Глава 21
КОВБОЙ И ЖИВОПИСЕЦ
В мастерской Бранковича Катя все-таки побывала. Но этому новому визиту в новые гости предшествовали некоторые события. Когда на поле так неожиданно появился Туманов, Катя пначалу этому ужасно обрадовалась. Это был как раз тот самый случай, когда третий ни в коей мере не был лишним. Однако Савва продолжать разговор при Туманове не захотел. Как-то сразу заспешил, хотя до этого вроде никуда и не торопился, снова осыпал Катю смущенными извинениями, при— гласил посмотреть его работы в мастерской, весьма задушевно попрощался и был таков. Когда он скрылся из вида, Катя с невольным облегчением вздохнула.
— Ну и что у вас тут было? — усмехнулся Туманов, оглядывая ястребиным взором примятую ложбину во ржи.
— Он меня до смерти напугал, — призналась Катя. — Он, по-моему, с приветом большим, этот ваш художник.
— С приветом, но талантливый, собака! — Туманов снова усмехнулся. — Кистью мазнет по холсту — сразу тыщ пять зеленых в карман положит. Наловчился он эти портреты писать! К нему большие люди приезжают портреты заказывать. А меня, между прочим, он так, бесплатно хочет писать.
— Неужели бесплатно? — усомнилась Катя.
— Что я, врать, что ли, буду? Пристает каждый раз с ножом к горлу. Говорит: Ты, ковбой, натура редкостная, экспрессией пропитанная.
— Вы? — Катя подняла брови, критически оглядывая Туманова.
Играла-то она насмешливое недоверие, но в душе вынуждена была признать, что Туманов, хоть и не красавец, как Павловский, но парень очень даже ничего. И весьма возможно, что Бранкович зорким оком живописца смог разглядеть под его внешней простоватостью нечто такое, что его как весьма искушенного портретиста заинтересовало.
— Костя, а вы его давно знаете? — спросила она. — Вы здесь познакомились или где-то в другом месте?:
— В другом месте.
— Где?
— Ну как сказать? На юге.
— Это что… в Югославии, да?
— Ага.
— А он что же… принимал участие в войне?
— Он интеллигент. Гений хренов. Его война только с эстетической точки привлекала. Воображение творческое стимулировала. Это мы там за них воевали — черная кость, пацанье нищее, наемники. А Савва талантом своим мастурбировал, духовно перерождался как истинный гений… Если уж так знать хочешь, мы там все трое и познакомились, в Белграде — он, я и Павловский. Шура фильм снимал — настоящую блевотину, но занятно… Савва эту блевотину комментировал как национальный гуманист, противник гражданской розни. А я их всех охранял, чтобы их как-нибудь дуриком по ошибке сербы, или хорваты, или боснийцы не замочили. В результате я в одной передряге пулю в живот получил, в госпитале долго провалялся. Шурке спасибо, что вывез меня оттуда… Ну, устраивает такой ответ? Тогда и я тебя кое о чем спросить хочу. Я ведь тоже человек любопытный. А кто это приехал к тебе сегодня утром? Я видел, тип какой-то на машине. Знакомый твой?
— Мой знакомый — начальник отдела убийств областного розыска. — Кате отчего-то не захотелось сохранять в глазах Туманова инкогнито Колосова.
— Ни фига себе! — присвистнул Туманов. — Это что же, все по нашему убийству, да?
Катя взглянула на него: его лицо и правда выражало неподдельное любопытство. Лошадь, явно соскучившись от долгого стояния на одном месте, положила ему на плечо голову, но он оттолкнул ее: «Не шали, Манька!»
— Лошадку Маней зовут? Можно погладить? — Катя потрепала лошадь по теплой шее. — Он, Костя, приехал не только по убийству Хвощева. Тут ведь еще одно убийство было в прошлом году неподалеку от вас, в Борщовке.
Туманов звонко хлопнул ладонью себе по бедру.
— Ну! А мы что с Шурой говорили! — воскликнул он. — А Труба заладил свое — район не наш, область другая… Павловский, между прочим, когда Артема-то прикончили, сразу Трубе напомнил про прошлогодний случай в Борщовке.
— Трубникову?
— Ну да. А я еще в тот раз удивился, как это ты, такая дотошная, нас о том случае не расспрашиваешь?
— Мы пока не уверены, что оба эти убийства как-то связаны, — сказала Катя. — В Борщовке в прошлом году убили некоего Богдана Бодуна. Вам эта фамилия ничего не говорит?
— Нет, первый раз слышу. Про этого убитого говорили, что он чужак, приезжий вроде из Тулы, что ли. Значит, ты не думаешь, что эти два случая связаны?
— Тут не знаешь что и думать, — вздохнула Катя. — У вас здесь бог знает что обо всем этом болтают. Связь между убийствами некоторые ваши соседи и соседки трактуют таким образом, что… в общем, в здравом уме эти трактовки просто и воспринимать-то нельзя. Суеверия сплошные.
— Ты как-нибудь с Галиной Юрьевной потолкуй на эту тему, когда она трезвая, — усмехнулся Туманов. — Она страсть любит эти самые суеверия. Говорит: в каждой легенде есть свое рациональное зерно.
— В здешней истории про мертвеца-мстителя, бандита Костальена, роковые свадьбы и блуждающие по полям огни даже с точки зрения легенды зацепиться не за что. Такие вещи знаете где всерьез рассказывают? В пионерском лагере у костра или в сумасшедшем доме.
— Огни сами по себе не опасны, так тут у нас говорят. А вот ходить за ними в поле не надо, иначе беда будет. Я вот раз в выходной в прошлом году бухнул хорошо в городе, ну и того… ехал сюда на машине, домой. Ночью ехал. Ну и, кажется, видел… Что-то мерцало далеко в поле. Между прочим, очень похожее на огни.
— Чушь все это, не верю, — резко сказала Катя. Получилось излишне резко, и Туманов это заметил. Усмехнулся.
— Ну конечно, все это чушь. Я чего подъехал-то к вам с Саввой… Тебя увидел, обрадовался. Вспомнил, что суббота сегодня. Так как насчет того моего предложения, а? Может, махнем сегодня в город вдвоем, отдохнем, потанцуем?
— Костя, я…
— Ну, ясно, сейчас скажешь — не могу, долг служебный не велит, отваливай. Этот еще мент московский к тебе прикатил… Да? Значит, мне отваливать?
— Подожди… Он сегодня уедет. А ты, Костя… я с удовольствием бы приняла твое приглашение, но… Я сама тебя попросить хотела об одной услуге. — Катя решительно перешла на «ты». — Помоги мне сегодня вечером пожалуйста. Этот ваш Бранкович — ты слышал, — он меня приглашал в свою мастерскую. И мне очень надо там побывать. Непременно надо, но… Он такой странный, так меня напугал, что… В общем, я не хочу идти туда одна. А ты его приятель, ну и сделай доброе дело — своди меня вечером к нему.
— Ты его что, подозреваешь, что ли, в чем-то? — спросил Туманов заинтересованно.
— Я никого ни в чем не подозреваю. Просто мне необходимо взглянуть на его картины. Так выручишь меня?
— Да ладно. В чем проблема-то? Мы по вечерам у него в карты играем. Скука тут у нас в деревне, ой, скука… Поневоле или запьешь, или замочишь кого-нибудь. Хоть бы почаще нам сюда таких, как ты, милиционерш присылали… Знаешь, у меня еще никогда не было знакомой девушки из милиции. Тем более такого симпатичного сыщика. Это даже забавно.
— Что забавно?
— Да ничего, просто по тебе ни в жизнь не скажешь, что ты из ментовки. Ты уж очень открытая какая-то. Чересчур. И потом, боишься всего…
— Трусость — это мой основной порок. Видишь, я его даже не в силах скрыть. — Катя улыбнулась. — Между прочим, я ведь к вам на ферму шла, хотела посмотреть на ваше передовое капиталистическое хозяйство. Там у реки видела ваше стадо, а подойти страшно. И коров ваших тоже боюсь!
— Значит, достижения наши интересуют? Ну, это мы любим — это самое, хвастаться. — Туманов закинул повод лошади на спину, вдел ногу в стремя и легко сел в седло. Наклонился, протянул руку: — Давай залезай, прокачу.
— На лошади? А я верхом не умею.
— А я тебя научу. Со мной все легко и просто. Давай цепляйся — правой рукой за меня. Смелее, крепче. Я не стеклянный. Левой — за гриву, так, хорошо… Ногу ставь в стремя на мою…
— Ой, мамочки, — Катя почувствовала, насколько он силен: едва лишь она кое-как зацепилась ногой за стремя, он почти без усилий поднял ее и посадил впереди себя. Кате пришлось ухватиться за него. Его серые глаза были у самого ее лица. Потом он чуть отвернул голову, и она увидела его крепкий красиво подбритый затылок и шею. У Туманова оказалась на удивление нежная кожа. Справа на щеке алел крохотный порез.
Туманов с места пустил лошадь в галоп. Лошадка была немолодой и смирной и, наверное, сначала весьма удивилась, но по дороге пошла резво. И в результате к ферме они — подскакали действительно по-ковбойски лихо. Однако насладиться дальнейшим общением им не пришлось.
На ферме творилось что-то невообразимое. Ревел скот, истошно кричали скотники. А в просторном загоне в клубах бурой пыли яростно бодались два огромных быка. Таких быков Катя никогда не видела (по совести сказать, она вообще никаких быков не видела). Один бык был черный, другой шоколадно-коричневой масти — здоровенные зверюги с морщинистыми отвислыми подгрудками, огромными рогами, глазами, налитыми кровью. Они взрывали землю копытами — дерн, трава, песок так и летели во все стороны. Сшибались рогами, пригибая шеи к земле, теснили друг друга.
Вокруг загона в страшной суматохе суетились люди.
У одного скотника в руках был багор, у другого какая-то длинная палка с цепью на конце. Но зайти в загон к разъяренным быкам никто не решался. Катя увидела, что одна из стенок, отделяющая загон от соседнего, проломлена.
Туманов спрыгнул с лошади, Катя, чтобы удержаться, судорожно вцепилась в гриву. Бычий рев оглушил ее, но еще более оглушило страшное ругательство, выкрикнутое в бешенстве Тумановым. Он подбежал к загону, вырвал у опешившего скотника палку с цепью и одним прыжком перемахнул через ограду. Быки, занятые друг другом, не обратили на него внимания, а он с размаху с проклятиями огрел палкой черного бугая сначала по необъятной спине, затем по загривку. Взъяренный новым нападением бык отпрянул от своего шоколадного соперника и развернулся в сторону Туманова. Тот, продолжая изрыгать проклятия, со всего размаха утюжил его палкой по морде, тесня к стойлам.
Катя, схватившись за лошадиную гриву, затаив дыхание, следила за этой дикой корридой. Перемена, происшедшая в Туманове, была просто поразительна. В схватке человека с быком было что-то первобытное, нереальное. Катя видела дикаря с дубиной в руках. Он осыпал быка бешеными неистовыми ударами, наступал, гоня его к стойлам, не давая приблизиться к сопернику. Он был воплощенное бесстрашие, и вместе с тем то, что он делал, было так жестоко, так страшно, что поневоле хотелось заступиться за быка. И бык сдался — замычал испуганно и протяжно, повернулся и затрусил к стойлам, подгоняемый безжалостными ударами. Как только это произошло, в загон горохом посыпались скотники и погнали шоколадного быка, изумленно следившего за схваткой, в противоположный конец фермы. Звякали цепи, лязгали засовы. Люди оживленно обсуждали происшедшее.
Катя наблюдала за Тумановым. Эта внезапная и мгновенная метаморфоза, произошедшая с ним, лишний раз под-тверждала ту самую непреложную истину: люди совсем не то, чем кажутся на первый взгляд.
Туманов, мокрый от пота и задыхающийся, бросил палку, развернулся к одному из скотников — здоровому неуклюжему мужику в ватнике, по виду сильно пьющему, и внезапно со всей силой ударил его кулаком в лицо.
— Убью! — заорал он. — Сволочь пьяная! Сто раз предупреждал — держать черного подальше! А если б он Милорда покалечил? Милорд — племенной бык, производитель, мы за него десять тысяч канадцам платили, а ты, пьяная морда, что, спишь, ворон считаешь?! — Он снова в бешенстве ударил скотника. Тот упал, и это словно еще больше разъярило Туманова — он налетел на него и начал бить его ногами.
— Прекратите! — крикнула Катя.
— Константин Палыч, ну что ты… поучил — хватит, довольно, убьешь ведь так… — встревоженные скотники пытались разнять их.
Туманов оттолкнул их, отошёл от стонущего скотника. Он ни на кого не смотрел. Его лицо было искажено бешенством.
Катя тихо сползла с лошади и привязала ее к ограде загона. Туманов, не обращая на нее никакого внимания, скрылся за углом фермы. Катя огляделась по сторонам — все-таки они приехала сюда задругами впечатлениями: длинное новое здание фермы, чистый забетонированный двор. Чуть поодаль еще одно здание — небольшая пристройка, что-то вроде офиса-конторы. Загоны, летние стойла. Ограда, ворота. Какие-то сараи на задах — крепкие, новые, из силикатного h кирпича. И вообще все крепкое, по-хозяйски добротное.
И всюду густой животный запах коровника, смешанный с запахами сена, молока и полыни.
Обратно ее никто не провожал. Туманов так и не вышел. А дома на Татарском хуторе в саду Брусникиной на траве лежали густые тени от яблонь. В палисаднике, навевая дремоту, гудели пчелы над цветами мальвы и душистого горошка. Вера Тихоновна резала на терраске капусту, готовясь варить к обеду борщ. Вернулся от Чибисова Никита Колосов. И как-то сразу быстро собрался и уехал в Москву. Катя снова осталась одна, теряясь в догадках, какие новые сюрпризы готовит ей неудержимо накатывающий на Славянолужье вечер. Туманова она после всего происшествия на ферме даже и не ждала, готовясь посетить мастерскую Бранковича самостоятельно. Но все опять же случилось совершенно не так, как она предполагала.
Туманов явился в половине восьмого. Он не сразу постучал в калитку, а какое-то время стоял на улице, облокотившись на забор, Словно собирался с духом. Катя сидела на скамейке под яблоней. Она не сразу заметила Туманова, потому что мысли ее были заняты сделанным открытием. Даже двумя открытиями.
Первое состояло в том, что в Славянолужье кто-то кого-то постоянно спасал. Цепочка «спасений» благополучно соседствовала с цепочкой убийств, и от этого оба эти явления становились еще любопытнее. Катя считала, мысленно загибая пальцы: участковый Трубников в первый ее приезд сюда мимоходом и крк бы невзначай упомянул, что как-то раз «выручил» едва не утонувшего по пьяному делу вместе с машиной художника Бранковича. Самого Трубникова, впавшего в так и не проясненное пока состояние беспамятства на ржаном поле, «спасла» Вера Тихоновна Брусникина. Галину Юрьевну Островскую, по свидетельству Туманова, пьяную, получившую какую-то опять пока еще не проясненную травму, поднял из придорожной Канавы и привез домой, то есть «спас», Чибисов. Дочь Чибисова Полина была отбита у подгулявших деревенских хулиганов Павловским, который, оказывается, до этого в нездешней сумятице гражданской войны в Югославии «спас» раненого Константина Туманова. Туманов, в свою очередь, подхватил эту удивительную эстафету и «выручил» ее, Катю, так неожиданно и находчиво вмешавшись в странную, если не сказать подозрительную, сцену, разыгранную художником Бранковичем опять-таки не где-то, а снова на зловещем и легендарном ржаном поле.
Туманов на ферме к тому же снова выступил в роли «спасителя», избавив от рогов разъяренного соперника быка Милорда — канадского рекордсмена и производителя, главное коммерческое вложение партнерской фирмы бывшего тележурналиста и бывшего наемника.
Из всей этой запутанной цепочки случайных (а может, и совсем не случайных — как знать?) «спасений» выпадали три основные фигуры, которые сильно интересовали Катю. Никого не «спас» пока еще совершенно непроясненный и недопрошенный Хвощев-старший. Никого не «спасла», а лишь сама дважды пострадала Полина. Не «спас» никого и художник Бранкович. В списки «спасителей» не попала и секретарша Чибисова Елизавета Кустанаева — по крайней мере, у Кати о ней не было никаких сведений такого рода.
Было во всем этом что-то, имеющее отношение к делу, или все это был лишь случайный набрр совершенно не связанных между собой фактов и событий, предстояло еще отгадать. В глубине души у Кати, однако, таилась какая-то смутная уверенность, что в этом месте вряд ли вообще что-то происходит случайно. Но это было где-то почти на грани между верой и суеверием, а суеверия, даже свои собственные, кровные, Катя изо всех сил старалась в расчет не принимать. По крайней мере убеждала себя, что она это в расчет ,не берет.
Второе открытие, сделанное в этот вечер в саду под зеленой яблоней грушовкой, было не менее занимательно и касалось этих же самых суеверий. Перебирая в памяти впечатления последних дней, Катя пришла к выводу, что суевериями в Славянолужье в большей степени заражено старшее поколение фигурантов, а не молодежь.
Из бесед с Тумановым и Полиной (претерпевшей то, что многие вряд ли бы сумели вынести без ущерба для психики) складывалось впечатление, что как раз ими бытующие в Славянолужье легенды вроде бы всерьез и не воспринимаются, реакция же старших. — Островской, Брусникиной и Трубникова (хотя он весьма демонстративно и решительно именовал все это «бредом») — была более нервной и неоднозначной.
Тут Катя внезапно вспомнила про отца Феоктиста. О, это вообще пока был совершеннейший человек-загадка. А вот его соображения на этот счет как раз было бы весьма интересно и полезно узнать.
Однако было во всем этом и третье весьма неутешительное открытие. А заключалось оно в том, что все эти размышления в саду были для самой Кати не чем иным, как отчаянной попыткой как можно дольше оттянуть визит в мастерскую Бранковича, который она бесповоротно наметила для себя в качестве обязательного оперативного задания. Перспектива оказаться с этим странным человеком снова с глазу на глаз в его доме ложилась на сердце тяжким бременем. И когда Катя услышала негромкое «привет» и, подняв голову, увидела стоявшего у забора Туманова… Она сразу поза была на какое-то время все произошедшее на ферме и готова была крикнуть на весь сад; «Как же хорошо, что ты пришел, Костенька, ты меня снова спас!»
Но, конечно же, она ничего такого не крикнула, а насмешливо уколола его:
— И не надеялась уже, что придешь, собиралась одна идти в гости.
— Я ж обещал. — Туманов заходить не стал. Ждал ее за калиткой. Как заметила Катя, он успел переодеться в чистую белую футболку и новые джинсы. Был к тому же гладко выбрит и благоухал каким-то весьма недурным мужским парфюмом. Но вид имел не воскресный, разбитной, а хмурый и подавленный.
Некоторое время они шли молча.
— Вот так выйдешь из себя сгоряча, а потом таким дураком себя чувствуешь, — буркнул, нарушив молчание, Туманов. — Наверное, подумала там, у загона, — во зверюга какой, отморозок, да?
— Да уж сцена была, мягко говоря, дрянь, — откликнулась Катя. — Где ж ты так научился с людьми обращаться?
— Жизнь научила.
— Жизнь… Здоровый больно, никто сдачи не давал, наверное?
— Пусть попробуют, — Туманов сплюнул.
— А вот возьмут как-нибудь и попробуют сообща. Зубы собирать в пыли устанешь… Между прочим, мы тут между собой с начальником отдела убийств, которым ты так утром интересовался, прикидывали — если все же оба убийства связаны, кто бы мог весь этот ужас совершить? Психологический портрет убийцы набрасывали, — сочиняла на ходу Катя. — Получается, что убийца должен быть физически очень сильным, ловким, с явно психопатическими наклонностями, подверженный приступам внезапной агрессии и… Тебе самому никого этот портрет не напоминает?
— Мне? — Туманов остановился. — А ты, девочка, не боишься мне всю эту лапшу на уши вешать? Раз я точка в точку на этот ваш… портрет похожу?
— Как видишь, не боюсь, мальчик…
— А только недавно твердила — я трусиха, всего на свете боюсь. Смелая чересчур стала?
— А что, так заметно, что я вешаю лапшу? — наивно удивилась Катя.
Туманов усмехнулся.
— Тогда в Борщовке, — Катя продолжила после паузы, — труп этого Бодуна первым обнаружил Бранкович. Он вам с Павловским ничего по этому поводу потом не говорил?
— По поводу трупа? Он потом пил запоем дней пять подряд, а потом в Москву укатил на неделю за деньгами в банк, — Туманов словно припоминал что-то. — Ну, позже мы, конечно, не раз все это обсуждали, но… Но чтобы кто-то что-то конкретное говорил — это нет. Так, чушь разную несли. Потом вообще позабыли, у всех свои дела.
Сзади послышался стрекот мотора — словно летел Карлсон. Катя обернулась: их догоняла на мопеде Полина Чибисова. То, что она гоняет на мопеде в сумерках одна и не боится, — это было четвертым открытием за этот вечер. Открытием, наполнившим Катино сердце новой тревогой.
— Добрый вечер. — Полина остановилась. Она была без шлема, в джинсовой куртке и шортах, открывавших стройные загорелые ноги.
— Привет, Полина, — Туманов кивнул. — Снова решила подрайвить? Не хило.
— Вот решила покататься… Катя, здравствуйте, а вы… куда? — быстро с запинкой спросила Полина.
— Не к нам мы, мы к Савве в гости, — усмешливо ответил за Катю Туманов. И эта его усмешка отчего-то очень не понравилась Кате. Полина низко наклонила голову.
— Александр Андреевич… он, значит, еще не вернулся?
— Я ж тебе еще когда номер его сотового дал, — снова .усмехнулся Туманов. — Возьми да звякни Шуре, узнай.
— А где Павловский? — спросила Катя.
— В город с утра уехал, у нас дела в райуправе.
— А вы к Савве? — Полина обращалась к Кате. — Я у него в мастерской люблю бывать. Раньше с Артемом приходили… Он настоящий художник. У него интересно. Можно я вас провожу?
— А тебе домой не пора? — спросила Катя. — Дома знают, где ты, волноваться не будут?
Но Полина словно и не слышала — мопед затрещал, и она медленно поехала впереди них, взяв курс на дом Бранковича.
— Ну все, теперь Шурку до вечера сторожить будет, — шепнул вдруг Туманов на ухо Кате. — А ведь завтра у них девять дней, годовщина по пацану.
— Она любит Павловского, — тоже шепотом ответила Катя.
— Это не любовь, детка, это сучья свадьба.
— Тише, зачем так грубо? Любовь — она разной бывает.
— Любовь бывает одна на всю жизнь; — отрезал Туманов. Вышло как-то напыщенно и вроде бы совершенно не к месту. Катя хотела что-то съязвить, но тут их ослепили фары встречной машины, оказавшейся знакомым бордовым внедорожником. Вернулся Павловский.
В доме Бранковича на шум мотора и громкие голоса вспыхнул на втором этаже свет, открылось окно.
— Савва, а мы все к тебе, гостей примешь? — зычно оповестил окрестности Туманов.
Они ждали довольно долго, пока Бранкович спустится, пока откроет ворота. Полина, собиравшаяся всего-навсего проводить их, сразу же загнала свой мопед во двор. Как только на горизонте появился Павловский, она, как отметила Катя, смотрела только на него одного. Остальные словно бы перестали для нее существовать. А вот Катино внимание целиком приковал к себе Бранкович. Он вышел встречать их в черном кимоно и модных сандалиях на босу ногу.
— Я так и знал, что вы не утерпите и придете прямо сегодня, — заметил он Кате тихо, интимно, с сильным сербским акцентом. — Я вас ждал. Даже сварил отличный кофе — рецепт янычар… Только вы одна из всех не бывали у меня там. — Он указал на плотно закрытые двери мастерской, размешавшейся в пристройке.
Он галантно предложил Кате руку и повел ее смотреть картины. Остальные же остались на веранде. Павловский с Тумановым обсуждали текущие дела (Туманов коротко коснулся и происшествия на ферме). Полина, свернувшись клубком в углу широкого итальянского дивана, безмолвно слушала их разговор, теребя пуговицы своей джинсовой куртки. Павловский, усталый, ленивый, красивый, время от времени оборачивался к ней, словно ждал, что она вот-вот тоже что-то скажет, но Полина молчала, и тогда ой улыбался и бросал ей что-то ласковое и совсем незначительное типа «Ну, как дела, малыш?», «Все путем, малыш». А потом спрашивал Туманова, договорился ли тот о закупке белкового концентрата.
— Завтра в десять в церкви панихида, — вдруг и вроде бы совсем не к месту напомнил Туманов. — Михал Петрович сегодня звонил. Я сказал, что мы будем завтра.
— Ну, конечно, придется, — ответил Павловский и, взглянув на Полину, повторил, но уже совсем другим — не брюзгливым, а сочувственным тоном: — Конечно, конечно, малыш. Савва! — крикнул он вслед Бранковичу. — Ты гостей ждал? Ждал. Значит, голодом морить нас не будешь? А в холодильнике у тебя по такому случаю, кроме пива и водки, что-нибудь найдется?
— Что найдете — все ваше, мой дом — ваш дом, — отозвался Бранкович, как раз в эту самую минуту торжественно распахивавший перёд Катей двери мастерской.
— Ну-ка, малыш, покажи себя хозяйкой в этой берлоге. Где кухня, помнишь? — спросил с улыбкой Павловский Полину.
— Я все помню. — Полина вскочила с дивана, точно ее пружиной подбросило. — Александр Андреевич, вы… вы ведь голодный с дороги, а я… Я сейчас что-нибудь найду!
Она умчалась, как маленький вихрь (в доме Бранковича она действительно ориентировалась хорошо, потому что бывала здесь не раз). Павловский проводил ее задумчивым взглядом. И как на гвоздь наткнулся на насмешливый взгляд Туманова.
— Чего тебе?
— Ничего.
— Ну и молчи.
— Да я молчу.
— Ну и не выступай.
— Я не выступаю, я тебе, Шура, завидую.
— Сам уже успел. Подсуетился, — Павловский коротко кивнул на двери мастерской, за которыми скрылась Катя. — Чего ты ее сюда-то привел? Зачем?
— Попросила — привел. Ей чего-то от горца нашего надо. Она ведь тут у нас убийство раскрывает.
Павловский усмехнулся.
— Закат какой сегодня, — сказал он, помолчав. — Впервые в жизни такой закат вижу. Красиво.
— Солнце опять в тучу садится, — Туманов тоже смотрел в окно. — Я прогноз слышал — вроде во второй декаде июля дожди обещают. Как раз в уборочную ливанет. А трава богатая, сочная… — Он поднялся и прошелся по веранде. — Все равно ненавижу сырость…
— Сейчас, одну минуту, я только включу свет. — Бранкович открыл двери в мастерскую, пропуская Катю вперед.
Щелкнул выключатель, и первое свое впечатление Катя запомнила надолго: свет яркой лампы под потолком и тени в углах, беспорядок и удивительное соответствие каждого предмета своему собственному особому месту, пустота, простор и теснота, запах олифы, скипидара, красок, мастики, дерева, пыли, картона.
Мастерская была большой — нечто вроде ангара со стеклянным, как в оранжереях, потолком. В углу узкая винтовая лестница вела на небольшие антресоли под самым потолком. Под лестницей стоял черный диван, стол с компьютером, принтером и факсом. Все остальное пространство занимали холсты, холсты, холсты.
Картин было великое множество. Они были развешаны по стенам и просто стояли, прислоненные к стенам, мебели, лестнице, станкам. В основном это были эскизы, незаконченные наброски — портреты и жанровая живопись. Манера Бранковича чем-то напоминала Дали. Возможно, Бранкович ему вполне сознательно подражал, пытаясь соединить несоединимое — академически безупречную технику и сюрреалистическую идею.
Портреты же его, даже незаконченные, были просто замечательными. Катя бродила вдоль стен, рассматривая сначала именно портреты. Лица, лица…
Здесь были люди очень известные, других Катя не знала. И вдруг увидела знакомое лицо — бравый, очень симпатичный священник в коричневой рясе с серебряным наперсным крестом. Она узнала отца Феоктиста. Рядом красовался портрет какой-то венценосной особы в парадном гвардейском мундире. Бранкович живо пояснил, что это «всего лишь копия известного портрета короля Югославии Александра Карагеоргиевича». А рядом с королем висел большой портрет Антона Хвощева.
Разница между оперативным фото из ОРД и этим портретом была, конечно, огромной. На фото, как помнила Катя, был изображен белокурый паренек — довольно милый на вид, с открытой улыбкой и модной стрижкой. На портрете же Артем был изображен по пояс, совершенно обнаженным на фоне бархатного малинового занавеса. Линии его юношеского тела были хрупкими и безупречными. Оказывается, он был очень красив, этот бедный мальчик, или, может быть, это искусство живописца сделало из него воплощение античности.
Артем смотрел на мир со своего портрета нежно и лукаво. И словно не жалел о том, что случилось.
— Нравится? — спросил Бранкович. — Я знал, что вы именно на эту мою работу сразу обратите внимание. Я даже сегодня перевесил портрет.
— Чтобы он сразу бросился мне в глаза? — спросила Катя, — Артем долго вам позировал?
— У нас было несколько сеансов еще в Москве. В моей мастерской на Цветном бульваре, — Бранкович отступил, сложив руки на груди, разглядывая портрет. — Эта вещь так и осталась незавершенной. Я не торопился. Думал, у нас с ним много времени. И ошибся.
— Артем сам заказал вам портрет?
— Нет, он мне ничего не заказывал. Я рисовал его по собственному желанию. Вот взгляните, я и дочку Чибисова тоже рисовал. Они сюда ко мне иногда заходили вместе. — Бранкович кивнул в противоположный, конец мастерской. Там стояли два мольберта и деревянный станок с укрепленным большим холстом, прикрытым синим рядном. Но Бранкович указывал не на станок, а на стену за ним, всю сплошь увешанную небольшими этюдами в простых рамах. Незаконченный портрет сангиной был действительно портретом Полины. Она была изображена на своем мопеде со шлемом в руках.
А рядом висела совсем небольшая картина. Она очень понравилась Кате — это была уже жанровая сценка. Бранкович сказал, что это «Свадьба в Тузле» (есть такой городок в Боснии).
Свадьба была восточной, красочной, пестрой. Ни маленьком холсте был запечатлен целый мирок: чинные жених и невеста за столом под цветущей сливой, мулла в чалме, танцующая молодежь в джинсах, тут же пляшущие цыгане, какие-то важные пожилые усачи в воскресных «тройках», шафер явно мафиозного вида с гвоздикой в петлице, подвыпившие гости, среди которых было пруд пруди небритых боевиков в камуфляже, одной рукой обнимавших хохочущих подружек, а другой придерживавших автоматы. И над всем этим мирком парил ангел с крыльями, как у белой летучей мыши, и дудел (едва не лопались румяные щеки) на саксофоне.
«Свадьба в Тузле» дышала мелодиями Кустурицы, и от этого на душе Кати сразу стало как-то легче. Словно что-то отпустило… Она повернулась к Бранковичу. Тот улыбался, словно говорил — вот видите, и ничего страшного. Я такой.
Со «Свадьбой» соседствовал еще один портрет, написанный маслом. Очень красивая обнаженная блондинка. Поза, в которой она была изображена, и особенно соседствовавший рядом с ней на холсте металлический шест намекали на то, что Бранкович изобразил стриптизершу. Катя хотела было рассмотреть этот портрет получше, но Бранкович внезапно снял его и поставил на пол изображением к стене.
— Извините, — сказал он быстро, — это неудачная работа. Совсем неудачная.
Об этом портрете стриптизерши Катя почти сразу же забыла, потому что внимание ее было отвлечено «большим полотном», стоявшим на станке. А вспомнила про портрет позже, быть может, даже с непростительным опозданием.
Бранкович медленно стянул синюю ткань с холста и…
Катя увидела поле. А может, и кладбище. А может, и одну огромную разрытую могилу. А может, и гигантское препарированное тело. На холсте все это одновременно сливалось и расслаивалось, разделялось и соединялось, отпочковывалось и срасталось вновь. Земля была похожа на плоть. Плоть становилась землей. Золотые колосья прорастали сквозь спутанный клубок тел, изображенных внизу холста. Но эти скрюченные мертвые тела были как бы и живыми: они копошились, извивались, вгрызались друг в друга, пытаясь пробиться сквозь толщу плоти-земли наверх, к свету. А наверху, на тучном и спелом ржаном поле тоже были тела, тела, груды мертвых, живых, полуживых тел, трупы, живые трупы.
На поле во ржи шла яростная битва — обнаженные фигуры и фигуры, одетые в форму разных времен, разных веков от рыцарских лат до камуфляжа, сплетались самым невообразимым образом и самым фантастичным, жестоким образом уничтожали друг друга. У них было и оружие — разных веков и разных стран, от турецкого ятагана до миномета, но оно ничего не решало. Живые и мертвые пожирали, рвали друг друга на части, и пощады не было никому. А плоть в калейдоскопе красок обращалась в прах, в корни, стебли, колосья…
В правом углу картины были видны башня и гусеницы танка. Броня его была залита кровью, а мощные гусеницы вминали, запахивали в землю растерзанные человеческие останки. Это был словно вмонтированный в картину кадр из некогда скандально знаменитого фильма Александра Павловского про кавказскую воину. А в центре холста Катя снова увидела Артема Хвощева и содрогнулась; потому что портрет «обнаженного» оказался не чем иным, как этюдом к тому, что было нарисовано здесь. А здесь в Артеме уже не было ничего человеческого — окровавленное голое тело словно бы распадалось, расчленялось на части, утопая, увязая, погружаясь в землю, прорастающую стеблями ржи.
Все было изображено с поистине «далианской» точностью к деталям в строгой академической манере, отчего эффект был еще большим. Возможно, в самом этом запредельно точном натурализме присутствовал своеобразный кич, но вместе с тем что-то в этой пока еще не законченной картине (верх холста оставался пока недописанной грунтовкой) было до крайности зрелое, сильное, болезненно-оттайкивающее и одновременно притягательное. Нигде, ни на одной выставке мимо такой картины пройти было нельзя.
— Что же это такое? — тихо спросила Ката. — И это ваш… Элевсин?
— Это то, что я называю испытанием на прочность, — акцент Бранковича снова усилился, быть может, оттого что он был возбужден реакцией нового, свежего зрителя.
— А что будет там, вверху? — Катя показала на нетронутую часть холста.
— О, это я еще не решил. Эту отгадку я искал сегодня в поле, в небе, в ваших испуганных глазах… Может быть, там будет небесное воинство — великое, прекрасное. А может… ад. Я не знак. Не хочу, чтобы это было банально, — Бранкович улыбнулся. — Иногда я словно вижу это во сне. Не потом просыпаюсь и… не вижу. Не помню. Наверное, я еще чего-то не понял… А для того чтобы понять, нужен опыт.
— Опыт в чем? — спросила Катя. Но Бранкович молчал.
— Вы поразительно изобретательны в изображении мертвых. — Она чувствовала острое желание выйти из духоты мастерской на воздух. — Откуда это у вас?
— После того как я имел неосторожность напугать вас на месте убийства, этот вопрос, наверное, не случаен, да? — Бранкович смотрел на Катю, явно наслаждаясь эффектом, произведенным на нее картиной. — И вы, наверное, не очень поверите художнику, если он скажет, что часто и подолгу раньше работал в анатомических театрах, в моргах. Рисовал с натуры, И потом, я видел войну так, как вижу вас. А на войне — как на войне.
— Артем позировал вам и для этой картины?
— О нет, мальчик не успел.
— А может, все-таки позировал? — резко спросила Катя. — Уже сам того не сознавая?
— Как, как вы сказали? Я иногда не совсем точно понимаю по-русски? — Бранкович улыбнулся, но глаза его холодно, колко блеснули. Он словно вел теперь какую-то игру, провоцируя Катю спросить прямо о том, о чем прямо пока спрашивать было нельзя.
И Катя решила ему отомстить. За это. И еще за то, что произошло утром на поле. И еще за то, что могло произойти здесь раньше, девять дней назад.
— Потрясающая картина, — сказала она. — Я никак не ожидала… Это будет настоящий шок. Только мне кажется, что-то подобное уже было раньше. Но, конечно, не совсем в таком духе, но очень близко.
— Что вы хотите сказать этим «было раньше»? У кого это было? — хрипло спросил Бранкович.
— По-моему, у Дали, нет? — Катя светски-рассеянно улыбнулась. — Ну ведь гении для того и созданы, чтобы первыми протаптывать тропинки к славе для всех остальных.
А вот Елизавету Кустанаеву в этот вечер никто в гости не ждал. Но она приехала незваная в начале десятого. Сначала ее машина остановилась у дома Павловского. Но дом был темен и пуст, а в соседнем доме были освещены все окна, и с веранды доносились голоса.
Катю привлек шум на веранде. Как раз в это самое мгновение уязвленный Бранкович бурно доказывал ей, путаясь в своем акценте, что сравнивать его (Его!) с Дали, подозревая в подражательстве и слепом копировании, — нелепо. Он, как художник, абсолютно свободен от чьего-либо влияния. Более того — истолковать его последнее творение логически нельзя.
— Я исповедую принцип Тристана Тцары, придумавшего дадаизм, а он утверждал, что «логика всегда, всегда не права». И не только в искусстве, в живописи. Думаете, вам в вашем деле логика что-то объяснит, подскажет? Загоните сами себя в тупик, если слепо пойдете у нее на поводу, потому что…
Катя так и не дослушала это самое «потому что», хотя вообще-то следовало. Но шум отвлек ее — на веранде тоже что-то происходило!
Выйдя из мастерской, она увидела Елизавету Кустанаеву и Полину. Они стояли друг против друга. И Катя подумала: как странно — женщины могут выглядеть как войска, готовые к битве. У Кустанаевой в руке были ключи от машины. У Полины (она ведь «хозяйничала») тяжелый поднос с чашками и медной туркой с кипящим кофе.
Туманова Катя на веранде не заметила — как только приехала Кустанаева, он дипломатично удалился в сад перекурить. А Павловский остался — сидел в кресле. Лицо его было в тени.
— Полина, в чем дело? — голос Кустанаевой звучал резко. — Отец уже трижды звонил, спрашивал, где ты. Он с ума сходит от беспокойства. А мы даже не знаем, где тебя искать.
— Ты же нашла, — ответила Полина. — Значит, отлично знала.
— Я ехала мимо… из офиса ехала… Мне из дома позвонили. Ты ушла в пять кататься на мопеде, а сейчас уже почти десять часов! Михаил Петрович едет. К его возвращению ты должна быть дома.
— Я никуда с тобой не пойду. — Полина по-прежнему держала полный поднос, словно отгораживаясь им от Кустанаевой. — Я остаюсь здесь.
— Полина, ты ведешь себя неприлично. Мы делали скидки на твое болезненное состояние, но это уже переходит всякие границы! Что это значит — я останусь здесь? Ты ведешь себя безобразно, ты забываешь, кто ты и какой у нас завтра день.
— Я помню, какой завтра день. Это ты забыла, раз снова приехала сюда, к нему, когда отца нет! — Полина задыхалась. Поднос в ее руках дрожал.
Катя увидела, как Павловский рывком поднялся со своего кресла.
— Малыш, ну перестань… Тебе надо домой, — сказал он тихо, не глядя ни на Полину, ни на Кустанаеву.
Полина не тронулась с места.
— Дай я помогу. — Он хотел забрать у нее поднос, но Полина вдруг молча с силой швырнула поднос к ногам Кустанаевой, едва не обварив ее горячим кофе из турки, и выбежала из дома.
Кустанаева испуганно придушенно вскрикнула, но ее крик прозвучал запоздало и фальшиво. Катя, ни с кем не прощаясь, устремилась на улицу. Но Полину на ее мопеде было уже не догнать.
