Глава 6
Шубин, после того как проводил Виктора Кравцова почти до квартиры Иоффе и убедился в том, что одноклассники Льдова люди не пропащие и собрались по-своему помянуть Льдова и Голубеву, позвонил Крымову и спросил его, что делать дальше и с кем встречаться. Поинтересовался он и результатами общения шефа с Ларчиковой.
– Встреча с нею, – услышал он ироничное похмыкивание Крымова, – дала мне очень много. Но не настолько, чтобы ответить тебе на вопрос, кто же убил Льдова. Пока могу тебе сказать лишь следующее: к директрисе я уже не успеваю, меня ждет Щукина и обещала скормить мой ужин лосям и зайцам. Она, оказывается, собственница, как и все мы. Плохо лишь то, что меняется она слишком уж резко прямо на глазах. Откуда вдруг этот металл в голосе? Я ведь хотел жениться на ОБЫКНОВЕННОЙ женщине, а у нее появились какие-то мужские замашки. И вообще, надо бы ей сделать внушение, чтобы она так рано не уходила с работы…
– Так уже почти девять…
– В таком случае отчитайся мне, где ты был сам?
– Я же сказал – следил за Кравцовым.
– Это я уже слышал. А еще?
– Хотел проникнуть в соседний дом, чтобы оттуда попытаться увидеть, чем занимаются эти девятиклассники. Поехал домой за биноклем, вернулся, но пройти в дом так и не смог – везде новые кодовые замки. Но я просто уверен, что они там устраивали поминки, свои, школьные. Вот я и ждал окончания.
– Ну и как?
– Сначала ушли девчонки, но не все, три, кажется, остались, а спустя часа полтора ушли все. По-моему, эти детки были в изрядном подпитии. Но это и понятно – расстроились, все-таки Льдов был для них, как я понял, авторитетом.
– А ты с говорил Земцовой?
– Нет, а что?
– Ты хотя бы знаешь, где она?
– Знаю, она в квартире Белотеловой – кое-что проверяет.
– Я недавно перезванивался с нею – в доме Белотеловой совершено убийство, Земцова там одна, а ты пытаешься подсматривать за подростками…
– Какое еще убийство?
Крымов ответил, намеренно сгущая краски, чтобы испугать Шубина.
– Так ее что, ранили?
– Да ладно, успокойся… У меня сейчас важная встреча, а ты поезжай на Некрасова…
– У меня есть адрес, все, я поехал…
Игоря сначала не пускали на территорию дома – вышел охранник в камуфляжной форме, от которого разило пивом, и сказал, чтобы он представился. После этого охранник позвонил и, только получив разрешение хозяйки, впустил Шубина.
Пересекая желто-синий от бликов и ночных теней тихий двор, пахнущий высаженными в клумбах пионами, Игорь на ватных ногах поднимался по лестнице, ничего не понимая и ожидая услышать от Белотеловой любые, даже самые неприятные новости.
Но, увидев за румяной и здоровой хозяйкой такую же раскрасневшуюся, плавающую в горячих кухонно-чесночных ароматах Земцову, он понял, что Крымов скотина и все это придумал, просто чтобы снять с себя ответственность по ведению «белотеловского» дела.
– Игорек, как хорошо, что ты пришел… – Юля обняла его и прижалась к нему, как если бы они не виделись сто лет. – А то мы тут изнываем от скуки. Понимаешь, – говорила она, увлекая его за собой в кухню, где на большом блюде розовела запеченная курица, от которой и шел этот дивный аромат, – мы с Ларисой пережили стресс, а теперь пытаемся восстановить силы и пьем спирт, чтобы разбудить в организме гормоны счастья… Присоединяйся к нам… Сейчас не время для серьезных разговоров, тем более что здесь все равно, как говорится, без поллитры не разберешься. Очень уж все странно: и этот дом, и эта квартира, и это зеленое платье…
Шубин и сам был бы рад поужинать в спокойной обстановке, да еще и в окружении таких прелестных подвыпивших молодых женщин, однако что-то все-таки во взгляде Юли было нехорошее, тревожное, чего она так и не смогла скрыть даже под блеском кажущихся веселыми глаз. Она чего-то боялась.
– Садитесь, Игорь, сейчас я дам вам тарелку… Вот курица, зелень… А вот и салат, который приготовил нам один невоспитанный молодой человек со страшной фамилией Зверев… – говорила счастливым голосом Лариса, доставая из зеленовато-мраморного буфета хрустальные солонку и перечницу.
Юля, которая не успела предупредить Белотелову о том, чтобы она в присутствии Шубина не вспоминала про Зверева, уткнулась в тарелку и принялась намазывать майонезом куриную ножку.
– Он что, был здесь? – Шубин постарался придать своему голосу как можно более равнодушный тон.
– Ба! – всплеснула руками Лариса. – Вы разговариваете с Юлечкой как муж! Юля, не позволяй так с собой обращаться. Это не приведет ни к чему хорошему. – И, уже обернувшись к Игорю, добавила: – Вы простите меня, ради бога, просто мы немного выпили. Представляете, пока меня не было, в гостиной появился чужой лифчик, испачканный в крови, не моего, кстати, размера, и зеленое платье, которое я вижу в первый раз… Как прикажете это понимать? А следы мужских башмаков, которые мне завтра придется вытирать с паркета?! Они ведут прямехонько к окну. И черт меня дернул пооткрывать окна? Но на улице почти лето, тепло, так почему бы и не открыть?! Скажите, ну что преступного в том, что я открыла окно?
– Да ничего, – пожал плечами Шубин. Он уже понял, что связного рассказа о том, что здесь произошло, он все равно от них не добьется, и предпочел принять приглашение к этому неожиданно роскошному ужину. Подцепив вилкой оранжевую, с жирной блестящей корочкой куриную грудку, положил ее себе на тарелку.
– А вы руки помыли? – сюсюкающе-пьяным голоском спросила Лариса, больно ущипнув его сквозь джинсовую куртку за руку. – Ну-ка, идите, негодник вы этакий… Ванная вон там.
Шубин, в очередной раз покраснев, только теперь уже не от злости, а от стыда, тихо извинился и пошел туда, куда показала ему хозяйка.
Войдя в ярко освещенную ванную комнату, сверкающую золотом ручек, колец и всяческих металлических приспособлений для полотенец, мыла и прочего душисто-пенного арсенала молодой женщины, Шубин машинально оценил стоимость всей этой роскоши и уже собирался присвистнуть в восхищении, как вдруг, повернувшись, так и замер, в ужасе уставившись на огромное, в полстены, зеркало… Кровь, которую, казалось бы, только что плеснули на стеклянно-ртутный прямоугольник зеркала, густыми потеками струилась вниз, алея и расплываясь на белом куске мыла в розовой мыльнице-ракушке, и, превращаясь в мутноватые ручейки, капала затем на глянцевую поверхность белоснежной фарфоровой раковины. И все это происходило на глазах Шубина! Кровь появилась здесь ТОЛЬКО ЧТО… Она НЕ ЗАСТЫЛА. Не успела застыть.
Он оглянулся в поисках жертвы и чуть не свернул себе шею – в ванной он был один. Где же тот или та, кому еще недавно принадлежала эта кровь? Кто посмел вскрыть жилы живому существу, да еще и в присутствии трех (!) человек, находящихся в квартире!
Игорь, схватив пистолет и спрятав его за спину, осторожно пятясь, вышел из ванной и медленным шагом направился в кухню, откуда доносились голоса женщин. Стараясь оставаться незамеченным, он резко открыл первую же дверь и оказался в спальне, которая отлично просматривалась. Если убийца и мог где-нибудь спрятаться, то только в огромном, светлого дерева шкафу. Шубин резко открыл сначала одну дверцу, потом и другие две: идеальный порядок на полочках, ряд цветных вешалок, коробки с обувью, круглые шляпные картонки.
Он вернулся в коридор и заглянул так же резко в другую комнату – немного мебели, телевизор, музыкальная аппаратура… За шторами – Игорь проверил – ни души. И так во всей квартире. Невидимый убийца находился где-то здесь и творил зло, но он был неуловим, равно как и НЕРЕАЛЕН…
– Игорь, где вы? – услышал он и пошел на голос. Это была Лариса, которая за каких-то несколько часов успела втереться Юле в доверие и стала чуть ли не ее подругой. Зачем это ей? И сам же ответил – из страха. А что ей еще остается делать в незнакомом городе и без друзей? Маникюрша… Откуда у нее столько денег? Он сказал себе, что завтра же утром проверит, действительно ли она приехала из Петрозаводска и чем там занималась.
– Я здесь, – ответил он и собирался уже свернуть, чтобы попасть на кухню, когда внимание его привлек округлый темный предмет, висевший на ручке двери одной из комнат, в которой он уже был, кажется СПАЛЬНИ… Ну конечно, он был здесь пару минут назад и еще заглядывал в шкаф, но на ручке двери ничего не висело, это он помнил хорошо.
Предмет оказался темно-синим беретом. Шубин взял его и вошел с ним в кухню.
– Вот… берет нашел, – сказал он, надевая его на указательный палец и вертя им, как фокусник.
– Что за берет? – удивилась Лариса и, слегка покачнувшись, поймала готовый слететь с пальца Шубина головной убор богемы, миниатюрный и из хорошего, судя по внешнему виду, пушистого английского драпа. – Это не мое. Юля, ты что, пришла ко мне в берете?
– Каком берете? Я пришла БЕЗ НИКОМУ, – улыбнулась Юля сонной и вялой улыбкой. Шубин подумал, что Земцову надо срочно везти домой и укладывать спать.
– Ну и бог с ним, с этим беретом, вы ужинать будете или нет?
– Я думаю, что после ужина Юлю надо будет отвезти домой. И вы, Лариса, не судите ее строго…
– Игорь, прекрати. – Юля задрала голову и покачала ею в немом протесте. Это должно было означать, что она не нуждается в защитнике, друге и адвокате в одном лице.
– Лариса, у вас не шла кровь из носа? – спросил, страшно смущаясь, Игорь. – Я имею в виду – совсем недавно?
– Нет, – весело ответила Лариса и, приподняв указательным пальчиком кончик носа, продемонстрировала ему две ровных и чистых ноздри. – У меня вообще с давлением все в порядке. Это у моей тетки постоянно шла носом кровь. А почему вы об этом спрашиваете?
– Там… в ванной комнате… на зеркале… кровь… Много крови, словно кто-то плеснул ее или как бывает, когда выстрелят в голову… Большие потеки и брызги, просто жуть… Вы ничего не слышали?
Лариса, лицо которой мгновенно побледнело, стояла, тупо уставившись на Игоря, и, казалось, ничего не понимала. Крошечный листик зеленого салата прилип к ее нижней губе, подрагивающей в надвигающейся буре нервных слез, – Шубин знал эту примету у женщин и поспешил не допустить истерики.
– Может, мне все это только показалось?
Юля, которая почти спала, прислонив голову к стене, никак не отреагировала на его слова.
И тогда Игорь решил вернуться в ванную комнату, чтобы еще раз убедиться в том, что ему все это не померещилось, что он, в конце концов, не спятил!
Но зеркало никто не помыл – кровь была на месте. А с кухни до него донесся тихий беспомощный скулеж: Белотелову все-таки прорвало…
«Ладно, – подумал Игорь, – позвоню ей завтра и спрошу, из какой фирмы был агент Саша, а заодно и его фамилию. Если он, конечно, реально существует…»
* * *
– Скотина! – Тамара рассматривала огромный синяк на бедре, который остался у нее после Горкина, и удивлялась тому, как же она не почувствовала боли тогда, когда обо что-то ударилась или ЕЕ УДАРИЛИ.
Сидя в ванне, по грудь в горячей мыльной воде, она то и дело поворачивала голову, чтобы посмотреть на свое отражение в запотевшем большом, во всю стену, зеркале, и для этого ей всякий раз приходилось стирать мокрой ладошкой мутный налет от пара, чтобы успеть увидеть там, в образовавшемся чистом оконце, свое красное лицо и струящиеся вдоль него волнистые, потемневшие от воды прядки волос.
Отец крикнул ей что-то, но она не разобрала. Куда-то он собрался – снова, наверно, играть в карты. Он даже просил ее открыть дверь, но ей было лень подниматься, чтобы выполнить его просьбу.
– Уходишь? – устало спросила она, повышая голос, чтобы он ее услышал.
– Ухожу, у нас тут…
Но в это время она перевела кран с водой в ванну и последние его слова не расслышала. Скорее всего он собирался ей сказать что-нибудь насчет ужина.
– Иди, я поем сама, позвонишь мне потом, ладно? – Она уже еле ворочала языком, настолько обессилела от горячей воды и всего, что произошло с нею за последние несколько часов.
– Позвоню.
Она услышала, как хлопнула дверь, и облегченно вздохнула. Наконец-то она сможет спокойно, без всяких нравоучений провести вечер так, как ей этого хочется. А хочется ей тишины, покоя, хочется забраться в постель с подносом, полным еды, и просто отдохнуть, не прислушиваясь к монотонному и вечно виноватому голосу отца, который и сам, наверно, рад куда-нибудь испариться, раствориться в объятиях своей молоденькой и уже брюхатой от него любовницы, а туда же – учит жизни…
Тамара с трудом выбралась из ванны и, придерживаясь за стену, чтобы не упасть, вышла в прихожую, чувствуя, как бухает и ломит где-то под лопаткой сердце. Вздохнула полной грудью, постояла немного, приходя в себя, и двинулась дальше, в комнату, откуда доносились звуки работающего телевизора.
Первое, что она увидела, это сидящего в кресле мужчину, при виде которого Тамара совершенно ясно поняла, что сошла с ума. Обкурилась или перепила. Она закрыла глаза. Открыла. Мужчина поднялся и теперь говорил ей что-то, но она из-за шума в ушах не могла его услышать.
– Извините, но ваш отец должен был предупредить вас… – Мужчина отвернулся, чтобы не смущать ее, голую, всю в капельках воды, зефирно-розовую и блестящую от чистоты и влаги.
– Я сейчас оденусь. – Она вернулась в ванную за халатом, закуталась в него и снова вошла в комнату, села в глубокое кресло рядом с гостем, скромно повернувшимся к ней спиной, и сказала, с трудом преодолевая тошноту и головокружение: – Как вас зовут? Вы ведь папин друг детства?
– Да, а зовут меня Игорь, можно без отчества. Сперанский.
– А где папа? Да повернитесь же вы, на самом деле! Я уже одета…
Он повернулся, и Тамара, увидев совсем близко от себя его синие глаза, проникающие до самого дна ее женской сущности, обмерла от охватившей все тело истомы. Это не было похоже на ощущения, которые вызывал в ней даже Льдов своим появлением или звучанием своего голоса. Тяжелая и душная волна, свернувшись в горячий, почти огненный тугой клубок, застряла в горле и тотчас растеклась в груди, сродни жаркому чувству детской, щенячьей радости от предвкушения чего-то необыкновенного, от чего может зависеть вся дальнейшая жизнь. Такое бывает, когда переезжаешь на новую квартиру и оказываешься в комнате, где тебе предстоит жить долгие годы, и эта комната кажется тебе невероятно большой и светлой, полной смутных видений будущих радостей и праздников…
Примерно такое же чувство она испытывала, глядя на этого большого и взрослого человека, так непохожего на тех полумальчиков-полумужчин, с которыми она проводила время, сознательно опускаясь с ними все ниже и ниже, скользя по опасной тропинке вниз, кубарем скатываясь в хлябь животных удовольствий, на самое дно физиологических конвульсий, не имеющих ничего общего с прежними девичьими мечтами о сладком трепете невинных поцелуев…
Она уже не помнила, когда и как стерлась та грань, та яркая, будто от фломастера, полоска между дозволенным и недозволенным, которую специально для нее провели взрослые, слишком давно это было, да и та ли рука держала этот самый фломастер… Мама сама упорхнула – только и видели ее распушенный пестрый и блестящий хвост. А папа мирно и тихо жил за своей чертой, в своем мирке, пахнувшем горячим какао и гренками, которые ему готовила его Машенька (он сам рассказал ей об этом однажды, когда сильно выпил) и где тоже не было места Томочке. Так почему же было не создать свой хрустальный, наполненный теплом и удовольствиями шар, куда можно забраться с ножками и болтать ими, как в солнечный июльский денек, когда, сидя на мостках, ради острых ощущений вспениваешь быстрыми шлепками пяток упругую прохладную воду… Вот только как же получилось, что этим хрустальным шаром стала заплесневелая и полная вони от застарелой грязи и затхлости квартирка Иоффе, ничего не подозревающего старика, запутавшегося как в жизни, так и в пространстве и потерявшего временные и денежные ориентиры в этом быстро меняющемся мире?
Сейчас, глядя на неизвестно откуда появившиеся в руках гостя розы, много белых роз с обращенными к ней полураскрывшимися головками, источающими нежность и аромат, который она еще не слышала, но предчувствовала, раздувая нервно и спешно ноздри, словно желая, чтобы розовый запах не прошел мимо. Ей вдруг почудилось, что все это уже было, и нечто пресное и обыденное кольнуло ее в грудь – неужели это сон?
– Вас зовут Игорь? А почему вы здесь? – задавала она эти вполне уместные, но ставшие сейчас дежурными вопросы, между тем как сама уже тянулась к этому мужчине, одетому в чистую красивую и дорогую одежду, чтобы прикоснувшись к нему, убедиться в том, что он реально существует.
– Сказать вам то, что принято говорить в подобных ситуациях, или вы хотели бы услышать правду?
– Можно по-порядку: сначала расскажите сказку, а потом правду, и, в зависимости от того, что мне больше понравится, мы будем строить дальнейший вечер.
Сперанскому показалось, что он знает ее всю жизнь, что всегда знал и слышал этот молодой и сильный голос, связанный с внутренней силой пятнадцатилетней девочки, которая наверняка четко представляет себе, что ей нужно от жизни и какими грязными и скользкими путями ей придется пробивать дорогу к зрелости. Таким, как Тома, гувернантки не нужны, и кнут – тоже. Им нужно другое – чтобы их оценили умные и опытные мужчины, которые взялись бы их приручить.
– Эти розы вам, Тамара. – Сперанский протянул ей букет, обернутый снизу гофрированной тонкой, молочного цвета бумагой, перехваченной в талии золотой тонкой лентой.
– Вы волшебник? Откуда розы? Ведь их не было, когда я вошла в комнату…
– Я не волшебник, я негодяй, который собрался похитить вас у вашего отца. Мне сорок лет, я много старше вас, но мне нравится в вас все, даже эти прозрачные капельки воды, сверкающие на кончиках ваших мокрых волос. Я ни на что не претендую, просто прошу, чтобы вы позволили мне иногда видеть вас. Можно?
Он подошел к ней и взял ее руку в свою, поднес к губам – она не отдернула. Но ей стало нехорошо, ее снова затошнило от сознания несовместимости всего, что происходило и происходит в течение одного этого вечера. Так не бывает. Вот сейчас, в эту минуту, что она стояла с протянутой для поцелуя рукой перед Сперанским, ей почудилось, что руки Горкина все еще продолжают держать ее за бедра, а губы его, слепые и холодные, ищут источник новых мужских сил… Раньше, представляя себе пусть даже и Горкина или вспоминая ту или иную картинку пережитого на продавленном диване Иоффе, она чувствовала томление внизу живота и готова была вновь испытать все снова, но теперь вместо этого вдруг возникла вполне ощутимая боль, как будто тело ее изнутри саднило и кровоточило от чрезмерной ненасытности.
– Он поставил чайник? – спросила Тамара, ежась от внезапного озноба (ее тело, еще недавно такое горячее, быстро остывало, а капельки воды с мокрых волос, о которых упомянул Игорь, затекая за ворот халата, струились холодными струйками вдоль спины).
– Нет, он не поставил чайник. Если вы в состоянии принять мое приглашение, то мы бы могли поужинать в ресторане. Вам стоит только сказать, и я тотчас позвоню туда и закажу столик. Даже если там все занято, нам накроют в кабинете. Ну так как?
Она покачала головой: нет, так не бывает. Такое она видела только в бразильских сериалах, но даже там подобные сцены выглядели неубедительно.
– Хорошо, тогда я пойду оденусь, а заодно посушу волосы феном… – Она взяла со стола фен, который еще недавно ремонтировал (или делал вид, что ремонтирует) ее отец, и удалилась в свою комнату, прижимая к груди букет. Но уже через минуту, опомнившись, вышла оттуда, держа розы на вытянутых руках, и произнесла извиняющимся тоном: – Пожалуйста, поставьте цветы во-он в ту большую вазу, хорошо?
* * *
Она проснулась от сильнейшей головной боли и сначала не могла понять, где и, главное, в чьей постели находится. Узкая кровать практически исключала возможность присутствия рядом кого-нибудь другого.
– Доброе утро. – В неожиданно распахнутую дверь ввалился пританцовывающий – во всем белом, спортивном – мускулистый Шубин, который выглядел так, словно, на ходу делая зарядку и бегая по квартире, решил заглянуть к Юле, чтобы понять, спит она или только притворяется.
– Господи, Игорь, как же ты меня напугал, – прошептала пристыженная своими фантазиями Юля: она на какое-то мгновение приняла малознакомую ей спаленку Игоря (в которой еще ни разу не ночевала, поскольку они до этого обычно спали вместе с Игорем на его широком диване в гостиной) за жилище Сергея Зверева! Размечталась! Он исчез из ее жизни так же неожиданно, как появился…
– А где бы ты хотела проснуться? В апартаментах Белотеловой? Ты вообще-то помнишь, как я тебя выносил оттуда, как грузил в машину, как укладывал спать? С кем ты связалась? И как ты, человек осторожный и, прямо скажем, трусливый, могла оказаться наедине с женщиной, в доме которой по зеркалам струятся потоки свежей крови, а на дверных ручках вырастают – прямо на глазах! – синие береты?
И она сразу все вспомнила. Шубин рассказал ей о том, что видел собственными глазами в ванной Белотеловой.
– Она заплатила, а потому мы должны работать, – как ни в чем не бывало ответила Юля, выбираясь из вороха простыней и подушек, и, смущаясь, натянула на голое тело мужскую рубашку – первое, что попалось ей на глаза. – Горячая вода есть?
Шубин, истомившись перед дверью ванной, разговаривал с ней сквозь шум воды:
– Ты одна теперь никуда не сунешь нос, понятно? Ты же не дура и должна понимать, насколько все это опасно. Сейчас же поедем к Сазонову или Корнилову, к кому хочешь…
– К Сазонову. – Юля, неожиданно и резко открыв дверь, чуть не прибила Шубина и, проскользнув, завернутая в банное полотенце, обратно в спальню, заговорила уже оттуда: – У Корнилова и так забот полон рот – он же занимается сейчас убийством мальчика и самоубийством девочки, они с Крымовым вроде в паре работают… Надо вплотную заняться риэлторской фирмой, торгующей квартирами, разыскать агента Сашу. – Она появилась на пороге спальни одетая и без тени тяжкого похмелья, рвущаяся в бой. – Может, кофе?..
Обругав несчастного Шубина за пустой холодильник и выставленную на подоконнике батарею опустевших жестяных банок из-под кофе и чая, Юля дала увезти себя в кондитерскую, расположенную возле их агентства, где они позавтракали приторными ореховыми рулетами с кофе, завершив это пиршество купленными по дороге бананами.
Щукина встретила их издевательской улыбочкой, пожелала им удачи в интимной жизни и поприветствовала губной трелью – на манер индейского клича. Она совсем сошла с ума, эта выпавшая из всяких норм поведения, счастливая до одури Щукина. Так бы, во всяком случае, охарактеризовала ее поведение Земцова.
– Надя, что там у Крымова? – спросил, не обращая внимания на ужимки и кривляние Щукиной, Игорь, падая в кресло и закуривая. Похоже, ему нравилось поведение Щукиной, уверенность которой в том, что Юля провела ночь в его объятиях, доставляла ему некоторое, пусть и пахнувшее самообманом и ребячеством, удовольствие.
– Я сегодня заезжала к своим девчонкам, взяла у их копии экспертиз… – посерьезнела Надя и хлопнула по столу толстым конвертом. – Я только просмотрела, не углубляясь в подробности, но здесь даже специалистом не надо быть, чтобы понять, чем занимаются наши детки в школе… Девочка была на третьем месяце беременности, вовсю курила, пила, принимала наркотики – жуть! Я вообще не представляю, что будет дальше… А ведь она из хорошей семьи… Что же тогда говорить об остальных? У нее была прорва мужиков, я в анализах не разбираюсь, но мне девчонки сказали про какие-то антигены, РАЗНЫЕ антигены… Незадолго до смерти она находилась в контакте с двумя мужчинами, а ведь ей всего-то четырнадцать лет!…
– Ты Чайкину звонила? – перебил ее Шубин, ясно давая понять, что сейчас не время выражать эмоции и что пора наконец всерьез заняться делом. – Что показали результаты вскрытия трупов Льдова и Голубевой?
Надя с готовностью выложила перед Шубиным две прозрачные папки – ксерокопии официальных документов с отпечатанными на них текстами результатов судмедэкспертизы.
Шубин углубился в их изучение, а Юля, достав из своей сумки предусмотрительно прихваченные ночью Игорем из квартиры Белотеловой вещественные доказательства явлений полтергейста (сорочку, зеленое платье, синий берет, тампоны с образцами крови, а также чулки), вывалила все это на стол Щукиной и вкраце объяснила ей, насколько важна экспертиза этих вещей и особенно крови. Надя даже бровью не повела и как будто бы забыла об их неприязни. Возможно, ей надоела эта игра и нервозность, которая мешала работе и заставляла всех находиться в напряжении. Или же время, отпущенное природой на так необходимую ей демонстрацию личного счастья, попросту себя исчерпало?..
– Слушай, Земцова, интересное дело… – говорила она, забыв обо всем на свете и вертя в руках пакетики с вещами, найденными на квартире Белотеловой. – Ни разу в жизни не встречала ничего подобного… А ведь ты вчера была в этой квартире совершенно одна?
– Ну конечно!
– И всех этих вещей не было?
– В том-то и дело, что нет.
Шубин, отвлекшись от своих бумаг, шумно выдохнул и рассказал о потоках крови в ванной комнате Ларисы.
– Ну, ребята, вы и даете! Да здесь и козе ясно, что убийство агентши и ранение вашей Белотеловой связаны… Ничего себе дельце! А Крымов-то, Крымов знает? Он в курсе?
– Так, в общих чертах…
– Понимаю – он, как всегда, поиздевался над тобой и решил для себя, что у клиентки просто не все дома, так? – Щукина уже говорила о Крымове с присущим ей, как потенциальной жене, сарказмом и панибратско-критической ноткой явно преждевременной иронии. Юля еще отметила, что Щукина слишком много на себя берет и что Крымов, если он не совсем дурак, должен как можно скорее поставить ее на место. Хотя Щукина и сама должна была бы понимать, чем может закончиться для нее подобное неуважительное поведение. Или – вдруг осенило Юлю – мужчины все мазохисты, и им нравится, когда с ними так обращаются?
Но мысли об этом как прилетели, так и улетели, оставив в сознании крутой мультяшный ВОПРОС, точнее, знак вопроса… Она усмехнулась представленному и вернулась к разговору о Белотеловой.
– Теперь, когда и я, и Игорь увидели все ЭТО своими глазами, Крымов навряд ли махнет на такую клиентку рукой. К тому же, дорогие мои, не забывайте, что нами получена от нее довольно кругленькая сумма… Вот примерный планчик. – Юля достала из сумочки блокнот и вырвала оттуда листок с вопросами, которые готовила в сумерках Ларисиной квартиры, пока не увидела на ковре темное пятно свернутого платья…
– «Анализы крови Белотеловой…» – процитировала Щукина и возмущенно прищелкнула языком. – Ты мне напомнила, кстати, что нужно позвонить в областную больницу, они обещали собрать немного ее крови, которую у Белотеловой взяли на анализ сразу, как только ее привезли после ранения… А эта, насколько я понимаю, на тампонах, – кровь с зеркала?
– Там два тампона, – подал голос Шубин, – один тот, что Юля взяла с зеркала в прихожей, а тот, что посвежее, я собрал с зеркала в ванной…
– Игорь, ты прелесть! – развела руками Юля, которая слышала об этом в первый раз. – А где ты взял вату?
– В ванной на полочке, у нее там чего только нет.
– А я вот даже не помню, как ты меня оттуда уводил…
– Правильнее было бы сказать – УНОСИЛ. Я вообще не понимаю, с какой стати вы, кумушки, так упились. Прикинь. – Он повернулся к ловящей каждое слово Щукиной. – Я прихожу, а они напились вдрызг какого-то спирту и сидят тепленькие, ужинают.
– Я не знала, что это спирт, думала – водка. Выпила совсем немного на пустой желудок и, как сейчас помню, принялась извиняться на съеденную клубнику… А потом мы ели салат… – Тут Юля запнулась, чтобы не проговориться о Звереве, то есть об истиной причине, заставившей их напиться. Хотя у них с Ларисой были РАЗНЫЕ поводы выпить: Лариса пила от страха, а Юля – оттого, что так и не поняла, чем обидела Сергея, который пулей вылетел из квартиры.
– Наверно, салат был из белены, – заключила со смехом Щукина, – кстати, я могу приготовить кофе.
– Потом. Посмотри лучше еще разок на вопросы, давайте распределим, кто чем будет заниматься, а потом я поеду к Сазонову…
– Хорошо. Итак, я беру на себя все экспертизы: белье, кровь и прочее… А вы занимайтесь личностью девушки-агента, да и самой Белотеловой. Игорь, думаю, что тебе лучше всего помочь Крымову и, если потребуется, продолжить опрос свидетелей.
– Щукина, ты, кажется, собралась варить нам кофе? Вот и вари, – огрызнулся Шубин, четко уловивший появившиеся начальственные нотки в тоне зарвавшейся секретарши. – И если ты спишь с Крымовым, это еще не говорит о том, что ты стала частью интеллекта, ты меня поняла?
– Значит, так, вот этот, – Щукина ткнула пальцем в сторону кресла, на котором полулежал, обложившись бумагами, Шубин, – сегодня кофе не получит. И завтра, возможно, тоже.
Юля, вздохнув от того, что перемирие длилось всего несколько минут, пожала плечами и, придвинув к себе телефон, позвонила Сазонову.
– Петр Васильевич? Это Земцова. Вы не возражаете, если я сейчас к вам приеду?
* * *
Плотно поев и получив от этого семейного – долгого, наполненного разговорами на хозяйственные темы – чрезмерно сытного завтрака великое удовольствие, как если бы он только что побывал в гостях у своей матери, Крымов подождал, пока Надя уберет на кухне и оденется, затем повез ее в НИЛСЭ (Научно-исследовательскую лабораторию судебных экспертиз), а сам отправился на встречу с Галиной Васильевной Ивановой – директрисой школы.
– На Земцову не нападай, – инструктировал он ее на прощание, глядя, как стоит она на бордюре и в нетерпении переминается с ноги на ногу, сухо и деревянно постукивая каблучками, как рассеянно слушает его, задрав голову и рассматривая проплывающие над ними белые пухлые облака, смешно сдувая рыжие прядки с лица и то и дело облизывая морковного цвета губную помаду с полураскрытых губ. Он любовался безраздельно принадлежащей ему этой маленькой гибкой женщиной, сильной и властной, по-хорошему злой и эгоистичной, простой и невероятно сложной одновременно, способной заставлять его без конца удивляться и находиться в состоянии возбуждения именно тогда, когда это нужно ей. Ему нравилось ее худенькое и стройное тело, кошачьи, дикие повадки и неожиданно принимаемые ею позы, открывающие то и дело ее красивую нежную грудь – две маленькие крепкие округлости, прочно удерживаемые разумными, но в тоже время дразнящими вырезами одежды – или гладкие, шелковистые, почти всегда затянутые в тончайшие колготки бедра.
– К Шубину не приставай, Чайкина потереби насчет результатов вскрытия Льдова… Звони ему запросто, как будто ничего не произошло. Вечером я отвезу тебя к Миллерше, позвони ей и извинись за то, что вчера не заехали, она ждала, я знаю… Если честно, то я совершенно забыл о твоей примерке. А на будущее – меня не жди, действуй самостоятельно: бери машину и поезжай сама куда надо, не маленькая. Ты меня поняла?
Надя поцеловала сложенные щепотью кончики пальцев и дунула на них, потом, расхохотавшись и нацепив черные узкие очки от солнца, кивнула головой, как присмиревшая ученица, и легко взбежала на высокое крыльцо лаборатории.
Крымов, удовлетворенно прищелкнув пальцами и вспомнив, ГДЕ и с КЕМ он провел время, отпущенное им же самим на визит к Миллерше (он действительно при виде Ларчиковой совсем потерял голову!), покатил в район колхозного рынка, неподалеку от которого и находилась семьдесят шестая школа.
Галина Васильевна ждала его. Молодящаяся, с крашеными белыми волосами, остриженными по-мальчишески радикально, встретившая его в меру наштукатуренным лицом директриса даже встала ему навстречу, демонстрируя отлично сшитый черный костюм с выглядывающей у шеи тонкой кружевной блузкой, напоминающей своим верхом ворот ночной рубашки.
– Здравствуйте, Евгений… извините, не знаю вашего отчества. – Она говорила с трагическими нотками в голосе.
– Можно просто Женя, – улыбнулся ей Крымов, – я так больше привык…
– Как-то неудобно… Хотя ведь вы так молоды. Я слушаю вас, Женя, и готова ответить на все вопросы.
– Хорошо. Начнем с того, сколько человек учится в девятом «Б» и в каких отношениях с Вадимом Льдовым были его одноклассники, – хорошо бы пройтись прямо по алфавиту. Времени у нас предостаточно. Можно пригласить классную руководительницу, и мы все вместе, проанализировав каждого ученика в отдельности, попытаемся создать схему дружеских и неприязненных отношений каждого с Льдовым. Надеюсь, у вас это не вызовет недоумения или возражения?
– Разумеется, нет. Сейчас я приглашу Татьяну Николаевну Ларчикову, чтобы вы могли с ней побеседовать прямо с журналом в руках, но перед ее появлением мне бы хотелось кое о чем вас предупредить. Татьяна Николаевна – женщина непростая. Скажем так – она не прижилась в нашем коллективе.
Крымов слушал не перебивая. Ему до смерти хотелось слушать и слушать монотонный голос Ивановой, чтобы знать об этой невероятной Ларчиковой ВСЕ! Он даже не стал задавать директрисе наводящие вопросы, чтобы не сбить ее мысль: пусть себе говорит.
– Как бы вам получше объяснить, чтобы вы не подумали, что у нас все преподаватели такие. Школа у нас в общем-то благополучная.
Крымов проглотил и это: семьдесят шестая школа занимала первое место по употреблению наркотиков! Галина Васильевна, вероятно, не хотела в это поверить.
– Ларчикова – учительница молодая, неопытная. Может быть, даже в чем-то и наивная. Понимаете, есть такие учителя, которые допускают вольности в обращении со своими учениками. У них на уроках полностью отсутствует дисциплина, дети не слушаются таких учителей и издеваются над ними… Я не могу сказать, что у Ларчиковой нет дисциплины, но именно Вадим Льдов вместе с Витей Кравцовым очень жестоко подшутили над ней… Не знаю даже, как вам и сказать… наверное, лучше будет все-таки показать вам эти снимки… Вот, – она проворно достала из ящика стола заранее приготовленные фотографии и протянула их Крымову, – полюбуйтесь. Однажды вечером Вадик и Витя остались подольше в школе, разделись (точнее, разделся один Льдов) догола в мужском туалете, который находится по соседству с кабинетом литературы, в котором работает Ларчикова, ворвались к ней, заперли дверь на швабру и, пока Льдов обнимал свою классную руководительницу и пытался поцеловать ее (исключительно ради кадра!), Кравцов снимал…
Деректриса перевела дыхание, как если бы ее только что отпустил из своих объятий голый и возбужденный Льдов (она сидела красная и вспотевшая от волнения; пудра свернулась на щеках, словно подогретое прокисшее молоко), и натужно вздохнула, как вздыхают пожилые, привыкшие насиловать свои чувства люди. Ведь, по сути, ее-то лично это не касается, и неужели она думает, что кто-нибудь поверит в то, что она так сильно переживает за честь школы или тем более за честь красивой и молодой учительницы русского языка и литературы?!
Крымов тоже лгал, когда подробно рассматривал снимки – он отлично помнил каждый из них.
– Ну, что скажете?
– Я не вижу связи между этими снимками и тем, зачем я к вам сюда пришел. Ну, порезвились ребята, выпили, наверно, немного пива или легкого вина, расшалились… Учительница молодая, они ее не боятся… Это же так естественно.
– Может, вы и правы. Но я обязана была вам это показать. Потому что Татьяна Николаевна из-за этого инцидента подала заявление об уходе. Вы понимаете, что это значит в наше трудное время, когда практически невозможно найти работу, уйти САМОЙ? Вам и это тоже не кажется подозрительным?
– По-моему, все выглядит вполне логично.
– Я не понимаю вас. О какой логике может идти речь?
– Ее выставили в смешном виде, ведь снимки наверняка ходили по рукам…
– Конечно. – Галина Васильевна замахала руками. – В этом-то вся и штука!
– Может, ваша Ларчикова и осталась бы в школе, да только если бы ЛЬДОВ БЫЛ ЖИВ…
Директриса прикусила губу: кажется, все шло по заранее спланированному ею сценарию.
– Вы хотите сказать, что кому-то может теперь прийти в голову, что его смерть – результат ее мести?
Она вульгарно, прямо-таки грубейшим образом выразила то, ради чего и готовила себя с самого утра, настраиваясь на разговор с Крымовым: представить ненавистную ей Ларчикову – это мутное бельмо на здоровом глазу школы – в качестве убийцы Льдова!
– Я так не говорил, – мягко поправил ее Крымов. – Но именно ЭТОГО может опасаться сама Татьяна Николаевна. Хотя, я просто уверен, никакого отношения к гибели Льдова она не имеет. Но сейчас идет следствие, мы опрашиваем всех, кто мог бы иметь отношение к этому делу. Смерть Льдова наступила в определенный день и определенный час, а потому из круга подозреваемых уже совсем скоро выпадут те, у кого есть свидетели непогрешимости их алиби… Вот вы, например, – он улыбнулся, и даже сам себе стал от этого противен (зачем издеваться?), – где были пятого апреля приблизительно в пять часов вечера и до шести?
– Не знаю. – Директриса недоуменно хихикнула, и этот нервный смешок резко оборвался на самой низкой ноте: Галина Васильевна подняла голову и широко раскрытыми подведенными глазами уставилась на невозмутимого Крымова: – Что вы хотите сказать, Женя (она сделала ударение на его имени), что Я МОГЛА УБИТЬ СВОЕГО УЧЕНИКА?
– Но ведь кто-то же его убил, – спокойно ответил Крымов, не меньше ее возмущенный тем, что Иванова подозревает Ларчикову.
– Я понимаю, конечно, что ваше дело – искать убийцу, но во всем же должна быть мера…
– Но ведь вы заподозрили Татьяну Николаевну, причем даже приготовили для меня снимки… Согласитесь, если абстрагироваться от личностей, то убийство девятиклассника его же классной руководительницей – это ли не абсурд? Просто мне не хотелось бы, чтобы эта трагедия послужила средством для сведения счетов. А ваша неприязнь к Ларчиковой прямо-таки бросается глаза. Поверьте, мне известны случаи, когда таких вот Ларчиковых специально подставляли… – Он хотел сказать: «Такие же вот чистенькие и принципиальные Ивановы», но сдержался. – Давайте лучше не будем гадать, а пригласим вашу Татьяну Николаевну и постараемся разобраться в психологической атмосфере класса… А что касается этих мерзких снимков, то они, на мой взгляд, отлично демонстрируют нам всю нелепость затеи унизить и оболгать учительницу – достаточно посмотреть на полное страха и удивления лицо Ларчиковой, чтобы понять, что придуманный Льдовым сюжет неубедителен.
– Хорошо, – холодно ответила Иванова, вставая из-за стола и направляясь быстрым шагом к двери: – Вера Ивановна, позовите, пожалуйста, Ларчикову, она ждет в библиотеке…
* * *
– Не бойтесь. Вы у меня. – Корнилов сидел на краешке постели и держал Людмилу за руку. – Вы меня помните?
Голубева, прикрывшись одеялом, покачала головой. Растрепанная прическа, опухшее от сна лицо, удивленно-испуганный взгляд и угол черной кружевной сорочки с тонкой бретелькой, впившейся в белое, чуть приоткрытое плечо, – все это почему-то делало ее облик в глазах Корнилова особенно трогательным и почти родным. Ему показалось, что эта женщина оказалась в его доме не случайно и глупо будет отпускать ее вот так, обыденно и буднично…
– Мне было плохо? Я что-нибудь говорила во сне? Я у вас НИЧЕГО НЕ ПРОСИЛА?
– Нет, вы крепко спали, и я не посмел вас будить. Если вы помните, я спросил вас, ждет ли вас кто-нибудь, но вы так ответили…
– Могу себе представить, ЧТО я ответила… Я должна вас поблагодарить. – Она слабо улыбнулась, и эта улыбка совершенно изменила ее лицо, сделала моложе.
– Меня не за что благодарить. Вы мне лучше скажите, чем я могу вам помочь?
– А чем можно помочь человеку, у которого отняли последнее, что у него было, – единственно родного и близкого человека?.. Разве что пристрелить меня, как собаку… – Она и эти слова говорила убийственно весело. Это могло стать началом истерики, а потому Корнилов крепко сжал руку Людмилы и даже сделал ей больно, чтобы только отвлечь…
– Извините, я забыла, как вас зовут…
– Виктор Львович, ничего… Людмила Борисовна, пойдемте позавтракаем, а заодно серьезно поговорим. Даже учитывая ваше состояние и горе, которое вы переживаете, мы должны выяснить, как прошел последний день вашей дочери: с кем она встречалась, с кем разговаривала по телефону, быть может, ей кто звонил и вы услышали хотя бы обрывок разговора… Поймите, все это крайне важно…
– Я поняла, – перебила его Голубева и усмехнулась, – вы собираетесь увязать смерть моей девочки с убийством Льдова? Это бред. Ничего общего в этих трагедиях быть не может.
– Откуда такая уверенность?
– А вы за сегодняшнюю ночь, наверное, придумали версию, будто бы моя дочь убила Льдова, а после этого отравилась? Наташа пришла из школы в два часа дня. Льдов, по-моему, тогда был еще жив? Она пообедала (я знаю это, потому что я сама прибегала домой с работы за банкой, у нас в институте продавали дешевое подсолнечное масло, а заодно и перекусила) и прилегла, сказала, что ей нездоровится… Это сейчас я понимаю, как называется это ее нездоровье, но разве могла я тогда предположить, что она ждет ребенка… Вы осуждаете меня, считаете меня никчемной матерью, которая упустила свою дочь, но мне действительно и в голову не могло прийти ТАКОЕ! Поверьте мне… Она была хорошая, послушная девочка, и у меня к ней никогда не было никаких претензий… Вот разве что эта ее влюбленность… Скажите, а сейчас невозможно определить, от кого у нее был этот ребеночек. Я имею в виду, не от Вадима?… Можно же провести исследование плода и прочее…
– Я пока не готов ответить на этот вопрос, но уверен, что в ближайшее время все выяснится… Пойдемте все-таки позавтракаем, выпьем чайку, а уж потом вы мне расскажете, что делала Наташа в тот день после обеда…
За столом Голубева чувствовала себя явно неуютно, она выпила полчашки чаю и отодвинула от себя тарелку с бутербродами:
– В горло не лезет. Можно, я покурю? Значит, так. Она была дома приблизительно до четырех часов, а после этого пошла к своей подружке, Оле Драницыной, однокласснице. Я знала, что они дружат: Драницына, Тараскина, Перепелкина, Синельникова… Нормальные девочки, почти всегда вместе. Я знала, что Вадим Льдов был для них кумиром, что они все были влюблены в него, и сначала не придавала этому особого значения. Но уже осенью, когда они пошли в девятый класс, я стала замечать, что моя Наташа постоянно говорит только о нем, плачет по ночам, жалобно скулит, как собачонка… Я даже хотела увезти ее отсюда в деревню к матери, так Натали устроила такую истерику, что я поняла – им нельзя расставаться…
– Вы имеете в виду – нельзя расставаться со Льдовым?
– Ну да!
– Теперь, когда вы все знаете о своей дочери, вы можете предположить, что и вышеперечисленные подружки Наташи вели подобный образ жизни…
– Простите, у меня в голове так и не уложилось то, что вы мне сказали… Может, это ошибка? – Голубева жалобно, по-бабьи, разрыдалась, словно долго сдерживалась, обманывая самое себя, а теперь вот не выдержала, дала волю слезам.
Виктор Львович, понимая, что разговора все равно не получится, встал и уже более резко и громко, словно пытаясь привести ее в чувство, произнес:
– У вас все руки исколоты… – Он запнулся, потому что любая следующая фраза прозвучала бы как упрек, как обвинение, как осуждение, а какое право он имел судить женщину, о которой ничего не знал и видел второй или третий раз в жизни?
Она, всхлипнув, громко икнула и стала машинально потирать те места на руках, где под рукавами одежды прятались сиреневые пятна гематом и следы от игл.
– Мне… мне нечего сказать вам. Тем более что вы и сами уже все видели.
Она обняла себя руками и съежилась, словно от холода: ее знобило – зубы начали выбивать мелкую дробь…
– Я мог бы помочь вам, – осторожно проговорил Корнилов, не имея ни малейшего представления о том, какая реакция может последовать у Людмилы после этих слов, – но мне важно, чтобы вы сами этого захотели. Вы еще молоды и можете снова стать счастливой.
Он боялся произносить вслух избитые клише увещеваний, чтобы вразумить эту и без того умную, но забредшую в тупик женщину, которая ему нравилась и которой он искренне хотел помочь.
– Спасибо вам, вот уж не ожидала. Но только вы и сами знаете, что говорите все для воздуха… Такие, как я, НЕ ИЗЛЕЧИВАЮТСЯ. Мои гормоны счастья исчерпаны, мне требуется все больше и больше этого сладкого яда, который, возможно, и заменил мне дочь… И все же я хочу, чтобы вы знали, что Натали была хорошей девочкой, и если с ней такое и произошло, то только от слабости… Возможно, ей было одиноко, и она зашла не в ту дверь. Такое встречается…
Корнилов подумал о том, что можно было бы отвезти Людмилу к себе на дачу и попробовать помочь ей пережить ломку, окружить ее вниманием и заботой, попытаться создать ей условия, при которых она бы забылась хоть на время… А почему бы и нет? Вот он, взрослый мужчина, бьется над извечными проблемами очищения общества, ловит преступников, зная, что продажные судьи все равно отпустят их на свободу, вместо того чтобы хотя бы раз в жизни сделать счастливым конкретного человека. Вот только где бы ему найти слова убеждения, такие, чтобы она поверила ему и, конечно же, поверила в себя, в свою способность преодолеть эту ватную бесчувственность, переходящую в острую необходимость наполнить свою кровь временным химическим счастьем?
– Отвезите меня, пожалуйста, домой. Мне надо привести себя в порядок.
Она произнесла это холодным и даже надменным тоном, словно сожалея о проявленной перед ним слабости, встала и, тихонько постукивая подушечками пальцев по скулам, как если бы она вбивала в кожу крем, направилась к выходу.
– И все равно – смерть Льдова никак не связана с моей дочерью, вы сами очень скоро в этом убедитесь…
