Глава 20

Она не была здесь два года, даже чуть больше, с тех самых пор, как закончилась история с похищением Наташи Терехиной. И дело было вовсе не в том, что Настя забыла об удивительной семье и поистине удивительных людях – Ирине Терехиной, ее сестре Наташе, Наташином женихе Мироне. Она помнила и часто думала о них, но съездить все времени не было, а о том, как они живут, Настя регулярно узнавала от Стасова. Именно в этом доме Владислав когда-то жил вместе с первой женой Ритой, которая проживает здесь и по сей день, а поскольку Стасов постоянно общается с дочерью, то непременно заглядывает к Терехиным каждый раз, когда бывает в Сокольниках. Дела у них шли неплохо, Наташа оказалась действительно очень способной девушкой и училась заочно в престижном техническом вузе, Ирина по-прежнему работала не покладая рук, хотя с появлением в их жизни Мирона с деньгами стало несравнимо легче.

Просто Ира Терехина была так устроена, что не работать не могла, как бы плохо себя ни чувствовала. Сумму, необходимую для лечения младшего мальчика, Павлика, за границей, они пока не собрали, но надежды не теряли. Собственно, надежда и вера в будущее – это и был тот стержень, на котором держалась вся семья. Стасов уверял, что Наташа Терехина стала еще красивее, и даже тот факт, что она прикована к инвалидной коляске, этой красоты не омрачает, Мирон любит ее без памяти, и поскольку Наташе совсем недавно исполнилось восемнадцать, они вот-вот зарегистрируют брак, буквально со дня на день.

Настя поехала к ним прямо из прокуратуры, хотя, когда сидела в кабинете у Ольшанского, ей казалось, что она способна только добраться до дома, упасть и уснуть. В тот момент, когда она поняла, что не ей самой уготована участь стать седьмой жертвой Шутника, напряжение, державшее ее в тонусе, отступило, и она чувствовала себя как надувная игрушка, из которой быстро выходит воздух. Однако, едва выйдя из здания на Кузнецком мосту, она решила, что поедет в Сокольники к Терехиным. «Опять придется брать такси, – с досадой подумала Настя, – на своих двоих не дошлепаю. Одно разорение с этой работой!

Впрочем, я не права, как всегда. Работа тут ни при чем, это все из-за моей глупости. Нечего было наряжаться и туфли надевать, ушла бы из дома как обычно, в кроссовках и в джинсах, сейчас была бы как человек».

Дверь ей открыл Мирон и радостно заулыбался.

– Анастасия Павловна! Какими судьбами! – шепотом прокричал он, схватив Настю за руки и буквально втягивая ее в квартиру.

– А почему шепотом? Горло болит? – поинтересовалась Настя.

– Натка спит.

– Понятно. – Настя тоже понизила голос. – А Ирина где?

– На работе, где ж ей быть.

– Это хорошо, что нас никто не слышит. Мирон, нам надо поговорить.

– Пойдемте в большую комнату, там удобно, и Натка не услышит, если вдруг проснется, – с готовностью отозвался молодой человек.

Обстановка в квартире кардинально изменилась с тех пор, как Настя бывала здесь. В те времена Наташа, как и двое младших детей, находилась в больнице, никакого Мирона в этой семье еще не было, и Ирина, старшая из четверых, занимала самую маленькую комнатку, а две другие сдавала жильцам, чтобы заработать лишнюю копейку. После похищения Наташа в больницу не вернулась, к ним переехал Мирон и было твердо постановлено, что никаких посторонних людей в этой квартире больше никогда не будет. Маленькая комната по-прежнему осталась за Ириной, среднюю заняли Наташа и ее жених, а большая превратилась в общую гостиную. Даже невооруженным глазом было видно, сколько сил и труда за два года вложил Мирон в эту квартиру, своими руками полностью отремонтировав ее и отреставрировав ту мебель, которая еще подлежала реставрации, а остальную заменив на новую. Даже занавески на окнах были новыми, сшитыми по затейливой выкройке.

– Как красиво у вас стало! – не сдержала восхищения Настя.

– Мы стараемся, – с гордостью откликнулся Мирон. – А занавески Натка сама сшила. Я походил по магазинам, где шторы шьют, срисовал идеи, а Натка раскроила и сшила на машинке. Я ей хорошую машинку купил, она теперь нас всех обшивает. Если бы вы знали, Анастасия Павловна, какая Натка талантливая! За что ни возьмется – у нее все получается, хоть математика, хоть шитье. Может, этот ее папаша и подонок был, но спасибо ему за то, что Натка такая получилась.

– Но ведь она не может ходить, – осторожно заметила Настя, – и это благодаря его стараниям. Вряд ли стоит его благодарить за это.

– Ничего подобного! – горячо возразил Мирон. – Она не может ходить, потому что ее мать из окна с девятого этажа выбросила. Впрочем, что мы старое ворошить вздумали… Вы ведь по делу пришли.

Она спокойно и подробно рассказала Мирону о своих опасениях, не беспокоясь о том, что он переполошится и впадет в панику. Парень уже доказал, что с ним можно иметь дело, во всяком случае, при вызволении Наташи из лап похитителей он продемонстрировал незаурядные ум и выдержку, фантазию и умение терпеть и ждать. Мирон выслушал ее, не перебивая, только изредка озабоченно потирая щеку.

– Анастасия Павловна, самое слабое звено у нас – Ирина, – сказал он, когда Настя закончила свой рассказ. – Дети в больнице, они с преступником никуда уйти не смогут, а прямо в больнице он их не убьет, вы же сами сказали, что он все делает без свидетелей. Правильно?

– Правильно, – согласилась Настя.

– Ну вот, Натка всегда дома, а на улице она одна не бывает. Правда, она может открыть дверь постороннему, когда дома никого нет, но с этим легко справиться. Я возьму отгулы на работе, у меня много накопилось за праздничные дни, и буду сидеть с ней. А Ирина работает, тут не уследишь.

Значит, так или иначе придется с ней поговорить и все ей рассказать.

Конечно, не хотелось бы ее тревожить, но выхода другого я не вижу.

– Приятно иметь с тобой дело, – искренне сказала Настя. – Редко встречаются такие рассудительные люди, как ты.

Но составить план разговора с Ириной они не успели, как раз в этот момент хлопнула дверь. Старшая Терехина пришла с очередной работы, которых у нее было по-прежнему три: утром – дворник, днем – разносчица продуктов и напитков на вещевом рынке, вечером – посудомойка и уборщица в ресторане. При виде Ирины у Насти сжалось сердце. Она выглядела куда хуже, чем два года назад, стала совсем прозрачной, только огромные прыщи, вызванные заболеванием крови, ярко алели на бледной тонкой коже. Однако глаза ее сияли, устремленные в одной ей видимую цель: вылечить брата. Раньше целей было две: кроме лечения Павлика, стояла проблема памятника на могиле отца, не того, биологического отца, который ставил над детьми эксперименты, а человека, который был мужем матери и растил их в любви и заботе, искренне заблуждаясь и считая всех четверых своими родными детишками. Усилиями Мирона эта проблема была решена, и теперь Ира Терехина с еще большей силой верила в то, что если трудиться и надеяться, не отвлекаясь на отчаяние и всяческие переживания, то все сбудется. Эта вера давала ей силы жить, хотя, по всем медицинским параметрам, жить она уже не должна была.

Ира выслушала Настю и Мирона внешне спокойно, но это только казалось.

Просто она уже не могла бледнеть, лицо ее и без того было бескровным.

– Господи, – только и смогла выдохнуть она в отчаянии, – ну почему на нашу семью все несчастья сыпятся? Кому мы помешали? Мы же никому зла не делаем, ни у кого ничего не отбираем. Почему так?

Мирон тут же вскочил и обнял ее, словно пытаясь защитить от любого, кто посмеет приблизиться.

– Тише, Ирочка, тише, не надо так, все обойдется, все будет хорошо, – заговорил он ласково. – Мы не позволим никому нас обижать, даже и не думай ни о чем плохом. Анастасия Павловна нас предупредила, теперь мы будем готовы, и нас врасплох не застанут.

– И потом, вас одних с этой бедой никто не оставит, – добавила Настя. – Следователь уже распорядился насчет вашей охраны. И все наши будут рядом, на них вы можете положиться. Самое главное, Ирина, чтобы ты была внимательной и осторожной. Мы делаем все возможное, чтобы узнать, кто этот человек, и, может быть, даже сумеем его задержать до того, как он приблизится к вашей семье. Только не паникуй.

Она кривила душой, потому что все было далеко не так просто. Если Шутник пользуется чужими отпечатками пальцев и чужой рукой для написания своих записок, то просто прийти и арестовать его – дохлый номер. У него может не оказаться при себе того оружия, из которого он убивает, и тогда его никаким образом к шести убийствам не прицепишь. Поэтому, даже зная точно его имя и адрес, придется ждать, пока он не приступит к выполнению своего плана в отношении семьи Терехиных. Если он вообще именно эту семью имел в виду, говоря, что в седьмой раз приблизится к Насте почти вплотную. А если другую?

Они будут охранять Терехиных, поджидая Шутника, а он убьет совсем другого человека. Это и было одним из заданий Ольшанского – вспомнить и перечислить всех возможных кандидатов на роль седьмой жертвы.

Настя решительно подошла к телефону и позвонила Короткову.

– Юра, приезжай, пожалуйста, к Терехиным, – сказала она. – Нужно разработать план и жестко проинструктировать Ирину и Мирона. Да, я тебя дождусь. И еще, Юра. У тебя есть ключ от моего кабинета? Будь добр, зайди ко мне, у меня там под шкафом стоят старые туфли, черные такие, страшненькие…

Ага. Захвати, пожалуйста. Все, жду.

– Сейчас Юрий Викторович приедет, – бодро заявила она, стараясь разрядить обстановку. – Вы его помните?

Ирина и Мирон помнили Короткова очень хорошо, и на их лицах проступило явное облегчение. Конечно, сейчас приедет настоящий милиционер, мужчина, и все встанет на свои места. Настя понимала, что при всем уважении к ней эти славные ребята не верят в «настоящесть» женщины-оперативника. Ну что ж, многие не верят, так сложилось. Не вешаться же теперь из-за этого.

Проснулась Наташа, которую дружно решено было не тревожить дурными вестями, и вплоть до приезда Короткова их общение напоминало дружеские посиделки давно не встречавшихся, но когда-то очень близких приятелей.

Как водится в таких случаях, разговор то и дело вращался вокруг общих знакомых, среди которых главное место занимали Стасов и его дочка Лиля, а также первая жена.

– Не понимаю, как Маргарита Владимировна растит ребенка, – с нескрываемым осуждением говорила Ира. – Я иногда вижу ее, когда из ресторана с работы возвращаюсь. Это почти в час ночи, представляете? Как можно так поздно приходить, зная, что девочка дома одна! Я тут на днях Лилю встретила, она мне сказала, что хотела завести котенка, потому что ей очень одиноко дома.

– А почему «хотела»? – удивился Мирон. – Потом расхотела, что ли? Или мама не разрешила?

– Нет, Маргарита Владимировна разрешила, но потом Лиле кто-то сказал, что котенок не спасет ее от одиночества, ей нужен щенок, который станет ей настоящим другом. Так она теперь мучается, не знает, кого хотеть, щенка или котенка, – пояснила Ира.

– А я где-то читала, что есть такие кошки, которые по характеру как собаки, а уход за ними требуется как за кошками, – оживилась Наташа, подняв глаза от рукоделия – во время беседы она вязала старшей сестре длинный толстый свитер к зиме. – Надо вспомнить, как эта порода называется, и Лиле сказать. Это будет как раз то, что нужно.

Коротков ворвался в тихую обитель как ураган, кинулся пожимать руку Мирону и целовать девушек, которых не без оснований считал своими крестницами. Проницательная Наташа пыталась было задавать вопросы о причинах столь внезапного визита работников уголовного розыска, но предупрежденный Настей Коротков, громко хохоча, рассказал байку о том, что им по долгу службы нужно быть вечером в районе Сокольников, но когда и где – пока неизвестно, им должны позвонить и сообщить дополнительную информацию, так что они, если хозяева не возражают, посидят здесь до наступления полной ясности. Хозяева не возражали.

Первым прорезался Сережа Зарубин, которому Коротков оставил телефон Терехиных с указанием звонить, как только появится хоть какая-то информация.

Поговорив с ним, Коротков озадаченно посмотрел на Настю.

– С соседом мы проехали мимо станции, – удрученно сказал он. – Казаков Андрей Тимофеевич – уважаемый человек, крупный ученый в области стратегических вооружений, в настоящее время действительно находится на пенсии, но продолжает активно работать, его систематически вызывают то на консультации, то на испытания. Знающие его люди говорят, что у Казакова есть пунктик – секретность. Очень старательно всегда выполнял инструкции по работе с секретными документами, и вообще… В те времена, когда он начинал работать, оборонщикам даже заикаться нельзя было о том, где и кем работаешь, чем занимаешься. Можно было запросто в тюрягу угодить. Болтун – находка для шпиона, помнишь, был такой лозунг. Казаков все правила свято соблюдал, он искренне верил, что акулы империализма спят и видят, как бы украсть у нашей бедной Родины ее оборонные секреты. И вот таким он остался и по сей день.

– Ясно. И запертые двери нашли свое объяснение, – прокомментировала Настя, которой стало немного легче при мысли, что Ирочке Миловановой опасность, пожалуй, не угрожает. Или все-таки угрожает? – И отлучки, которые он прикрывал россказнями о якобы рыбалке. Но, строго говоря, Юрик, эта информация объясняет странности в поведении, но не избавляет Котофеича от подозрений в убийствах. Кто сказал, что известный ученый-оборонщик не может стать убийцей? Шувалов – яркий тому пример. Тоже ученый, правда, социолог, но что это меняет? Убивал как миленький.

Она немного помолчала, разрезая на тарелке сваренные Ириной сосиски.

Какая-то мысль мешала сосредоточиться, назойливо выпячивалась вперед, но, как только Настя пыталась ухватить ее, исчезала.

– Юра, а как фамилия того фелинолога, которого Доценко разрабатывает?

– Что есть фелинолог? Не выражайся, пожалуйста, нецензурно, здесь молодые девушки.

– Специалист по кошкам. Мне кажется, его фамилия Казаков. Нет? – осторожно спросила она, все еще не веря, что поймала наконец ту коварно ускользающую мысль.

– Казаков, – подтвердил Юра. – Мало ли Казаковых в Москве, почти как Ивановых.

– И зовут его Александром Ильичем, – задумчиво продолжала Настя.

И вдруг как ошпаренная выскочила из-за стола и бросилась к телефону.

Только бы Зарубин оказался дома, только бы не убежал никуда после того, как отзвонился сюда с докладом!

– Сережа, – быстро заговорила она, когда Зарубин подошел к телефону, – быстро найди Казакова Илью Андреевича. Срочно, Сережа! Год рождения – примерно начало пятидесятых. Больше ничего о нем не знаю, кроме того, что у него должен быть отец Андрей Тимофеевич и сын Александр Ильич. Только очень аккуратно. И фотографию обязательно. Привезешь в Сокольники, записывай адрес.

Зарубин появился в двенадцатом часу ночи. Глаза у Насти слипались, но она мужественно боролась со сном. Ирина ушла на свою вечернюю работу в ресторан, вместе с ней на всякий случай отправился Мирон, чье присутствие в ресторане было обычным и не вызвало бы ни у кого подозрений – он частенько приходил к концу ее смены, чтобы встретить и проводить домой. Коротков дежурно флиртовал с красавицей Наташей, а Настя мучилась, притулившись в уголке дивана, в попытках не уснуть.

– Вот, – Сергей протянул ксерокопию формы номер один, добытую в паспортном столе одного из отделений милиции, – Казаков Илья Андреевич, как заказывали.

Сон как рукой сняло. Форма номер один заполняется владельцем паспорта собственноручно. Вот она, характерная буква «д». А вот и горбатая запятая. И тщательно выписанные округлые буквы, стоящие отдельно друг от друга.

Настя долго всматривалась в красивое правильное лицо. Фотография была явно свежей, Илья Андреевич, как и полагается по закону, вклеивал в паспорт новый снимок в сорок пять лет. Сейчас ему сорок восемь.

– Вот ты какой. Шутник, – пробормотала она вполголоса. – Или я опять ошиблась и это не ты? Ты общался со своим отцом как раз в тот день, когда я была в гостях у Татьяны и готовилась к телепередаче. Отец мог рассказать тебе о нас. И ты был предупрежден о нашем участии в телемосте. У тебя была возможность подготовиться. Может быть, ты и не любитель живописи, но твой отец – большой поклонник Босха, и у него ты мог листать альбомы и выбирать крючки, на которые меня ловил. Ты сын своего отца, и ты, совершенно естественно, перенял некоторое его привычки, в частности, обращаться к женщинам со словом «дорогая». Ты общался со своим сыном и мог знать о ценностях старухи Фирсовой. Более того, ты мог даже познакомиться с ней у сына, поэтому она и впустила тебя в свою квартиру, хотя была крайне подозрительной и недоверчивой ко всем незнакомцам. Но почему, хотела бы я знать, ты выбрал меня? Или все-таки это не ты Шутник?

Они дождались благополучного возвращения Ирины с работы. Никто не пытался сегодня с ней познакомиться, и можно было отдыхать до завтра. На всякий случай показав ей фотографию Ильи Андреевича Казакова и попросив запомнить лицо, Настя в сопровождении Короткова и Зарубина покинула квартиру Терехиных.

Воскресенье прошло в томительном ожидании. Доценко и Селуянов мотались по редакциям газет и журналов в поисках фамилий тех, кто писал статьи или письма в редакцию на темы захоронений, инвалидов, малоимущих и по проблемам суицидов и эвтаназии. Зарубин по указанию Короткова пытался осуществить самую простую комбинацию по негласному дактилоскопированию Казакова Ильи Андреевича, но у него ничего не получилось: Казаков исчез из Москвы. Ирина Терехина ходила на свои три работы, за ней тенью следовал Мирон, старательно разглядывая всех приближающихся к ней мужчин. Указание следователя об охране Ольги и Павлика Терехиных в больнице выполнить не успели, но надеялись, что туда Шутник все-таки не сунется. Наташа Терехина сидела дома в компании знакомой, Зои Ташковой, которая по просьбе Насти приехала якобы навестить семью друзей.

Но ничего не произошло. И Настя снова начала сомневаться: правильно ли она его вычислила? Правильно ли определила направление седьмого удара, который собирался нанести Шутник? Там ли его ждут? Того ли ждут? Как ни силилась, она не смогла вспомнить больше ни одного инвалида, которого знала бы лично. Кроме Соловьева, своего бывшего возлюбленного. Но, наведя справки, она узнала, что Соловьев уже полгода живет в Швейцарии, проходит лечение в какой-то клинике. Значит, остаются только Терехины.

С утра в понедельник Коротков написал официальную бумагу об организации наружного наблюдения за Казаковым. Ему ответили, что людей не хватает и «наружку» за фигурантом смогут выставить не раньше чем дня через два. Злобно чертыхнувшись, Юра попытался задействовать неформальные связи, после чего ему пообещали, что работать начнут уже сегодня, но к вечеру.

К девяти вечера на Петровку вернулся Коля Селуянов с длинным списком участников газетных дискуссий.

– Все, что смог, – устало сказал он, кладя список перед Настей. – Это только тридцать два издания. Начинай пока, а я завтра продолжу.

От напряженного сидения в прокуренном кабинете у Насти так болели глаза, что она не смогла прочесть даже первые пять фамилий – сразу потекли слезы.

– Коля, там есть фамилия Казаков? – только и спросила она, прижимая к лицу носовой платок.

Селуянов взял список и быстро пробежал глазами.

– Есть.

– Илья Андреевич?

– Не знаю, мать. И.А. какой-то. Может, он Иван Александрович.

– На какую тему он выступал?

– Он числится как автор двух писем по проблемам эвтаназии. Одно из них было даже опубликовано в рубрике «Мнение наших читателей».

– Значит, Илья Андреевич. Все, Коленька, отбой, завтра можешь никуда не ездить.

Селуянов пододвинул к себе стул и уселся напротив Насти.

– Это он?

– Должен быть он.

– Что-то я уверенности в голосе не слышу, – насмешливо сказал Николай. – Опять на кофейной гуще нагадала?

– На картах раскинула, – грустно усмехнулась она. – Мой слабый мозг пасует перед злобным гением этого типа. Или это Казаков, или я не знаю… В общем, я больше ничего придумать не могу. Либо мы поймаем Илью Андреевича, либо мы Шутника не поймаем никогда. Вот так карта легла.

– Так поехали к нему, задержим его, к чертовой матери, и вся недолга, – предложил Селуянов. – Чего так-то сидеть и груши околачивать? Адрес есть?

– Есть.

– Ну?

– Его наружники пасут. Ждем, когда он за седьмое убийство возьмется.

– А пальцы потихоньку взять?

– Вчера пытались, но его в Москве не было, найти не смогли. А сегодня, по здравом размышлении, решили не рисковать, не светиться. Он умный, сволочь, и хитрый, он ждет, что мы близко подойдем, и должен быть настороже. Все дело завалим, если неаккуратно сработаем, а на тщательную проработку комбинации времени уже нет. Лучше подождать, пока он за дело примется.

Телефонный звонок заставил ее подняться и начать одеваться.

– Коротков звонил. Наружники сообщили, что Казаков двигается в сторону Сокольников. Поехали, Коля, посмотрим, что он там задумал.

В коридоре их догнал Коротков, на ходу застегивающий куртку.

– Быстрее, быстрее, ребята, не спите на ходу. Машина внизу ждет.

Все дальнейшее Настя помнила плохо. Она очень устала, она безумно хотела спать, у нее болели глаза и ноги. В субботу она явилась домой около двух часов ночи, а в шесть утра уже поднялась, потому что первая работа Ирины Терехиной – дворницкая – начиналась в пять, и Настя не сводила глаз с телефона в ожидании звонка. Потом опять ждала до часу ночи, пока Ирина не вернулась из ресторана. И в понедельник снова вскочила ни свет ни заря. В теплой машине ее укачало, и она провалилась в тяжелый, наполненный кошмарами и чьими-то голосами сон, привалившись к широкому плечу Юры Короткова.

Очнулась она только тогда, когда Коротков стал ее тормошить:

– Ася, проснись. Проснись же! Освободи место гражданину Шутнику.

Она судорожно распахнула глаза и вывалилась бы из машины прямо на землю, если бы Коротков не подхватил ее. Перед ней стояли трое ребят из группы захвата и Коля Селуянов, а между ними с руками, скованными наручниками, человек, чью фотографию она тупо и безнадежно разглядывала последние два дня. Радости не было, было опустошение и огромная, давящая усталость.

– Здравствуйте, Илья Андреевич, – сказала она. – У меня к вам только один вопрос: почему я? Почему вы именно меня выбрали?

– А больше вас ничего не интересует? – насмешливо спросил Казаков. – Странно, я полагал, что ваша любознательность должна простираться намного дальше. Не заставляйте меня разочаровываться в вас.

– Все остальное я и так знаю. Кроме деталей, конечно. Но детали могут подождать до завтра. Вы меня вымотали, Илья Андреевич. Если бы вы знали, как вы меня вымотали…

Казакова запихнули в машину. Настя отошла в сторонку и присела прямо на тротуар. Куртку было не жалко. Вообще ничего не жалко. Кроме тех шестерых, которых угробил этот подонок ради своей идеи. Никакая идея, даже самая гениальная, не стоит того, чтобы за нее убивать.

Она даже не заметила, что плачет.

Я встретил ее случайно. Даже не встретил, а сперва узнал о ней. Заехал за отцом, чтобы вместе посетить могилу его второй жены в годовщину смерти.

После убийства мамы отец очень долго вдовствовал, и только лет в пятьдесят пять женился, во второй раз. И снова овдовел. По дороге отец рассказывал о соседях, упомянул о какой-то женщине из уголовного розыска, которой предстоит выступать в прямом эфире во время телемоста. Расхваливал ее, не жалея слов. Я сначала особо не прислушивался, потом заинтересовался.

Интеллигентная, с хорошими мозгами, знает пять языков. Неужели в родной милиции такие водятся? Отец и о соседке своей отзывался очень хорошо, говорил, что она работает следователем и в свободное время книжки пишет.

Пока я выслушивал его восторги, в голове забрезжила идея.

К утру того дня, когда должна была состояться телевизионная передача, план был готов, но для его осуществления мне нужно было еще одно: я хотел сначала сам посмотреть на этих милицейских дам, послушать, что они говорят.

Может быть, они не годятся для моего плана… Но всю подготовительную работу я провел так, чтобы можно было начать в ту самую секунду, когда я приму решение.

Стоял изумительный солнечный день, один из тех, благодаря которым москвичи примиряются с необходимостью переживать слякотную мокрую осень, за которой неотвратимо следует безрадостная гнилая московская зима. В такие дни исчезает тоскливое ожидание предстоящей пятимесячной пытки лужами, потоками грязи, сугробами и перепадами давления. В такие дни глупое человечество верит, что солнце и радость будут всегда. Впрочем, почему непременно глупое?

Обычное. Все мы такие. Еще Солженицын много лет назад написал коротенькое, на страничку, эссе под названием «Мы-то никогда не умрем! «, где ясно объяснил всем нам, что в силу общечеловеческой глупости и недальновидности мы считаем себя бессмертными и очень сильно в этом ошибаемся. Хотя, если быть точным, теперь я должен говорить не «мы» и «нам», а «они» и «им».

Потому что я-то как раз принял неизбежность собственной смерти и смирился с ней. В отличие от «них».

Но я отвлекся… День был действительно чудесным, и меня это радовало.

Вовсе не оттого, что мне нравится хорошая погода, я вообще к погоде безразличен, даже порой не замечаю, дождь на улице или снег. Но в плохую погоду, например, при проливном дожде, телемост мог не состояться. То есть передачу с эфира никто не снял бы, но «эту» сторону моста могли организовать где-нибудь в закрытом помещении, например, в кинотеатре «Художественный», как это бывало раньше. Тогда осуществление моего плана оказалось бы затруднительным. Нет, я бы все равно придумал, как преодолеть сложности, но хорошо, что обошлось без этого.

Толпа собралась приличная, люди друг на друга внимания не обращали, и мне удалось пристроиться так, чтобы видеть монитор. Как только на экране появились обе героини передачи, я сразу выделил ее. Даже не то чтобы выделил… Просто узнал. Их было двое, но вторая для меня словно не существовала, хотя выглядела не в пример ярче и говорила увереннее. Вторая оказалась соседкой отца, я это понял, когда ведущий ее представил, назвав «следователем и писательницей». А вот первая… Изящная, вся в полутонах, со сдержанной улыбкой, длинными нервными пальцами, она смотрела в камеру бездонными светлыми глазами, и Несколько раз мне почудилось, что она глядит прямо на меня. Длинные светлые волосы, забранные на затылке в тяжелый узел, напомнили мне маму. Через минуту, когда она начала говорить, я понял, что эта женщина удивительно похожа на мою покойную маму. А еще через минуту я сказал себе, что это судьба. Принять смерть из рук мамы и по велению Родины – вот тот идеальный вариант, к которому я стремился.

Но я не хотел обманываться. Достаточно того, что я делал глупость, пытаясь добиться от Натальи, моей второй жены, того, чего она не могла. Мне казалось, что я только помогаю ей, но потом понял, что я пытаюсь скрыть от самого себя правду и не желаю признаваться в ее несостоятельности. Но второй раз я такую ошибку не повторю. Я должен быть уверен, что приму смерть от достойного противника, только так я смогу сохранить уважение к себе. Я не стану особенно прятаться от нее, а она… Пусть попробует вычислить и найти меня в многомиллионном городе, наводненном приезжими. Я устрою ей испытание, экзамен на интеллект и характер, и если она сумеет меня поймать, значит, она достойна того, чтобы я принял смерть из ее рук. Она поймает меня, а Родина вынесет мне смертный приговор. Меня расстреляют, около меня не будет плачущих родственников и горюющих друзей, которые помешают моему переходу в другой мир. Меня расстреляют в точно известный мне момент, и я смогу собраться и приготовиться к тому, чтобы умереть правильно. Все условия достойной смерти будут соблюдены.

– Илья Андреевич, вы использовали меня как марионетку, чтобы добиться своей цели. Для меня это оскорбительно, но я это как-нибудь переживу.

– Да, грех гордыни вам несвойствен, это я уже отмечал.

– Спасибо, но ваши комплименты мне не нужны. Я хочу понимать, какова была ваша цель. Ради чего вы затеяли весь этот кошмар?

– Не лукавьте, Анастасия Павловна, вы отлично понимаете, ради чего. Ведь если бы вы этого не понимали, вы не нашли бы меня.

– Я не уверена, что поняла правильно. Мне нужно знать точно. В конце концов, вы сами должны быть заинтересованы в том, чтобы все поняли вас правильно, иначе все бессмысленно. Шесть человек погибли напрасно.

– Вы правы. Я должен быть уверен, что докричался до всех вас. Я хотел, чтобы вы все задумались о своей смерти. Я хотел, чтобы не только каждый отдельный человек задумался о том, где, как и при каких обстоятельствах он будет умирать, но чтобы и государство задумалось об этом. Если государство считает себя обязанным заботиться о жизни своих граждан, то оно точно так же обязано заботиться и об их смерти. О том, чтобы облегчить ее. О том, чтобы сделать ее достойной. Легкой, безболезненной, своевременной. Человек должен иметь право уйти из жизни тогда, когда пожелает, и таким образом, каким пожелает, и государство обязано предоставить ему возможность это право осуществить. Не упекать в психушку тех, кто неудачно попытался покончить с собой. Разрешить врачам делать специальные уколы тем, кто уже не в состоянии самостоятельно решить свою судьбу. Обеспечить достойные похороны даже неимущим и ничтожным. Я хотел, чтобы вы все задумались и вникли в существующую в других цивилизациях науку умирания. Я еще не умирал, поэтому не могу на собственном опыте оценить результаты научных изысканий тех, кто занимался этой проблемой долгие десятилетия. Может быть, смерть – это конец.

Но, может быть, и нет. Как знать? А вдруг смерть – это действительно не точка, а только запятая? Я слишком давно имел дело с физикой и техникой и могу заявить вам со всей ответственностью, что ортодоксальный материализм не в состоянии объяснить абсолютно все, с чем я сталкивался. Это доказывает, что наше знание несовершенно и далеко не полно. А коль это так, ни за что прочее ручаться нельзя. Я имею в виду наши представления о процессе умирания.

– Правильно ли я поняла вас? Вы хотите сказать, что человек должен иметь право и возможность избежать страданий, связанных с физической и душевной болью. Старость, тяжкие, неизлечимые болезни, психические травмы – все это делает жизнь невыносимой, и людям должно быть предоставлено право от этого уйти в любой момент по собственному желанию. Верно?

– Верно. Вы поняли меня абсолютно правильно. Это было главным, с чего начались мои размышления о смерти. Все остальное пришло позже.

– А почему вы решили, что человек не должен страдать? Кто вам это сказал?

– Но это же естественно! Конечно, если человек живет не правильно, недостойно, грешит, совершает преступления, тогда пусть страдает, он должен заплатить за свою жизнь. Но когда человек живет достойно и честно, добросовестно трудится, никого не обманывает, то почему он должен страдать?

За что? Это несправедливо!

– Вы не правы, Илья Андреевич.

– Почему? Докажите мне это.

– Вряд ли я смогу вам что-то доказать. Я могу только предложить вам свою точку зрения.

– Я вас слушаю.

– Если следовать вашей логике, то страдания – это плата за недостойную жизнь, а легкая и приятная смерть – награда за жизнь достойную. Здесь кроется ошибка и формально-логическая, и смысловая. У жизни есть только одна цена – смерть. Смертью можно расплатиться только за жизнь, так устроена природа. Тот, кто имеет счастье родиться, будет иметь несчастье умереть.

Нельзя родиться и не умереть, так же как и нельзя умереть, не родившись. С такой посылкой вы согласны?

– С такой – да. Что дальше?

– А дальше – следующий ход в рассуждениях. Страдания – это плата за удовольствие. Понимаете? Смерть – за жизнь, страдания – за счастье. Не имеет значения, какую жизнь прожил человек, праведную или нет. Он творил добро и был этим счастлив, он убивал невинных и получал от этого удовольствие. Он трудился и радовался, он воровал и радовался. Что бы человек ни делал, как бы ни жил, он получал в жизни радость, не от одного, так от другого. Одни люди – больше, другие – меньше, одни – чаще, другие – реже, одни – только в детстве, другие – на протяжении всей жизни. Но счастливыми и довольными бывали все. И вот за это они должны расплатиться страданием. А вы хотите, чтобы человек ушел из жизни не расплатившись. Этим нарушается гармония мироздания. Вы не находите?

– В ваших рассуждениях есть слабые звенья, Анастасия Павловна, и я вам с легкостью это докажу. Есть люди, которые были счастливы всего три минуты за всю жизнь, а судьба обрушивает на них бесконечные и непереносимые страдания.

Разве это соразмерная плата? Есть и другие, те, кто получал удовольствие от жизни много и щедро, а страданий ему судьба не уготовила. Разве это проявление гармонии мироздания? Такой гармонии нет, вы не можете этого не признать.

– Могу. Гармония есть. Все зависит от индивидуального восприятия. Вы говорите, есть люди, которые были счастливы только три минуты за всю жизнь?

Я вам с такой же легкостью докажу, что таких людей нет. Разве такой человек ни разу не ощутил на своей щеке поцелуй собственного ребенка? Разве такой человек ни разу в жизни не получал подарков? Разве он ни разу не слышал слов если не любви, то хотя бы признательности, дружбы, нежности, тепла? Разве ему ни разу в жизни никто не помог, не выручил? Разве сам он никогда не сделал ничего полезного, от чего мог бы испытать чувство удовлетворения?

Разве он ни разу не прочел книгу, которая принесла бы ему удовольствие?

Разве ему не знакомо чувство сексуального удовлетворения? Я могу перечислять до бесконечности, вы прекрасно понимаете, о чем я хочу сказать. В жизни человека есть огромное число событий и вещей, которые могут сделать его счастливым. Но далеко не каждый человек в состоянии это понимать и чувствовать. Есть люди, и их немало, тут я с вами согласна, которые всегда всем недовольны, они постоянно чувствуют себя несчастными, обделенными, жалуются на то, что не видели в жизни ничего хорошего, одно плохое.

Справедливы ли они? Нет. Жизнь дала им все, что могла, они просто не умеют это ценить. Они не умеют наслаждаться вкусом воздуха после грозы, они не умеют слышать прекрасную музыку, они не умеют радоваться чужому счастью.

Поэтому им кажется, что хорошего в жизни не было, зато все плохое они чувствуют очень остро. Что тут можно сказать? Их душевная глухота не освобождает и не может освобождать их от страданий, от необходимости заплатить за то, что им было предоставлено. Они этим не воспользовались? Это их проблемы. Когда человек приходит в театр и не получает удовольствия от спектакля, ему ведь не приходит в голову требовать обратно деньги за билет, правда? Он просто понимает, что не сумел получить от этого спектакля удовольствие. А другие – сумели.

– На уровне театра ваши рассуждения, может быть, и справедливы, а на уровне жизни – нет.

– Почему же?

– Потому что жизнь – это не театр.

– Шекспир считал иначе. «Весь мир – театр, все люди в нем актеры…»

– Шекспир не эталон для меня.

– Жаль. Он был необыкновенно мудр. Я не призываю вас сравнивать жизнь с театром, я предлагаю вам посмотреть на театр как на элемент жизни, созданный человечеством по собственному подобию и по подобию жизни. Ведь в театре не происходит ничего такого, что не происходило бы с людьми в реальной жизни.

Впрочем, мы удалились от темы. Страдания даются человеку в противовес счастью, а если человек не сумел быть счастливым, это его беда, а не индульгенция, позволяющая избежать страданий. И потом, Илья Андреевич, кто вам сказал, что в жизни все должно быть хорошо? Что должно быть только одно сплошное счастье и удовольствие?

– Вы задаете странный вопрос. Нас так всегда воспитывали, нам говорили, что если жить честно, трудиться добросовестно и не нарушать закон, то все будет хорошо. А разве вас воспитывали иначе? Мне кажется, вы не намного моложе меня, значит, нас в школе учили примерно одинаково.

– Точно так же. Разница между нами состоит в том, что я видела больше горя, страданий и слез, чем вы. И это заставило меня понять, что жизнь устроена немножко не так, как нам рассказывали в школе.

– А как же она, по-вашему, устроена?

– В жизни вообще гораздо больше плохого, тяжелого и неприятного, чем хорошего и приятного. Она так устроена, понимаете? Это не не правильная жизнь, она просто так устроена. Таково мироздание. С этим трудно примириться, но сделать это необходимо. Поэтому не следует отчаиваться, сталкиваясь со страданиями, и думать, что тебе не повезло, и что на тебя все сыплется, и что тебя бог наказывает неизвестно за что. Неприятности – это нормально. И страдания – это нормально. А вот все хорошее нужно уметь видеть, ценить и радоваться этому, сколько есть сил, радоваться каждую секунду, понимая, что по законам мироздания завтра может начаться черная полоса, и желая успеть насладиться счастьем сегодня и запомнить это чувство надолго. Хорошего – меньше, плохого – больше. Так устроен мир, и вы, Илья Андреевич, не в состоянии изменить это устройство.

– Значит, этот мир устроен не правильно.

– Может быть, может быть… Но он уж таков, каков есть. И сделать с этим ничего нельзя.

– Я вам не верю.

– И не нужно. Я не собираюсь убеждать вас в том, что вы не правы. Для меня вы не оппонент в философском споре, для меня вы преступник, убийца. И я буду искать не аргументы, а доказательства вашей вины. Впрочем, насколько я понимаю, это не будет проблемой. Вы сделали все возможное для того, чтобы ваша вина была бесспорной в том случае, если вас все-таки поймают.

– Анастасия Павловна…

– Да?

– Скажите… То, что говорил ваш коллега насчет признания невменяемым и психиатрической лечебницы, – это реально?

– Успокойтесь, вам психушка не грозит. Хотя как знать… Врачи непредсказуемы. Совершенно сумасшедшего Ионесяна по кличке Мосгаз признали вменяемым. Психически здоровых диссидентов признавали больными. Так что ничего гарантировать не могу.

– Мне не хотелось бы такого исхода.

– Я понимаю. Вам нужен громкий процесс, который войдет в учебники. Вам нужна возможность выступить на суде и сказать во всеуслышание то, что вы сказали сейчас мне. Что еще вам нужно?

– Мне нужен смертный приговор.

– Хотите своевременной и легкой смерти?

– Я хочу, чтобы меня убило государство, а не малограмотный врач и не обезумевший бандит.

– Ну да, и чтобы оно сделало это сейчас, пока вы еще ничем страшным не заболели и не стали слабым и беспомощным. Не слишком ли многого вы хотите, Илья Андреевич? Вы прожили яркую жизнь, вы достигли больших высот в своей профессии, вы насладились признанием и уважением. Вы любили женщин и были любимы ими. Вы были хорошо обеспечены материально и даже позволяли себе ездить за границу отдыхать. И теперь хотите скрыться от кредиторов, не заплатив за все это. Вынуждена вас огорчить, Илья Андреевич, в нашей стране введен мораторий на смертную казнь. Вы этого не знали? Смертные приговоры выносятся, но не исполняются. У вас хорошая перспектива – пожизненное заключение. Это обеспечит вам такой масштаб страданий, что вы расплатитесь сполна. Легкой смерти вам не видать.

– Вы злорадствуете?

– Отнюдь. Я просто радуюсь. Без всякого зла.

– Чему же вы радуетесь?

– Тому, что гармония мироздания на этот раз не нарушится.