Глава 6
Снова каменный забор женской колонии — с колючей проволокой.
Римма Ивановна разрешила Светловой беседу “с той девушкой”. Беседу с девушкой, которую ехала в колонию навестить Фофанова.
— Вы только не очень с ней раскисайте! — предупредила Аню начальница. — А то они все трогательные такие.., юные! Пока один на один в темном переулке с ними не окажешься.
Когда Светлову провели в комнату, эта девушка уже ждала. Сидела, чинно положив перед собой руки на стол, — приблизительно так, как полагается в первом классе на уроке чистописания.
Светленькая, аккуратная такая девочка.
Аня села напротив.
— Вы, Люда, сколько времени с Семерчук вместе…
Светлова не решилась употребить слово “сидели” — и запнулась.
— Сидели-то? — помогла ей юная заключенная. Девушка посмотрела на потолок, пошевелила губами…
Правда, пальцы на руках загибать не стала. Она явно умела считать в уме, и это обнадеживало.
— Что же, Нина раньше освободилась?
— Ну да.
— У вас что, срок больше?
— Ага.
— То есть.., намного больше?
Светлова в уме прикинула: Семерчук уже освободилась, замуж вышла, погибнуть уже даже успела — а эта все сидит и сидит… При том, что и у Семерчук срок был немаленький — за убийство все-таки.
— Намно-ого больше, — протяжно подтвердила девушка.
— Что же вы такое натворили?
— Да я это.., с особой изощренной жестокостью. Поэтому мне так много дали.
Светлова не решалась спросить: кого это ясноглазое юное существо — “с особой изощренной жестокостью”?
Но та сама объяснила:
— Бабушку. И отчима с матерью.
— Понятно… — не удержалась от вздоха Светлова.
— А кто это с ней, с Нинкой, сделал? — Девушка подняла на Светлову ясны очи.
Можно было не бояться, что она заплачет. Девчонка, очевидно, просто не умела этого делать — плакать.
— Я не знаю, — честно ответила Светлова.
— Не знаете?
— Хочу узнать.
— А-а!..
— У вас что, дела какие-то с Ниной были? — спросила Аня у юной заключенной. — Зачем она к тебе ехала?
— Да нет, никаких дел… Какие у нас тут могут быть дела?
— Просто она ехала тебя повидать?
— А что? Думаете, если мы такие… — девчонка кивнула на окна с решетками, — уже и нельзя?
— Нет, почему же.., я так не думаю.
— Мы, если хотите знать, настоящими подругами были…
— Я верю. Поэтому и приехала к тебе поговорить о Нине. Расскажешь мне о ней?
— Ну… Не знаю…
— Нина тебе о своей семейной жизни, о муже рассказывала?
— Ну, рассказывала немного, когда приезжала.
— Они как жили с мужем? Хорошо?
— Ну, не знаю…
— Люда, она ведь погибла, не забывай…
— Ну не знаю… Вообще-то, она последнее время говорила, что ребенка хочет завести.., очень. Да что-то там не получалось. Вот это ее волновало.
— А еще что-нибудь можешь вспомнить о Нине? Ну, примечательного?
— Она.., она… — девушка вдруг оживилась. — Она вообще та-акая была! Я таких девочек даже больше и не встречала в жизни… Она, например, выпутываться могла!
— Выпутываться?
— Да, выпутываться. Ну, как бы это сказать… В буквальном смысле!
— Что это значит?
— А вот что…
Девочка вытянула шнурок из кроссовки.
— Давайте я вам руки завяжу.
— Еще чего!
— Ну, вы мне завяжите.
Светлова завязала у нее на запястьях шнурок.
— Вот видите… — Ее собеседница потянула узел. — Не получается у меня. А у Семерчучки такие суставы были… Ну, что ли, гибкие очень… Она могла выпутываться.
Мы даже спорили много раз на это с другими девочками. И Нинка всегда выигрывала. И мы, в общем, с ней неплохо за счет этого жили. Она передачи сколько раз выигрывала! Деньги, конфеты, чай… Ее свяжут — на спор, а она возьмет и развяжется!
Выпутывалась, значит… В буквальном смысле!
* * *
Заехав прямо из колонии к Богулу, Аня застала лейтенанта “заделом”…
— Может быть, какие-то царапины? Какие-то особенности? Браслет, скажем, плохо защелкивался? — допытывался Богул у пожилой женщины, сидящей у его стола.
Лейтенант мельком, не прерывая беседы с женщиной, кивнул Анне, давая понять, что она может зайти.
— Знаете что… — женщина задумалась. — Его часы все время отставали… Ровно на две минуты. Если это действительно его часы, — она кивнула на “Ролекс” перед собой на столе, — то они тоже должны отставать… И.., ровно на две минуты!
Светлова сообразила, что к чему, — посетительница в комнате Богула, очевидно, была родственницей пропавшего год назад владельца машины, вызванная лейтенантом из Москвы.
И речь явно шла о часах, запримеченных Богулом на руке Кикалишвили.
— Ну, это слабая зацепка… — возразил Богул. — Их можно было уже сто раз отрегулировать. Показать хорошему мастеру.
— Он показывал! Все не так просто… Вадик был очень аккуратным человеком. Пунктуальным до минуты… Знаете, в бизнесе иногда и минуты могут оказаться решающими. И он часы неоднократно пытался отладить. Но они словно заговоренные. Две минуты — каждые сутки. Не больше не меньше. Он, в общем, все собирался купить другие… Да все откладывал.., потому что именно эти часы были ему очень дороги… Подарок! К сожалению, другие часы он купить так и не успел. Женщина принялась тереть глаза платком. Понятно было, что теперь у нее и надежды не оставалось на то, что этот пропавший Вадик обнаружится… Если часы нашлись, а хозяина спустя почти двенадцать месяцев так и нет, то это могло означать только одно. А именно: то, что он уже никогда не найдется.
* * *
Когда женщина ушла, Богул взял в руки часы и, сверившись со своими, поставил на них точное время.
— Итак… Проведем эксперимент. Сейчас двенадцать часов сорок минут. Через сутки увидим: отстают эти часы на две минуты или не отстают… Это часы Кикалишвили, — пояснил лейтенант Ане.
— И вы думаете, что именно они принадлежали пропавшему автовладельцу Вадику?
— Увидим!
— А вы уже спросили у Кикалишвили, откуда у него эти часы?
— Пока нет. Еще время не пришло… Чтобы задать ему этот вопрос убедительно, толково, я должен точно знать, что эти часы принадлежали пропавшему человеку. Тогда уж я друга Отарика спрошу так, что он не отвертится. Ну, а задам я этот вопрос сейчас… Что будет? Скажет Отарик: где взял, где взял — купил! И давить пока на него нецелесообразно. Этим приемом тоже нужно пользоваться с умом, в удобные моменты. Что ломать человека без особой нужды… Нет смысла.
Лейтенант убрал часы в сейф.
— Время пошло!
— Кстати, Богул, а каким образом у вас оказались часы Кикалишвили? — удивилась Светлова. — Как вы оформили изъятие?
— Да ничего я не оформлял, — хмыкнул белобрысый лейтенант, — просто попросил на время.
— Ничего себе “просто”! И он согласился? Теперь пришла очередь лейтенанта удивленно поглядеть на Светлову.
— Да… А что? У него были варианты?
— Ах, ну да! — вздохнула Светлова. — Кажется, на наших бескрайних просторах это называется “диктатурой закона”.
— Да бросьте вы подыскивать определения тому, без чего в нашей жизни никак не обойтись! — махнул рукой лейтенант. — Не углубляйтесь в эти дебри. Какая разница, как называется? Важно не как называется, а почему явление существует. И тут мы с вами, увы, ничего изменить не в состоянии. Поверьте уж мне в данном случае как историку.
* * *
Светлова усмехнулась: список ее визитов был на редкость изысканным. И очень насыщенным. Колония… Милиция… Теперь вот — приют!
— Осич Валентина Терентьевна.
Полная женщина с внешностью матери-героини пожала Светловой руку.
— Только, пожалуйста, излагайте вашу просьбу коротко. А то у меня скоро полдник.
— У вас?
— Ну, у детей, я хочу сказать…
— Как к вам трудно попасть! — пожаловалась для начала Аня.
— Совершенно верно.
— То есть, если бы Богул за меня не походатайствовал, вы бы и говорить со мной не стали? — Возможно. Наш приют — это детское учреждение, и оно не может не быть закрытым. Не говоря уж о том, что близкие и родные наших детей — это часто социально опасные личности. Поэтому кто попало войти сюда не может.
— Я уже убедилась.
Действительно, первоначальная Анина попытка войти в здание приюта была незамедлительно пресечена охраной. Довольно жестко, надо сказать, будто Светлова пыталась проникнуть в хранилище банка.
И только предварительно созвонившись с директрисой приюта Валентиной Осич и сославшись на просьбу Богула, Анне удалось договориться о встрече. Все это несколько контрастировало с внешностью Осич, с почти материнской теплотой и уютом, исходившими от этой пышной и приятной дамы, что так и хотелось гонимому страннику прислониться к ее пышному плечу и хоть немного отдохнуть. Такая и пожалеет, и приласкает. Правда, с этой женственной теплотой контрастировало и решительное, жесткое рукопожатие Валентины Осич. Неожиданно мужской жест. Как известно, женщины не обмениваются рукопожатиями — во всяком случае, спокон веку, согласно этикету, это было не принято.
— Итак, что вас, собственно, интересует? — Осич мельком взглянула на Аню.
И более, чем закрытость приюта и манера здороваться, Аню кольнул ее взгляд, острый и настороженный.
— Да я, видите ли, психолог, — затянула свою песню Анна. — Собираю материал для исследования. И Стас Богул посоветовал мне обратиться к вам.
— Ну, хорошо, хорошо! — прервала ее Осич. — Все понятно. Что конкретно вас интересует?
Непонятно было все-таки, поверила Осич Светловой или нет. Во всяком случае женщины с таким каменным рукопожатием безропотно “под лапшу” уши не подставляют. Но по каким-то причинам Осич согласилась с Аниной легендой и в ответ тоже затянула свою песню:
— Наше учреждение — детское учреждение нового типа. Дело в том, что обычные детские дома не справляются с многообразием требований, которые выдвигает сегодняшний день. И вот возникла потребность в учреждениях нового типа…
Светлова кивнула с видом человека, разбирающегося в проблеме, что, мягко говоря, не совсем соответствовало истине.
— Поэтому у нас именно приют, а не детский дом, — подчеркнула Осич. — Видите ли… За несколько лет нашего существования мы стали необходимой частью жизни нашего города. Заполнили, понимаете ли, определенную нишу…
— Вот как? Нишу? — лицемерно изобразила крайний интерес к теме Светлова.
— Да! Знаете, например, у нас в городе совершенно прекратились случаи умерщвления новорожденных.
— А что, было и такое? — ужаснулась от неожиданности Светлова — Представьте! Знаете, иногда одинокие матери в отчаянии выбрасывают младенцев в мусорные ящики! Бывает и такое. Вы наверняка читали о таких случаях в прессе. Теперь эти женщины знают, что есть место, где их ни о чем не будут спрашивать. И иногда они просто приходят и оставляют у нас младенца, — просветленно повествовала с тихой радостью в голосе Валентина Осич.
— Да что вы?! — Светлова все никак не могла врубиться, чему тут, собственно, можно так уж радоваться.
— Представьте! Однажды, еще в самом начале нашей работы, как только приют открылся, мы на крыльце дома мальчика новорожденного нашли! Ну а сейчас, знаете, мы даже такие “сени” специальные сделали…
— То есть вы хотите сказать: рожайте, приходите и кладите?
— Ну, вы уж слишком заостряете… Эту проблему, видите ли, репрессивными мерами не решить. Лучше так, чем находить трупики в мусорных баках. Понимаете, мы все должны постоянно двигаться по пути гуманизации нашей жестокой жизни.
Светлова, которую пасли бандиты, энергично закивала, откликнувшись всей душой — ох, не помешала бы нам гуманизация нашей жестокой жизни, не помешала!
— Если у наркомана первым делом спрашивать анкетные данные, он никогда не придет лечиться. Так же и тут. У женщины часто нет иного выхода, как оставить ребенка…
— Да-да, вы правы, конечно. Все это очень интересно.
Светлова все ждала, когда наконец возникнет в разговоре момент, чтобы можно было более или менее непринужденно перевести его на Немую.
Осич сама предоставила Анне такой момент.
— Знаете, — она взглянула на часы, — я уже опаздываю на полдник. Так что идемте со мной.
Светлова с энтузиазмом согласилась. За компотом и булочкой можно было бы поговорить не только о функциях детского учреждения нового типа, но и просто посплетничать.
Но Осич понесло!..
Гордая своим “детским учреждением нового типа”, она уже не давала Светловой вставить и слова… Квохтала упоенно, как наседка:
— Разнообразие причин, по которым дети попадают на улицу, огромно. Да поменьше бы, конечно, нашему обществу этого разнообразия! Вот, например, к нам попала цыганская девочка Кристина, которую ее мама эксплуатировала в попрошайническом бизнесе. А потом, на грани полного истощения детского организма, бросила ребенка на улице.
Аня кивала и думала, когда же можно будет наконец перейти к другой девочке. Девочке-Маугли.
— Вообще-то название “приют”.., дореволюционное такое.., это неофициально. Это нас так в городе зовут. Официально мы именуемся Детским домом временного пребывания № 7.
— Понятно, понятно…
— И такие дома, знаете ли, есть далеко не везде! А точнее — почти нигде их нет. Когда в нашем городе открывали приют, педагоги до всего додумывались сами, потому что аналога — детского учреждения, у которого можно было бы поучиться, не нашли. В других городах ребенок, который по тем или иным причинам оказался вне семьи, но не совершал правонарушения, попадает вместе с малолетними преступниками, преступившими закон, в детприемник.
— Какой ужас!
— А представьте, что ребенок просто уехал покататься на автобусе? За таким взволнованные родители — что-то долго катается! — бывает, прибегают через день-другой. У нас в доме временного пребывания бывают такие — довольно часто. Ну зачем такому ребенку трое суток с преступниками находиться? Там ведь, в детприемнике, и воры, и малолетние проститутки, и болезни всякие. За три дня многому, знаете ли, можно научиться!
— Да-да, — вяло соглашалась Светлова. — За три дня.., многому…
— А бывает, побитые родителями дети являются в милицию и просят: направьте меня в детский дом номер семь! То есть в наш приют. Его в городе знают! Вообще, хочется отметить: даже если ребенок из благополучной семьи, не подвергающийся насилию, приходит и говорит: “У меня конфликт с семьей, я не хочу жить дома” — мы его принимаем в наш приют. Начинается работа психологов с ребенком и родителями по сглаживанию конфликта и решению проблемы. А наш телефон отдел опеки управления образования постоянно печатает в газетах. Это “горячая линия”, по которой может обратиться за помощью любой ребенок, нуждающийся в убежище, или взрослые, столкнувшиеся с подобными ситуациями.
— А вот, говорят, у вас очень интересный случай был… — начала Светлова, все-таки улучив момент — крошечную паузу в бесконечном монологе Валентины Терентьевны Осич.
— Что за случай? Кто говорит? — встревоженно встрепенулась Осич.
— Я слышала, к вам будто бы попала девочка-Маугли!
— А знаете что? — вдруг остановила ее Осич строгим учительским голосом, и Аня поняла, что чувствуют дети, которых эта женщина ставит в угол или куда-то там еще. — Никакими исследованиями вы, голубушка, не занимаетесь! Точнее, может, и занимаетесь, но не теми, о которых изволили поведать. Вам что здесь у нас все-таки нужно?
И Светлова очень ясно представила, как сейчас вызовут охранника — возьмут ее за шкирку и выставят за порог, так и не дав попробовать теплую булочку с изюмом, которая приютским детям полагалась на полдник.
Выставят — это в лучшем случае…
Судя по потемневшим глазам Осич, здесь детей не только ставили в угол. Пожалуй, их даже пороли…
И еще Анна поняла, что Осич вовсе не квохтала упоенно, как наседка, разглагольствуя о своем “детском учреждении нового типа”.
Осич Светлову проверяла. Нудела о “работе психологов с ребенком и родителями по сглаживанию конфликта и решению проблем”, а сама следила за Аниной реакцией. Раскалывала.
— Ну, хорошо, хорошо! — поспешила успокоить директрису Светлова. — Я, право, не понимаю, почему вы так бурно реагируете, Валентина Терентьевна?
И, стараясь быть краткой и понятной, Анна объяснила, что ведется следствие — и крайне важно в связи с этим получить показания немой девушки, бывшей воспитанницы приюта. А единственный человек, который хоть что-то о ней знает…
— Это вы, Осич Валентина Терентьевна.
— Вот это больше похоже на правду! — И Осич, как показалось Ане, с облегчением перевела дух. — Что касается этой девочки… — Осич оживилась. — То тут никакой органики. Я полагаю, это явление психосоматического плана. То есть, думаю, она может говорить. Вас ведь именно этот момент интересует? Точнее… Могла бы говорить, если бы захотела… Для этого нет никаких препятствий физиологического характера. Если бы были устранены некоторые психологические препоны. То, что с ней происходит, не немота, а скорее стойкое нежелание общаться с миром, вызванное, возможно, каким-то потрясением. Вы ведь понимаете, если у человека нет возможности объясниться с помощью слов, но есть желание общаться.., он непременно найдет другой способ… Самый обычный — жестикуляция, язык немых… Заметьте, эта девушка упорно к нему не прибегает.
— Но, может быть, ее не научили? Ведь некому было.
— Может быть. Но… Можно объясняться, указывая на какие-то предметы, подобно туристам, не знающим иностранного языка. Можно попробовать нарисовать что-то на бумаге… Дело не в том, что нет способов вступать в контакт. Дело в том, что она этого не желает. И добиться этого от нее невозможно. Ни заставить, ни уговорить. Хотя…
— Да?
— Хотя… Не хочется сыпать вам соль на раны. Но есть у нас один доктор… Горенштейн Соломон. Может творить чудеса. И готова держать пари хоть на тысячу долларов: возьмись он за дело, немая наша заговорила бы как миленькая.
Светлову несколько поразила сумма, на которую — пусть и погорячившись! — готова была заключать пари скромная служащая детского учреждения, находящегося в ведении городского департамента образования, вечно бастующего, как известно из “Новостей”, из-за того, что им не выплачивают вовремя их нищенские зарплаты.
— Так в чем же дело? Почему вы, Валентина Терентьевна, к нему, к этому Горенштейну Соломону, не обратились?
— Ну, не хочется распространяться на эту тему… Чужие тайны, знаете ли…
— А все-таки? И почему вам так не хочется сыпать соль на раны?
— Да дело в том… У него, как вам сказать.., волчий билет! Ему практиковать нельзя.
— Как это?
— А так. Ни в коем случае нельзя пациентами заниматься. — Осич хмыкнула. — А пациентками — особенно.
— А что такое?
— Ну, это свежая еще история. То ли пациентка Соломону влюбчивая попалась, то ли сам Соломон какие-то чары свои недозволенные применил… Короче, одна банкирша, пациентка Соломона, вдруг мужа решила своего прогнать и за Соломона замуж выйти. Ну, муж не дурак, порядки знает… Раз — и письмо в ассоциацию! А те Соломона за бока. Это ведь строжайше запрещено…
— Что запрещено?
— Ну, шашни с пациентами заводить.
— И что же?
— Ну вот… Роман-то так ничем и закончился. Полюбились — и расстались. У банкирши-то банк, а Соломон так без практики и остался.
— И ему никак нельзя практиковать? Ни-ни?
— Ни-ни!
— Жаль! — Светлова вздохнула. — Печальная история.
— Да, как говорится, нет ничего нового под луной. И нет повести печальнее на свете, чем повесть о докторе Горенштейне и его пациентке.
— А все-таки… Номер его телефона не дадите? А еще лучше — адресок. Осич хмыкнула.
— Хотите попробовать?
Директриса без дальнейших комментариев черкнула на листке несколько строк и протянула Ане.
— Удачи!
Осич явно была довольна, что встреча идет к завершению.
— Позвольте еще один вопрос, — собравшись с силами и приготовившись к лобовой атаке, попросила Аня. — А как эта девушка попала из вашего приюта в мотель “Ночка”?
— То есть?
— Почему вы ее туда отдали?
— Я отдала?! Да вы меня спрашиваете об этом так, будто я отдала ее в бордель, а не в мотель! Мне что — ее на улицу надо было выставить?! По чести сказать, уже надоели подобные вопросы! Не вы одна интересуетесь!
— Правда?
— Не город, а сборище сплетников! Понимаете, она пробыла у нас в приюте почти два года! Мы не имеем права держать детей так долго. По установленным для нас правилам — не больше года.
— Дальше?
— А дальше ребенок должен вернуться или в семью, если с ним проведена работа и созданы условия для его нормального пребывания, либо в обычный детский дом. Либо… — Осич запнулась.
— Либо?
— Либо, если исполнилось шестнадцать лет, — в самостоятельную жизнь… Девочке этой, будем считать, исполнилось. Мы выправили ей документы, адаптировали, как могли — минимально! — к жизни, которой она совсем не знает. Собственно, в этом и состоит наша цель… Адаптировать, устроить на работу, помочь начать самостоятельную жизнь.
— Адаптировать?
— Да! Адаптировать! Это ведь я Немую всему научила… Мыться и все прочее… Такая чистюля теперь стала…
— Да-да… — кивнула Светлова, припомнив белые кроссовочки.
— Мы старались… А куда такую устроишь? На какую работу?! Да с ней что хочешь можно делать — она наивна и дика… Любой мерзавец может воспользоваться… А Леночку я знаю с детства… На нее я могу положиться!
— Леночку? Вы имеете в виду Туровскую? Хозяйку мотеля?
— Именно Туровскую. В девичестве Котикову. Ей как раз была нужна работница в мотель, которая могла бы справляться с самой простой работой. По силам и дикарке. И я могла быть уверена, что под присмотром Елены Ивановны с девушкой ничего плохого не случится… Я отдала! — пробурчала обиженно Осич. — Да Елена Ивановна пылинки с нее сдувает! Отваживает всех ухажеров, которые без серьезных намерений жениться вокруг нашей девушки увиваются…
«Ага.., понятно, почему свидания с Кикалишвили такие тайные…»
— У вас все?
— Кажется, все… Спасибо за аудиенцию. “Как Осич сказала? “Леночку знаю с детства”? — думала Аня, выходя из “детского учреждения”. — Еще одна подружка!
Амалия Кудинова тоже знает Туровскую с детства. В этом городе не просто все знают друг друга… Они знают друг друга с детства!"
* * *
В доме доктора Горенштейна щелкало, свистело, заливалось. В многочисленных клетках, расставленных среди горшков с цветами, переливались разноцветным оперением всевозможные попугайчики и янтарно желтели канарейки. А сам хозяин, несмотря на прохладный осенний, правда, солнечный день, расхаживал по-летнему — в шортах, что придавало ему вид беспечного курортника. И то подкладывал птичкам корма, то подливал цветочкам водички.
Представившись психологом и сославшись на Осич, Аня завела речь о своих мифических исследованиях. И чисто отвлеченно рассуждая о том и о сем, понемногу, стараясь сохранять непринужденность, перешла к случаю с девочкой-Маугли. Немота, знаете ли…
— Любопытный вариант невроза, не так ли, доктор?
Надо сказать, что Светлова уже так сама стала привыкать к своей легенде, что с некоторым опасением думала о том, что постоянное вранье не проходит ни для кого бесследно…
— А как вы думаете, доктор, — ну, чисто теоретически, возможна ли в таком случае коррекция и даже полное излечение?
— Возможно, возможно и полное излечение, — согласился, пощелкав игриво языком — в ответ попугайчикам, — Горенштейн. — Это, правда, случится не быстро, — предупредил он. — Я уж не говорю о том, что это нелегко. Если то, что вызвало у немой девушки потрясение, коренится где-то глубоко в детстве, то добраться до корня проблемы непросто… Понадобится несколько сеансов. Это, знаете, словно многослойную повязку снимаешь, постепенно, слой за слоем, начиная с верхнего, последнего, пока до раны не доберешься…
— Но ведь как интересно! — лицемерно воскликнула Светлова.
— В общем, да… Пожалуй. Для того, кто бы взялся за это, — интереснейший случай!
— Послушайте, но как же?..
— Что “как же”?
— Ведь в основе сеанса — попытка дать пациенту возможность высказать то, что он таит от самого себя?
— Разумеется.
— Но как же она будет высказывать, если не разговаривает?
— А вот это еще неизвестно, разговаривает или не разговаривает. Надо посмотреть, как она поведет себя в гипноидном состоянии… Великий Фрейд был против таких вещей… Но я не Фрейд и, знаете, иногда пользовал…
— То есть вы все-таки думаете…
— Да, я почти уверен, что, если снять внутренний запрет, мы услышим ее голос.
Светлова с трудом подавила внутреннее ликование.
— Соломон Григорьевич, а вы не могли бы…
— Нет, нет и нет! — Горенштейн в ужасе замахал руками, как будто ему привидение на кладбище примерещилось. — Не могу… Не могу, любонька, никак не могу!
— Но почему?!
— Не могу — и все!
Птички щелкали, свистели, цветочки цвели, Горенштейн махал руками.
В своих уговорах Светлова не продвинулась ни на миллиметр.
Гор, как Светлова для краткости стала его про себя называть — надо сказать, этот видный мужчина действительно немного смахивал на вице-президента США, — был непреклонен.
— Кроме того, вы меня обманули! — крикнул вконец разгорячившийся “вице-президент” Светловой напоследок. — Тоже мне психолог-теоретик! Ради отвлеченной теории так не стараются! Врунья какая… Иногда, знаете, прекрасная девушка, чтобы добиться от людей помощи, достаточно сказать правду.
"Остается только выяснить, когда наступает это “иногда”?” — хмуро подумала Светлова.
Она не была убеждена, что ей следует быть до конца откровенной с Гором.
Расстроенная Светлова; у которой, кажется, появился уже было в руках ключ от “буфета со скелетом” — так, кажется, говорят англичане о чужих тайнах, — ехала к Богулу.
"Ключик”, образно говоря, у нее отобрали: Горенштейн отказался наотрез превращать немую девушку в говорящую.
Правда, Соломон Григорьевич не отказался столь же категорично от Аниного предположения, что это действо — ему по силам!
Кислая и расстроенная Анна снова заглянула в милицейский кабинет Богула.
Несмотря на довольно поздний вечер, лейтенант был еще на работе. Листал какие-то толстые папки, лежавшие высокими стопками у него на столе.
— Вот полюбопытствуйте, что я откопал в нашем архиве.
— В архиве? — удивилась Светлова.
— Знаете, — интригующе перелистывая пожелтевшие листы в картонной папке, начал Богул, — похоже, насчет того, что последние лет двести ничего похожего на исчезновение людей в нашей тихой глубинке не происходило, я ошибся… Тут я, Аня, пожалуй, хватил лишку… Двести — это я загнул!
— Неужели?
— Да… Оказывается, и в истории нашей глубинки встречались похожие происшествия. Причем, заметьте, тоже серийные исчезновения. И тоже не раскрытые!
— Не накаркайте!
— И было это не так уж давно. В том смысле, что не двести, а всего лишь пятнадцать лет тому назад.
— И что же это были за преступления?
— Ну, может, и не преступления… Но происшествия точно. Хотя уголовные дела были заведены… Они и по сию пору, надо сказать, не раскрыты.
— Так что же это такое?
— Это исчезновения. Видите ли, на протяжении более чем двух с половиной лет люди пропадали без следа. Как и теперь. А потом все это вдруг прекратилось. Все пропавшие были местными, кроме одной приезжей-командированной. В общем, пятеро человек как в воду канули.
— А где?
— В районе Заводи и реки Чермянки.
— Ну, может, они и вправду канули?
— То есть.., в каком смысле?
— Ну, в воду канули. Все-таки река рядом… В городском районе вблизи реки довольно часты подобные происшествия. Человек гулял, выпил — решил искупаться. Или просто оступился в безлюдное время суток… Ночью, например… А река хранит свои тайны.
— Вы заблуждаетесь насчет того, что река так уж их и хранит. Особенно насчет нашей Чермянки заблуждаетесь. Это, знаете ли, не океан. Анаша Заводь не, Мариинская впадина. В реке, кстати сказать, тяжелее, чем в земле, концы спрятать. Хоть и существует выражение “концы в воду”… Но, как ни странно, по моим наблюдениям, утопленников находят чаще, чем закопанных.
— Любопытное наблюдение. Учту.
— Пользуйтесь на здоровье моим бесценным опытом! Не жалко.
— И что же дальше?
— Так вот, в районе этих развалюх…
— Развалюх?
— Да, а что?
— Вы хотите сказать, что район Заводи и Чермянки это и есть район одноэтажной застройки?
— Да.
— Те самые одноэтажные частные дома?
— Что значит “те самые”?
— Да не обращайте внимания. Просто я хотела сказать: действительно, частные дома?
— Ну да! Другого такого района у нас в городе просто нет. А что такое все-таки?
— Да так… Ничего особенного. — Светлова нахмурилась.
— Только не утверждайте, что печать сосредоточенных раздумий на вашем светлом челе ничего не означает!
— Да нет, почему же… Означает.
— Ну, так не томите!
— Слушайте. Дом, где нашли Немую, нашу девочку-Маугли, находился как раз в районе Заводи и Чермянки. В том самом районе, где, как вы говорите, энное количество лет назад таинственно исчезали люди.
— Любопытно!
— Более ничего похожего в вашем городе не случалось?
— Нет. Кажется, нет.
— И вот сейчас опять начали исчезать люди.
— И что же?
— При этом… На кроссовках Немой, нашей подросшей девочки-Маугли, — белая глина. Как, на машине — без владельца! — найденной только что. Больше такой глины мы нигде не находим.
— Совпадение?
— И вам не кажется заслуживающим внимания, что люди исчезают именно там, где поблизости обнаруживается эта странная девочка?
— Да, но в момент той серии исчезновений ей было года три. Да и сейчас, когда ей лет восемнадцать.., как она могла бы расправиться с таким количеством сильного и взрослого народу? Ведь не это же вы имеете в виду?
— Да я и сама не знаю, что я имею в виду, — кисло заметила Светлова. — Пожалуй, я имею в виду только то, что все это — более чем странно…
— Я, надо сказать, тоже думаю, что вы все-таки правы, — согласился Богул. — За этим совпадением что-то стоит.
— Богул, а вы не могли бы для меня по вашим каналам найти адрес того дома?
— Какого?
— Дома, где обнаружили Немую и откуда ее забирали в приют.
— Пожалуй! Не думаю, что это трудно.
* * *
Когда Светлова утром следующего дня снова звонила в дверь Горенштейна, разноцветные попугайчики все так же беззаботно щелкали и заливались.
Разумеется, Светлова, сгорая от стыда, осознавала всю неуместность своей назойливости… Но по всему выходило, что без Горенштейна Светловой не обойтись!
— Ну вы и липучка! — подивился, обнаружив ее на пороге своего дома, Горенштейн. — Опять по мою душу?
— Опять, Соломон Григорьевич. Горенштейн, еще облаченный поутру в халат, зевая, взглянул на часы.
— Кошмар! Вы что — спать не ложились?!
— Не спится.
— И опять ко мне — за тем же самым?
— Точно так… Понимаете: мне это очень-очень нужно.
— Насколько нужно? Что это, голубушка, означает “очень-очень”? — сварливо поинтересовался Горенштейн. — Моя жена, знаете ли, тоже обычно говорит: “Мне очень-очень нужно”! Как правило, при этом речь идет об очередном платье, без которого она отлично, на мой взгляд, могла бы обойтись!
Прибегая к этому убедительному сравнению, доктор сморщился, как от дольки лимона во рту… Очевидно, воспоминания о диалогах с супругой были — “не очень”.
— Вам вообще-то повезло, должен заметить, что она в отъезде.
— Кто она? — рассеяно поинтересовалась Аня.
— Моя жена, естественно!
— Аа-а… Видите ли… — Светловой было совсем не до Соломоновой супруги. — Речь идет не о платье, доктор… — серьезно заметила Светлова. — А о жизни и смерти!
— Чьей жизни и чьей, извините, смерти? — сухо уточнил Горенштейн.
— Моей жизни и моей смерти.
— То есть?
— Т6 есть, если я не разгадаю одну загадку, мне из этого города не уехать…
— А вы бы хотели?
— Да, знаете..
— То-то, я смотрю, вы тут у нас подзадержались, — вздохнул доктор. — Не по своей, значит, воле у нас гостите?
— Не по своей, — согласилась Анна.
— О-о! Тут я вас, голубушка, понимаю! Ох, как я вас понимаю… — Горенштейн снова вздохнул. — Уж если я кого и понимаю — отлично, заметьте, понимаю! — так это тех, кто хочет уехать из нашего орденоносного города Мухосранска. Очень-очень хочет уехать. Это действительно серьезный аргумент!
— Да?
— Ну, разумеется! Уехать на фиг — и все дела! Куда угодно — только уехать!..
— Ну.., вот я и говорю… — промямлила Светлова, дивясь тому, как доктора разобрало от ее “серьезного аргумента”.
— Так что, девушка… — Горенштейн значительно вскинул свой породистый подбородок. — Пожалуй, ваше “очень-очень” меня убедило.
— Неужели вы согласны?
— Получается, что так.
— Можно я вас поцелую?
— Не стоит, голубушка, — предусмотрительно увернулся от раскрытых объятий Анны доктор. — У меня, знаете, эти неуставные отношения с пациентками-клиентками вот уже где! Так что обойдемся без лишних нежностей.
— Как скажете, доктор! — скромно потупилась Светлова. — Я готова говорить и о деле. Понимаете, фокус еще и в том, что уговорить немую девушку должны вы, Соломон Григорьевич.
— Ну, приехали! Чудненько! Ее еще и уговаривать надо?
— Да.
— Мало того, что я, как врач, категорически отказываюсь от этой затеи, еще, оказывается, и пациентка против! Кому же это тогда нужно, спрашивается?
— Кроме меня, в общем, никому, — скромно призналась Анна.
— По крайней мере, вы откровенны. Это мило.
— Спасибо, Соломон Григорьевич, на добром слове.
— Рано меня благодарить! Допустим, я-то согласен на этот эксперимент… Но я плохо представляю, как мне уговорить эту нашу — точнее, пока вашу — пациентку.
— Понимаете, доктор… Вы должны найти важные доводы, простые, ясные слова, которые не смогут не подействовать, — горячо принялась убеждать Горенштейна Светлова.
Все эти фразы Анна уже не раз прокручивала в голове, готовясь к встрече с Гором.
— Ведь нельзя же сказать, что при всей своей немоте и нежелании общаться девушка отгородилась от мира!
— Не отгородилась? — сдержанно осведомился Гор.
— Уверяю вас, нет! — Аня припомнила страстное свидание Немой с Кикалишвили. — Не могу вас посвятить в известные мне подробности, но, уверяю, не отгородилась. Она любит… Возможно, и любима. В конце концов, ей всего-то восемнадцать лет. Значит, она хочет самых обычных вещей: выйти замуж за любимого человека, родить детей… Объясните ей, что нормальная жизнь возможна — если и она станет вполне нормальной!
— Ну, если так дело повернуть… — неуверенно пробормотал Горенштейн.
— Объясните ей, что она может говорить! Зачем же от этого отказываться? Неужели она хочет, чтобы ее будущие дети тоже молчали? А это вполне вероятно при немой матери!
— Тише, тише, дорогая! Не стоит так пылко передо мной витийствовать. Я ведь не немая мать.
— А ее будущий муж? — не сбавляла оборотов Светлова. — Разве он не будет рад, если его невеста, его будущая жена, наконец заговорит?!
— Кто его знает, — с некоторым сомнением в голосе снова пробормотал Горенштейн. — Некоторым, знаете, нравится, когда жены мало разговаривают.
— Это да, — согласилась Аня. — Это бывает. Анна снова припомнила жениха Немой — с его рэкетирскими тайнами. Возможно, такого криминального Отарика как раз и устраивает, что его возлюбленная — немая.
— Но мы не будем учитывать интересы этого гипотетического мужа, — твердо сказала Аня, — у нас есть свои интересы. И они заключаются в Том, что девушка должна заговорить!
Анна достала фофановские деньги…
— Мне бы хотелось внести задаток.
— Ну, не знаю…
— А вдруг вашей жене что-нибудь “очень-очень” понадобится?
— Это вполне возможно, — без особой радости в голосе согласился с Аниным предположением Горенштейн.
— Только знаете, Соломон Григорьевич…
— Ну, что еще?
— Эта девушка ни в коем случае не должна знать о том, что мы с вами знакомы… И вообще, лучше… Лучше, чтобы вообще никто об этом не знал. Вы меня понимаете?
— Да ничего я не понимаю! — огрызнулся Горенштейн, убирая деньги в бумажник. — Если честно — ничего. Темный лес! Но уж раз договорились, что ж… Буду нем, как рыба. Точней, как наша потенциальная пациентка.
— Может быть, попросить Осич, чтобы она устроила вам с девушкой встречу? Пригласила ее к себе, а заодно и вас, Соломон Григорьевич… И, таким образом, приняла, так сказать, участие в судьбе своей бывшей воспитанницы… Мне кажется, это не должно девушку насторожить…
— Пожалуй… — согласился Гор. — Я мог бы присутствовать — как бы случайно — при их встрече. И изучить, так сказать, пациентку предварительно. И если результаты осмотра меня устроят… Я как бы ненароком предложу девушке попробовать избавиться от немоты, мол, несколько сеансов — и все. Скажу, что мне это интересно как специалисту. А это правда! И что, мол, как давний знакомый Валентины Терентьевны, я готов принять участие в судьбе ее воспитанницы.
— Отлично! — не удержалась от ликования Светлова.
— Да, пожалуй… — пробормотал Гор. — Вот так мы и устроим пробный сеанс.
* * *
В час дня Светловой позвонил Богул:
— Есть! Ровно две минуты! Они, голубчики… Те самые часики! С пропавшего, так сказать, тела…
— Богул, вы гений! — искренне восхитилась Анна. — Итак, остается один маленький вопрос: откуда у Кикалишвили эти часы?
— Ну, это мы у него спросим. Нам — да не ответить! Конечно, ответит — куда он денется? Вы подъезжайте пока… Думаю, разговор с другом Стариком будет интересным.
Когда Светлова наконец появилась в кабинете Богула, рассчитывая увидеть там рядом с лейтенантом “друга Отарика”, физиономия у Богула была довольно постная. А отсутствие Отарика, по всей видимости, означало, что ликования типа “Куда он денется!” явно были преждевременными.
— И где же наш друг Отарик? — осведомилась Светлова, отлично понимая, что есть вопросы, которые режут просто без ножа.
— Да что-то пока…
Богул, делая вид, что страшно занят, куда-то позвонил, что-то сказал…
— Понятно… — вздохнула Светлова. — Пока мы тут проводили эксперименты с часовыми механизмами, Кикалишвили, очевидно, попросту удрал?
— Получается, что так… — вздохнул лейтенант.
— Ну вы и… — Светлова из милосердия не стала заканчивать свою мысль.
— Да мне бы его только найти! — пробормотал Богул. — Уж он мне в два счета все расскажет.
