ПРИЗНАНИЯ ИОАВА, СЫНА САРУИНА, КАСАТЕЛЬНО СМЕРТИ ХЕТТЕЯНИНА УРИИ; ЗАПИСАНО НА ДОПРОСЕ, ПРОВЕДЕННОМ ВАНЕЕЙ, СЫНОМ ИОДАЯ

Вопрос: Урия передал тебе письмо от царя Давида? О т в е т: Да.

В о п р о с: И что ж ты предпринял? О т в е т: Исполнил приказ. Вопрос: Тебе не показалось странным, что царь жертвует одним из лучших тысячников? Ответ: Царь Давид был избранником Божьим. Вопрос: Итак, ты послал Урию в самое пекло? Ответ: Я послал его с отрядом к воротам No 5 выманить неприятеля на вылазку. Вопрос: И только? Ты уж во стольком признался, что договаривай до конца. Ответ: Я отправил в засаду лучников. Вопрос: И Урия умер со стрелою в спине? Ответ: Так точно.

Царица-мать Вирсавия сидела, вяло откинувшись на подушки, зато ее глаза зорко глядели из щели меж двумя покрывалами; она настороженно посматривала то на Нафана, то на меня. Я собирался исподволь подвести ее к самому важному для меня вопросу: была ли она беззащитной женой солдата, которую принудили утолить страсть царя, или же первопричиной и главной движущей силой всех преступлений, последовавших за пер вым грехом, и она сама телом своим и плодом лона своего побудила царя к тому, чтобы он возвел на престол ее сына, а не Амнона, не Авессалома, не Адонию или кого-либо из других более старших сыновей от более ранних браков; нет, царем стал именно Соломон, последыш, сын женщины совсем незнатной.

Я пробовал подступиться к ней и так и эдак. Посочувствовал постигшему ее горю – преждевременной кончине первого супруга; на это она ответила почти теми же словами, которые некогда сказал Давид, мол, меч поедает иногда одного, иногда другого. Тогда я заговорил о доброте Господа, сподобившего Урию перед смертью побывать дома и повидать жену; она лишь вздохнула: "Пути Господни неисследимы!" Только когда я завел речь о ребенке, умершем в наказание Давиду за то, что он дал своим грехом повод врагам Господа для злословия, ее веки дрогнули.

– Он был совсем крошечным, – прошептала она, – и таким беспомощным.

– Любил ли царь Давид это дитя?

– Давид молился Богу о младенце, и постился, и провел целую ночь, лежа на голой земле.

– Царь Давид любил всех своих детей, – вставил Нафан,

– Младенец умер из-за него и вместо него, почему бы Давиду его не любить? – вздохнула Вирсавия.

– Давид молил Бога оставить младенца в живых, – сказал Нафан. – Семь дней и семь ночей провел он в молитве. К нему приходили старейшины дома его, чтобы поднять с земли; но он не хотел и не ел с ними хлеба.

– Дитя было при смерти, – проговорила Вирсавии. – Давид не знал, как ему быть: то ли благодарить Бога за то, что он взял жизнь младенца взамен его жизни, то ли проклинать себя за подобную сделку; совесть мучила его безмерно.

– Это не сделка, – возразил Нафан. – Такова воля Господа, а Давид – Его избранник.

– А страдать должно невинное дитя? – спросила Вирсавия.

– Зато Бог даровал вам другого сына, моя госпожа, – сказал Нафан. – Этому сыну выпала великая честь, он воцарился над Израилем.

– В ту ночь Давид пришел ко мне, – Лицо Вирсавии посуровело. – Он уже вымылся, умастился и переменил одежды; видно, душа его обрела покой. Я спросила; "Как ты мог сидеть за столом, утирать жирные губы, будто ничего не произошло?" Он ответил; "Доколе дитя было живо, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не помилует ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачем же мне поститься? Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне".

Вирсавия устало качнула головой. – Давид был по-своему прав. Я перестала плакать и сказала ему: "Видать, Господь снял с тебя вину, взяв за Урию жизнь младенца. Но как быть с обещанием, дайным мне тобою пред Богом? Ведь ты обещал, что наш сын воссядет на твой трон. Или и это обещание снято с тебя смертью младенца?" Она уставилась на свои дорогие перстни.

– Давид сказал мне: "Утешься и готовь нам постель". Он вошел ко мне, и спал со мною, и я родила ему второго сына, которого мы нарекли Соломоном в память примирения Господа с Давидом, а также в память о раскаянии Давида; и Господь возлюбил Соломона.

Она умолкла. Я поблагодарил Вирсавию, но она нахмурилась и ушла в свои покои.

Нафан долго качал головой.

– Чудеса! – воскликнул он. – Никогда еще царица-мать не говорила при мне об этом, да еще с такими подробностями! Однако к сказанному нужно отнестись весьма осмотрительно.

Через несколько дней ко мне пришел царский гонец с приглашением – меня звали явиться завтра на прием к мудрейшему из царей со всеми документами, касающимися прекрасной и трогательной истории о том, как царь Давид полюбил госпожу Вирсавию, а также касающимися рождения их второго сына, нареченного Соломоном в память примирения между Господом и Давидом. Гонец вручил мне медную пластинку с выгравированной царской печатью; пластинку надлежало предъявить страже на входе во внутренние покои дворца.

Мои сыновья Сим и Селеф, восхищенно разглядывая пластинку, рассказали мне, что хелефеи и фелефеи расквартированы во многих домах города, люди Ваней недавно побывали в школе для опроса учителей, чтобы выяснить, как те, например, относятся к мудрости мудрейшего из царей, к ценам на зерно, к Храму, который строится царем Господу. В свою очередь, Сим и Селеф допытывались от меня, правда ли, будто царь Соломон хвор от страха, дрожит и трясется, так что двум слугам приходится поддерживать его с обеих сторон, и правда ли, будто сунамитянка Ависага, ходившая некогда за царем Давидом, спит теперь с принцем Адонией, и верно ли, будто священник Садок отдает для продажи на рынке лучшие куски жертвенного мяса с алтаря, а дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, наживается на трудовых повинностях, на строительстве Храма; правда ли, наконец, будто царская комиссия по составлению Книги об удивительной судьбе и т. д., где работаю и я, на самом деле является шайкой надувал и шарлатанов, короче говоря, правда ли, будто всему царству Израильскому скоро придет конец.

Возмутившись, я выбранил скверных моих сыновей за то, что они подхватывают крамольные слухи и заражаются дурномыслием вместо того, чтобы изучать заповеди Господа, переданные нам праотцом Моисеем. Меня охватила тревога, ведь если о таких вещах болтает улица, если о них толкуют даже недоросли, значит, дело вполне может обернуться тем, что правдоискатели поплатятся головой, когда сильные мира сего чувствуют опасность, они обрушивают свой гнев в первую очередь на праведников.

Назавтра я отправился к назначенному часу во дворец, меня проводили к царю, с ним уже был дееписатель Иосафат, а также все остальные члены комиссии, за исключением Ваней. Поднимаясь с колен, я не удержался и взглянул на царя, чтобы проверить, действительно ли он дрожит и трясется, как утверждали Сим и Селеф.

Царь, постукивавший пяткой по подножию трона и поглаживавший правого херувима, тут же спросил:

– Чего так смотришь на меня? Неужели я похож на безумного Саула, который пригласил к себе лекарем Давида?

Низко поклонившись, я сказал, что ослеплен блеском от лика царя, на котором почиет благодать Божия.

– Вот как? – мрачно проговорил Соломон. – А мне казалось, что я плохо выгляжу сегодня, так как всю ночь не сомкнул глаз, обдумывал убранство Храма. По-моему, внутри нужно обложить его золотом, на стенах пустить резьбу по дереву – херувимов, пальмовые листья, пышные цветы, а в давире сделаем двух херувимов из масличного дерева, вышиною в десять локтей; крылья херувимов будут распростерты, и будет касаться крыло одного одной стены, а крыло второго херувима будет касаться второй стены; другие же крылья их сойдутся среди храма – крыло с крылом.

Соломон пристально посмотрел на меня, будто чего-то ожидал, и я поспешил заверить, что его замысел грандиозен, Храм, несомненно, станет новым чудом света.

– Ефан, – сказал он, – ты для меня прозрачнее озерков Есевонских, что у ворот Батраббима; я тебя насквозь вижу, как сквозь их воды видны черви, что копошатся глубоко на дне. На самом деле ты думаешь: не печется ли царь Соломон больше о своей славе, нежели о славе Господа, строя Храм? Не хочет ли он, чтобы отовсюду сходились люди и говорили – поглядите на великолепие храма Соломонова! Уверяю тебя, для простолюдина роскошь царских одежд важнее собственных штанов, которыми он прикрывает срам свой, а золотой храм ему важней медяка в собственном кармане; так уж устроил Господь человека.

Он перестал теребить херувима, его ногти впились в ладонь. Человеческая натура обрисована им с изумительной проницательностью, сказал я, поэтому наивно надеяться, что можно скрыть от царя свои мысли.

– Далее, ты недоумеваешь, – продолжил Соломон, – зачем это царь всем занимается сам, не настолько же он глуп, чтобы совать нос в каждый горшок? Однако говорю тебе: если вождь желает сохранить голову на плечах, ему надо заниматься не только войной и миром, не только блюсти заповеди Господни, но и вникать в то, каким цветком украсить какую стену или какими словами должно запечатлеть то или иное событие. Власть неделима: достаточно выпасть одному камню, может рухнуть все здание..

Он поднялся с трона, шагнул в сторону, будто кого-то искал, затем снова уставился на меня. Я тут же заверил, что если здание поддерживается Господом, то оно устоит и при самом сильном землетрясении.

– А как поживает твоя наложница Лилит? – вдруг спросил Соломон. – Похоже, я возьму-таки в жены дочь фараона; придется построить ей дворец, дать прислугу, ведь негоже ей жить с другими моими женщинами.

Я сказал, что весь Израиль будет осчастливлен брачным союзом с Египтом, однако множество дев от Дана до Вирсавии куда милее, а главное, пригоднее для услужения дочери фараона, чем моя наложница.

Царь ткнул меня пальцем в грудь.

– Но я желаю почтить именно тебя, Ефан. Иосафат, Нафан и Ванея в один голос хвалят твое усердие, поэтому…

У дверей раздался шум, послышался голос Ваней, забряцало оружие.

Царь быстро обернулся и поспешил навстречу Ванее.

– Все исполнил? – спросил Соломон.

– Исполнил.

– Ты поразил его?

– И он мертв?

– Мертв.

– Слава Богу!

– Аминь, – сказал Ванея.

Меня охватил страх, ибо я догадался, чье имя вычеркнуто из списка, переданного царем Давидом на смертном ложе своему сыну; зато царь Соломон воспринял эту весть с явным облегчением, он тут же вернулся к трону и уселся на него..

– Итак, – проговорил он, – раз уж вся комиссия по составлению Единственно истинной и авторитетной, исторически достоверной и официально одобренной Книги об удивительной судьбе и т.д. в сборе, включая и нашего редактора Ефана, то давайте начнем заседание.

Иосафат предложил мне вкратце пересказать трогательную и прекрасную историю любви царя Давида и госпожи Вирсавии в том виде, в котором мне удалось ее восстановить. Я сделал это, опустив ряд подробностей, касающихся известных человеческих слабостей; свой рассказ я закончил словами: "И утешил Давид свою жену Вирсавию, и вошел к ней, и спал с ней, и родила она сына, которого нарекли Соломоном". Затем добавил: "И Господь возлюбил Соломона".

Царь улыбнулся.

Интересно, мелькнуло у меня в голове, как бы повел себя я, если бы мне прилюдно рассказали, что мой отец велел убить мужа моей матери, и сам я плод преступления даже более страшного, чем просто супружеская измена.

Царь продолжал улыбаться.

Наконец Иосафат выступил вперед и сказал, обращаясь к нему:

– Моему господину известно отношение членов комиссии к вопросу о включении нежелательных фактов в историческое повествование: мы считаем, что их следует сохранить, изложить, однако с должной сдержанностью и таким образом, чтобы это было угодно Господу Богу нашему, даровавшему людям мудрость. В данном же случае все, за исключением Ваней, сына Иодаи, считают, что как эту историю ни излагай, она бросает тень и на избранника Божьего, и на царицу-мать госпожу Вирсавию. Слишком уж мал выбор возможностей подачи столь важного события, как рождение мудрейшего из царей Соломона, тем более, что речь здесь идет о законности престолонаследия: либо мы вовсе не будем касаться этого вопроса (тогда зачем вообще нужна сама Книга царя Давида?), либо давайте придумаем новую, слегка исправленную версию трогательной и прекрасной истории любви, где укажем, что Урия скончался, допустим, от несварения желудка или от заражения крови, а Давид увидел Вирсавию с крыши своего дома уже после того, как она овдовела. Но, к сожалению, эти события довольно свежи, еще живы тысячи свидетелей, то есть и умолчание, и вымысел могут вызвать недовольство. Поэтому мы просим мудрейшего из царей Соломона принять столь же замечательное решение, каким было решение по знаменитому делу двух блудниц, судившихся из-за ребенка. Царь повернулся к Ванее:

– Стало быть, ты придерживаешься иного мнения?

– Господа члены комиссии преувеличивают значимость словес. – Ванея ехидно крякнул. – Если царю угодно оказаться сыном, допустим, непорочной девы и слетевшего с небес голубка, то я разошлю по городу шесть сотен моих хелефеев и фелефеев, а завтра весь Иерусалим начнет божиться, что так оно и есть.

Выразив свое одобрение, царь подпер голову рукой и спросил меня, каковы мои соображения на этот счет.

По моему разумению, сказал я, такой человек, как мудрейший из царей Соломон, столь щедро наделен множеством талантов и столь высоко чтим народом Израиля за свое миротворчество, что он сам по себе служит наилучшим свидетельством того, как любил Господь его родителей и как благоволил им.

– Поразительно! – воскликнул царь. – В сущности, то же самое всегда говорила мне мать. Соломон, сын мой, говорила она, отец твой согрешил пред Господом, позвав к себе бедную, беззащитную жену солдата, переспав с ней и убив ее мужа. Но никому не дано судить о путях Господних, который недаром ввел твоего отца в искушение, ибо я была тогда не такой старой и уродливой, а стройной и прелестной, кожа моя была нежнее лепестков розы шаронской; он увидел меня в лучах заходящего солнца, когда я мылась. И Господь покарал твоего отца, забрав несчастного младенца, твоего старшего брата, хотя был он еще ни в чем не повинен, ему исполнилось всего шесть недель. Но ты, Соломон, сын мой, родился уже после того, как отец твой искупил свою вину и был прощен, ибо сказано: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь; поэтому ты не дитя смерти, а дитя жизни; и имя твое означает мир; ты благословен Господом и возлюблен им.2

Царь запнулся: видно, его разволновали слова матери и мысль о том, как ему повезло, что он родился вторым.

Потом он приказал:

– Почему бы вам не написать все сообразно с мудростью моей мамы? Или вы считаете себя умнее старой израильтянки, которая сделала сына царем?

Так все и осталось в Книге царя Давида, история любви Давида и Вирсавии в ней сохранена.

После заседания царь выказал нам свое расположение, пригласив всю комиссию, включая меня, разделить его трапезу. Тщеславные члены комиссии обрадовались, лишь Ванея попросил разрешения удалиться по неотложному делу, требовавшему его присутствия в отряде хелефеев и фелефеев.

Остальные обменялись многозначительными взглядами и направились в царскую обеденную залу, стены которой украшали изображения виноградных гроздьев, гранатов и всяческих изысканных яств. Царь усадил меня рядом, оторвал кусок курдючного сала и собственноручно сунул его мне в рот. Прожевав, я поблагодарил царя за милость и сказал:

– Гнев царя – как рев льва, а благоволение его – как роса на траву.

– Ого, недурно! – воскликнул Соломон; обернувшись к писцам Елихорефу и Ахии, он приказал: – Запишите-ка это изречение, да поточнее, ибо я задумал собрание наиболее примечательных свидетельств моей выдающейся мудрости.

Я сказал, что весьма польщен и, если мне еще придут в голову подобные изречения, обязательно сообщу их царю.

Соломона явно обрадовала возможность получить нечто задаром, поэтому он любезно поинтересовался ходом работы над Книгой царя Давида и спросил, какой темой мы займемся в ближайшее время.

– Восстанием Авессалома, – ответил я.

– Авессалома?.. – Похоже, это имя было ему неприятно, как, впрочем, все, что так или иначе связано с ниспровержением правителей. – С чего же ты хочешь начать?

Корни дерева сокрыты от глаз, подумалось мне, но они достигают вод. Однако мудрейшему из царей требовалось дать ответ, понятный царям.

– Пожалуй, лучше всего начать с Фамари, сестры Авессалома.

Царь взял овечьи глаза, макнул в перец, заставил меня открыть рот и сунул туда угощение. Я вновь поблагодарил его за милость, потом сказал:

– Но Фамарь похоронена в гробнице молчания; раб ваш даже не знает, кого расспросить о ней – главного евнуха или старшего похоронного церемониймейстера?

– Фамарь, – отозвался Соломон, – впала в безумие, поэтому семья отправила ее в храм Беф-Сана, подальше от Иерусалима; священники там ее кормят, моют и делают все прочее, что потребно.

Воцарилось молчание. Я вспомнил Фа-марь, до чего хороша была она когда-то в вышитых разноцветных одеждах, какие носят царские дочери, пока не вышли замуж.

– Боюсь, проку тебе от нее не будет, – сказал Соломон. – Люди Божий и знахари, лекари и провидцы уже пытались выспросить, что же произошло у нее с моим братом, но она лишь бормочет какую-то несуразицу.

– Ключ к пониманию в умении слушать, – осмелился заметить я, – ибо и дух Божий глаголет порой устами безумца.

Пророк Нафан заспорил с Садоком о безумии и пророчествах, оба ужасно разволновались. Царь прервал их:

– Каждый мнит, будто истинен только его путь, однако лишь Господь дарует уверенность сердцу.

Этими словами трапеза завершилась.

О Господи!

Иерусалим стал совсем не тот, что прежде.

Стража у ворот утроилась, на улицах гром колес и стук копыт, перед общественными зданиями и на важнейших перекрестках дежурят боевые колесницы.

У язычников подобная демонстрация военной силы вымела бы улицы начисто, а вот дети Израиля ведут себя иначе, они прямо-таки расцветают в смутные дни. Они горлопанят, о чем-то громко расспрашивают друг друга, суетятся, размахивают руками, лезут под копыта лошадей, толкутся возле хелефеев и фелефеев; тут же орудуют под шумок воришки и мазурики, они опрокидывают торговые лотки, убегают с товаром; люди Ваней шныряют в толпе, подслушивают, вынюхивают, высматривают, а потом – раз! – хватают кого-то под белые руки и куда-то волокут.

У всех на устах одно и то же имя – принц Адония, сын царя Давида; его, дескать, убили. Мол, если уж сын царя Давида прикончен в собственном доме и выброшен мертвым на улицу, будто дохлый пес, то никто теперь в Израиле не может быть спокоен за свою судьбу; говорят, на сей раз Ванея перестарался, царь Соломон такого своеволия не потерпит; некий священник, воздев руки к небу, завопил, что Адония сам навлек на себя подобную кару своим распутством и неисполнением заповедей Господних. Какой-то калека в рубище заорал, потрясая кулаками, что Ванея ничуть не лучше Адонии, все они блудодеи и лихоимцы, а пуще всех – царь Соломон; калеку тут же схватили и уволокли. Что-то будет дальше, с растущей тревогой думал я и даже вздрогнул, когда, меня вдруг окликнули.

Это оказались мои сыновья Сим и Селеф, они выскочили ко мне из толпы, размахивая грязной тряпицей и крича:

– Мы видели! Мы все видели!

Сим с налета ткнул мне тряпицу.

– Это его кровь. Селеф добавил:

– Там целая лужа.

Сим гордо объяснил:

– Я оторвал кусок от своей рубахи и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.

Царские яства, которыми меня потчевали при дворе, подступили мне к горлу. Зато Сим и Селеф были вне себя от возбуждения; они прослышали в школе, что против принца Адонии что-то затевается. С несколькими однокашниками они бросились к его дому, который был окружен какими-то людьми; те слонялись взад-вперед, ковыряли в зубах и иногда заглядывали во двор через щели ограды. Вскоре пробежали скороходы с белыми жезлами, они кричали: "Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!" Затем на боевой колеснице подъехал сам Ванея и прошел в дом.

– Причем, – сказал Сим, – был он очень мрачен.

Из дома донеслись громкие голоса, раздался ужасный крик, на улицу, шатаясь, вышел человек, весь в крови, с зияющей раной, и тут же рухнул наземь.

– Жуть! – воскликнул Селеф.

Люди, слонявшиеся у дома, хотели было унести труп, но тут к ним выскочила женщина, которая заголосила, взывая к Богу и ко всему народу Израиля. Она бросилась на Адонию, лежащего в луже собственной крови, принялась целовать его губы и единственный глаз (другой был выбит ударом меча), рвать на себе одежды. Наконец те люди схватили ее и утащили.

– Причем, – сказал Сим, – она казалась совсем спятившей.

Труп внесли обратно в дом. Через некоторое время оттуда вышел Ванея. Коротко переговорив со своими людьми, он сел в колесницу и уехал.

– Причем, – сказал Сим, – вид у него был такой, будто ничего особенного не произошло.

Я отослал Сима и Селефа домой, посоветовав им сегодня ни во что больше не вмешиваться.

"Братское утешительное слово – бальзам для сердца, зато совет мудреца способен исцелить".

Я вспомнил о Фануиле, сыне Муши, делопроизводителе третьего разряда из царского казначейства, который принял живое участие в моей судьбе, когда я только что прибыл в Иерусалим; тогда он отобедал со мной и, разговорившись от вина, поведал мне кое-какие секреты, известные лишь весьма узкому кругу.

В казначейство я зашел с заднего хода, небрежно махнув рукой охранникам, как это делают вельможи, уверенные, что их никто не посмеет остановить. В коридоре было тихо, как в склепе, ибо великие события возвышают народ, царские же слуги ожидают будущего с содроганием.

Я застал Фануила, сына Муши, в его комнатенке; завидя меня, он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами.

– Не бойся, приятель, – сказал я, – пред тобой не злой дух от Господа, а Ефан, сын Гошайи, редактор Книги об удивительной судьбе и т. д., я пришел посоветоваться насчет кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, сведущего в делах гласных и негласных.

Стукнув себя кулаком по лбу, Фануил проклял тот день, который свел нас вместе, после чего принялся умолять меня уйти и впредь не говорить ни одной живой душе о нашем знакомстве, ибо уши Ваней есть всюду. Фануил не желал слушать никаких доводов, а схватил меня за рукав, подтащил к двери и выставил за порог.

– Я ушел из казначейства, будто оглоушенный. Что же это за проказа на мне, за какие провинности и с каких пор? Я брел по улицам, чувствуя себя среди толпы совершенно одиноким, и душу мою полнил страх. Но пес возвращается к своей блевотине, так и мои мысли непрестанно крутились вкруг слов, сказанных мне Ванеей в доме Иоава: "Если ты, Ефан, и впрямь знаешь столько, сколько, по-моему, знаешь, то знаешь ты, по-моему, слишком много".

Я вернулся домой, ничего другого мне не оставалось.

Дом был залит розовым светом заката, перед входом стоял зеленый паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше.

Я тут же прикинул, не лучше ли заночевать в какой-нибудь гостинице или даже в любом сарае, а то и просто в подворотне. Но я совсем выдохся и был слишком обескуражен, поэтому шагнул через порог, словно баран на заклание.

Аменхотеп, поприветствовав меня своими гортанными восклицаниями, принялся оживленно расспрашивать о моем здоровье; почему это я прячусь от него, спрашивал он. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги, Аменхотеп тем временем благосклонно поглядывал на нее; мать моих сыновей Олдана подала вина, хлеба, блюдо овечьего сыра, перемешанного с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами; Есфирь же, любимая моя супруга, попросила извинить ее, мол, день был долог, и сердце у нее притомилось. Женщины удалились, Аменхотеп молча положил на хлеб ломтик сыра и довольно долго жевал. Вытерев губы тончайшим льняным платочком, он наконец проговорил:

– После такого дня, как нынешний, человеку полагается вспомнить о душе и навестить друга.

Меня вновь охватил страх.

– Смерть – жнец проворный, – сказал я. Он кивнул.

– Давно ли мы с тобой, Ефан, видели, как Адония ублажает Ависагу по-козлиному и по-всячески, а теперь Ванея поразил его, и он мертв.

Аменхотеп многозначительно взглянул на меня, страх мой усилился.

– Ты – историк, Ефан; смерть для тебя обычное дело, но у этой есть своя особенность, которая касается и тебя. Полагаю, тебе уже известно, как все произошло?

Я качнул головой.

– Адония совсем лишился рассудка из-за Ависаги, – сказал Аменхотеп.

– Он додумался до того, что попросил царицу-мать Вирсавию, именно ее, замолвить за него cловечко царю Соломону. Мало того, он еще и напомнил: "Сама знаешь, царство принадлежало мне, и весь Израиль обращал на меня взоры свои, как на будущего царя; но царство отошло от меня и досталось брату моему". Аменхотеп жеманно заломил руки.

– Представляешь, каково было слышать такое старой госпоже? Неужто он позабыл, что именно Вирсавия подговорила царя Давида не отдавать царство Адонии? Неужто он забыл, что хотя Ависага и не смогла согреть Давида, но считалась его женой, а посягать на жену царя – значит посягать на царский престол.

Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу, а та извивалась от страсти, на сей раз меня прошиб от страха пот, сердце мое сжалось.

– Вирсавия пришла к царю Соломону говорить ему об Адонии. Царь встал, поклонился ей, велел поставить престол и для матери; она села по правую руку его и сказала: "Я имею к тебе одну небольшую просьбу, не откажи мне". Царь сказал: "Проси, мать моя, я не откажу тебе".

(Совсем прежняя Вирсавия, жена Урии: с виду тише воды, ниже травы, а у самой на кончике языка – смерть.)

– Вирсавия сказала: "Дай сунамитянку Ависагу в жены брату твоему Адонии". – Руки Аменхотепа задвигались, будто две змеиные головки, пытающиеся ужалить друг друга. – Я посмотрел на лица Иосафата и Ваней, они застыли как каменные. Зато царь пожелтел, словно лимон, и сказал матери: "Почему же ты просишь для Адонии только сунамитянку Ависагу? Проси ему также и царства, ведь он мой старший брат, недаром с ним дружны священник Авиафар и Иоав, сын Саруии".

(Соломон, как всегда, первым делом заподозрил заговор. Власть берет свое начало от заговоров, поэтому они всюду мерещатся сильным мира сего. А Вирсавия хорошо знала их.)

– Тут царь, – продолжил Аменхотеп, – раскричался на Ванею и на меня, дескать, хороши слуги верные, хороша бдительность, если у нас под носом его брат Адония и Ависага заводят шашни, а мы ни сном ни духом. Чего стоят все царские сановники и советники, если он лишь от матери узнает о том, что творится в его царстве? "То и то пусть сделает со мною Бог и еще больше сделает, – воскликнул Соломон, – если не на свою душу сказал Адония такое слово. Ныне же – жив Господь, укрепивший меня и посадивший меня на престоле Давида, отца моего – ныне же Адония должен умереть".

Я вспомнил о темных пятнах крови Адонии на тряпице и дрогнувшим голосом спросил Аменхотепа, какое отношение эта смерть имеет ко мне.

Он пристально уставился на меня, отчего его слегка покрасневшие глаза как бы чуть-чуть выступили из орбит, потом сказал:

– Разве не долг каждого сына Израиля следовать путями Господними и сообщать властям о любом проявлении неблагонадежности? Разве тебе не стало ведомо нечто важное для слуг царя?

– Но ведь то же самое ведомо и вам! – воскликнул я.

– Конечно!

Он повернул голову и сделался похожим на фигуру, какие высекались египтянами на обелисках, и улыбка его была такой же загадочной.

"Потому что о насилии помышляет сердце их, и о злом говорят уста их".

"Жаждущий крови ненавидит праведников".

"Чего только не создал Господь, даже лицемеров для нечестивого дела".

"Праведник может упасть семь раз и снова встанет, а подлый человек погрязает в подлости".