Кое-что знаю. — Тон у Иетса был небрежный, словно он спрашивал просто так, из любопытства. — Что он собой представляет как человек?

— Ein Schwein — коротко ответил Дейн. Иетс поднял брови. — Вы думаете, я впервые очутился на положении пленного? — Дейн повысил голос. — Как бы не так! Он все это время держал меня точно под арестом. Он знал, что во мне живого места нет. Ему доставляло удовольствие назначать меня на такие посты, которые были мне не по силам. Я состоял при нем в качестве подопытной морской свинки!

— Вы давно его знаете?

— Очень давно — с двадцатого года. Вся его карьера протекала у меня на глазах. Еще задолго до 1933 года он избивал коммунистов — это хорошая школа, потому что риска почти никакого, полиция всегда на вашей стороне. И с тех пор Петтингер только и знает, что избивать людей тем или иным способом.

Иетс молчал.

— Я совсем больной человек. Я с самого Парижа в бегах. А ведь человеку захочется наконец остановиться! Я мог бы избавиться от военной службы. Моя жена урожденная Ринтелен — стальные магнаты, вы, наверно, слышали? И каждый раз какая-нибудь помеха… Это все Петтингер! Он не давал мне ни минуты покоя…

— Вы уже говорили об этом.

Дейн судорожно сжимал руки.

— Взять больного человека и бросить его в наступление, командиром части! И сам пошел на фронт только за тем, чтобы увидеть, как я свихнусь.

Это была нудная история, но Иетс слушал ее в надежде, что Дейн в конце концов выболтает нужные сведения о Петтингере.

— Командиром части? — спросил он. — Какой части?

— Бронетанкового батальона. Мы были и на Маасе — и там нас разбили вдребезги. Правда, Петтингер успел вовремя унести ноги и меня с собой прихватил. Ему не хотелось расставаться со своим козлом отпущения.

— Так, понимаю, — сказал Иетс. — Значит, там вы и заболели боевым неврозом?

— Нет. К тому времени, как мы вышли к Маасу, я уже успел превратиться в комок нервов. Это случилось со мной раньше. И я точно знаю, когда именно… — Дейн подпер свой скошенный подбородок большими пальцами. — Пустынная дорога севернее Люксембурга… мы рвались на запад… мчались сломя голову — на сей раз вперед, а не назад… — Он хмыкнул. — Представляете? Туман, кругом холмы… наткнулись на сопротивление, но не серьезное… так силами одного-двух отделений… захватили их…

Дейн замолчал. Как ему закончить этот рассказ? Он почувствовал какую-то перемену в своем собеседнике. Он пожал плечами:

— Эти ночные бои особенно действуют на нервы…

Иетс смотрел на него, смотрел пристально. Один шанс из ста… а может, больше, принимая во внимание, что тут замешан Петтингер? И он решил положиться на свое чутье.

— Вы были на дороге, которая шла с востока на запад, майор, примерно за милю от поворота на север, к Бастони? Помните телеграфные столбы? — покосившиеся, некоторые держались только на проводах? А направо высота, на ней кустарник…

Дейн вскинул голову. Его взгляд, вопрошающий, испуганный, был прикован к лицу Иетса.

Иетс сказал совершенно спокойно:

— Кто убил тех солдат?

— Неужели вы думаете, что я? — Дейн вскочил, наклонился над столом, чуть пошатываясь.

— Отвечайте на мой вопрос.

— Петтингер, — прошептал Дейн. — И вот это и доконало меня… — Его голос немного окреп. — Я отказался. Я не хотел брать на себя такую ответственность. Приказ дал он. Не сошел же я с ума, чтобы сдаваться в плен с таким преступлением на совести!

— Но командовали частью вы, майор!

— Он был старший по чину.

— Значит, вы выполнили его распоряжение. Вы допустили, чтобы американские военнопленные были уничтожены?

— Лейтенант! — Дейн воздел к потолку свои длинные руки и тут же уронил их жестом, полным безнадежности.

Оба молчали. Иетс чувствовал ровное биение своего сердца. И никто не уйдет от возмездия… Где он читал это?

Потом Дейн проговорил хрипло:

— Я пытался доказать ему, что так нельзя.

— Что он ответил?

— Он рассмеялся.

— Он рассмеялся, — повторил Иетс.

— Да, рассмеялся! — крикнул Дейн, как будто смех Петтингера мог служить ему оправданием. Он упал на стул.

Иетс посмотрел на бородавки у себя на пальцах и мысленно сравнил свои руки с тонкими, изящными руками Дейна. — Что касается наших воззваний к немцам, майор, я думаю, нам придется обойтись без вашей помощи.

— Что вы со мной сделаете? — сдавленным голосом спросил Дейн.

— Вы занимали административный пост во Франции, — Иетс вспомнил учительницу в Изиньи, мадемуазель Годфруа, вспомнил парижского столяра Мантена и Терезу, да, и Терезу. Он улыбнулся. — Мы передадим вас французам.

Лицо Дейна словно сразу усохло.

— Но почему? — с отчаянием воскликнул он. — Почему?

«Больной желудок», — думал Абрамеску. Ишь, какие стали привередливые! Раньше пленные радовались разумно составленному американскому военному пайку, с персиками на сладкое. А этот немец говорит: «Благодарю вас, у меня больной желудок».

Абрамеску вышел от майора, держа в одной руке тарелку с персиками, в другой винтовку, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ. Дверь была тяжелая, дубовая, а замок на ней не менее солидный.

Спустившись по лестнице во двор, Абрамеску поставил тарелку с персиками в тени у крыльца. Он сел тут же неподалеку на ящик, положил винтовку на колени и надвинул на нос свою большую каску. Было жарко, и его клонило ко сну. «Через часок-другой, — подумал он, — надо опять сходить туда с персиками». «Вы очень любезны», — вежливо скажет ему майор. Абрамеску наморщил лоб. Какая там любезность! Ему претили его новые обязанности, тем более что они сводились главным образом к лакейскому обслуживанию военнопленного. А Иетс сказал ему: Вы бросьте там добрячка разыгрывать! — когда он всего-навсего исполнял свой долг.

В окне верхнего этажа появился силуэт, неясный, расплывчатый в лучах солнца, бивших прямо в стекло. Майор, должно быть, смотрел на небо, на деревья и на цементные плиты двора. Абрамеску поднял голову, но не подал виду, что заметил его. Силуэт в окне исчез.

Абрамеску хотелось спать. Его мысли ушли так далеко, что он не мог угнаться за ними; углеводы перемешивались в них с витаминами и другими веществами, необходимыми всем — что пленным, что не пленным.

Он очнулся от дремоты и удивился, почему вокруг такая тишина. Посмотрел на часы. Что же это он, заснул? Персики по-прежнему стояли на крыльце, но солнце передвинулось, сок на тарелке почти высох, ломтики начинали морщиться.

Абрамеску встал. Он зевнул, расправил свои короткие ноги, взял с крыльца тарелку с персиками и не спеша стал подниматься вверх по лестнице.

— Почему! Он спрашивает меня, почему!

Иетс схватил сигарету, которую ему предложил Девитт.

Девитт опустил свои сильные руки на стол.

— Этот человек сдался нам. Он наш пленный. Будьте объективны, Иетс.

— В Нормандии, сэр, я был так объективен, что дальше некуда, а теперь мне хочется, чтобы меня назначили начальником карательного отряда.

— Я постараюсь уберечь вас от такого назначения, — сказал Девитт с лукавым смешком. — Не то вы, чего доброго, найдете и среди нас таких, к кому вам захочется приложить руки. Для вынесения приговора нужны улики.

— Неужели вам недостаточно горы трупов?

— А как вы докажете, что Дейн несет ответственность за расправу над военнопленными? — спросил Девитт.

— Приказ отдал Петтингер, Дейн допустил это! Девитт улыбнулся:

— Подержим его пока под арестом. Кончится война, найдем свидетелей, и будем судить его.

— Кончится война! — со злобой повторил Иетс. «После войны они станут еще объективнее», — подумал он. — Послушайте, полковник, мне не хочется причинять вам беспокойство и заставлять вас заглядывать так далеко в будущее. Разрешите передать Дейна французам, это единственное, о чем я прошу. Уж они как-нибудь позаботятся о нем.

— Я только потому и стою на страже справедливости и закона, — сказал Девитт, и руки у него задрожали, — что думаю о будущем.

— О будущем, сэр? Я, кажется, изложил вам теории, высказанные по этому поводу майором Дейном. Если мы не избавимся от него и ему подобных, он окажется прав и нам придется сразу перейти от этой войны к следующей.

— А вы не допускаете такой возможности?

— Сэр! Эта война еще не кончена! Я отказываюсь…

Дверь в кабинет Девитта распахнулась настежь. Абрамеску шагнул через порог, волоча за собой винтовку.

— Сэр!… я принес ему персики… персики на сладкое…

Иетс тряхнул его за плечи.

— Зеркало разбито… я с самого начала думал, что нельзя оставлять ему зеркало… но в уставе ничего… ничего про это не сказано.

— Капрал Абрамеску! — Полковник поднялся из-за стола. — Когда вы являетесь с рапортом к старшему офицеру, рубашка у вас должна быть заправлена в брюки!

— Слушаю, сэр! — Абрамеску бросил понимающий взгляд на Девитта. Он заправил рубашку, подтянул брюки, стал во фронт и сказал: — Сэр! Военнопленный покончил с собой.