Глава 9
СЕРО-БУРО-МАЛИНОВОЕ
Едва часы в гостиной дома Чибисовых пробили шесть раз, дверь в спальню с грохотом распахнулась, явив на пороге Михаила Петровича, облаченного в строгий черный костюм, белую рубашку и траурный галстук. Лиса Кустанаева, нервно пробудившаяся с первым ударом часов, молча и выжидательно следила за Михаилом Петровичем из-под длинных полуопущенных ресниц. Лисе смертельно хотелось спать. Ведь она легла, точнее, упала в кровать всего час назад.
— Что происходит в моем доме? — спросил Чибисов.
Лиса мгновенно оценила шкалу его интонации — вопрос был не угрожающим, а скорее растерянным. Значит, все было в полном порядке. Чибисов ровным счетом ничего не знал и ни о чем не догадывался. Лиса незаметным движением спустила с себя шелковую простыню ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы Чибисов еще с порога мог узреть ее загорелое бедро.
— Мишуля, ты приехал? — пробормотала она нежно и сонно. — aк рано… А я думала, ты только к завтраку будешь…
— Что у нас творится? Почему ты здесь и так спокойно спишь, а Полина — там? — звенящим шепотом просипел Чибисов.
— Где? совсем нежно и совсем сонно спросила Лиса.
— Там; — голос Чибисова совсем осип. — За воротами на улице… Я ее еще с дороги увидел — глазам не поверил. Из машины выскочил: доча, ты что, куда собралась? А она просто мне так, безучастно: воздухом хочу подышать, папка. Дома у нас такая духота.
— А сейчас и правда на реке хорошо, свежо, — сонно подтвердила Лиса, притворяясь, что теряет нить разговора.
— Лиза, ты что? — крикнул Чибисов, наклоняясь к ней и тормоша ее за голое плечо. — Вы что, тут все белены, что ли, объелись? Где Клава? Где медсестра? Вы что? Как вы смели выпустить ее из дома одну?!
Лиса резко приподнялась на подушках. Сна как не бывало. Шелковая простыня свесилась почти до пола.
— А что ты на меня-то орешь? — огрызнулась она. — И что тебе, интересно, не нравится? Она вышла утром из дома пройтись! Она сделала это одна, без нашего конвоя — ну и что? Что в этом такого ужасного? Когда-нибудь она должна была выйти из этой своей затхлой комнаты на свет? А? Или ты думал, что она весь век свой будет сидеть у тебя взаперти, в башне, как царевна Несмеяна? Что тебя тревожит — что она наконец-то пришла в себя? Опомнилась?
— Но почему это случилось так вдруг… В шесть часов утра. Когда меня не было здесь, рядом с ней, дома? — воскликнул Чибисов.
— Если бы ты не задержался в Москве, это случилось бы при тебе, — отрезала Лиса.
— Но я ж не на гулянку ездил, ты же отлично знаешь, мне необходимо было ехать. — Чибисов рухнул на кровать.
Эту ночь он действительно вынужденно провел в Москве. За свадьбой, убийством, похоронами зятя, заботами о Полине, за скорбью, отчаянием, страхом и безысходностью последних дней забывалось самое главное — коммерческие интересы агрофирмы Славянка невольно отодвинулись на задний план. Однако долго так продолжаться не могло. Накопившиеся проблемы надо было срочно решать. И сразу же после похорон Артема, прошедших с великой пышностью, на которых было много народа, но не было ни его отца, ни Полины, Чибисов сразу же отбыл в Москву. Дела задержали его до вечера. К тому же Михаил Петрович неожиданно для себя получил приглашение на неформальный ужин в ресторане Палас-отеля в компании нескольких официальных лиц, знакомство с которыми для любого дальновидного бизнесмена считалось не только престижным, но и весьма полезным в деловом плане. Ужин затянулся допоздна, и в результате Чибисов, ошарашенный калейдоскопом новых впечатлений, выехал к себе домой в Славялолужье только в третьем часу утра…
— Что все-таки стряслось, Лиза? — умоляюще спросил он у Кустанаевой.
— Да ничего не стряслось. Что ты? Просто время прошло, Миша. А время лечит все, оно лучший доктор. — Лиса, отбросив резкий капризный тон, снова нежно и доверчиво потянулась к нему. — Ну успокойся, я тебе все расскажу, что было вчера тут без тебя. Ты утром уехал — мы все словно осиротели. Особенно я… Весь день в твоем кабинете проторчала бумаги в порядок приводила, документацию…
— А Полина?
— Наверху была у себя. Медсестра ей кофе принесла с молоком, завтрак. Потом спустя какое-то время Полина спустилась вниз, села в гостиной на диван, включила телевизор.
— Неужели телевизор?
— Ну да! Я как это увидела, сразу подумала — боже, наконец-то, кажется, кризис миновал. Может, все обойдется. Пришла к ней, села рядышком. По телевизору новости передавали, прогноз погоды. Потом Полина вышла в сад. Мы с Верой — медсестрой за ней, накрыли стол в беседке к чаю. Полина на качели-диван села, качалась — я у нее даже какую-то книгу в руках видела. Приехали Иван Данилович с Тумановым на мдшине. Кстати, Туманов тебя видеть хотел по поводу перезаключения договора на этот год о поставке зерна и комбикормов с завода. Но об этом после, он документы оставил… Полина с Иваном Даниловичем поговорила. И с Тумановым тоже, И голос был ничего, вроде бы прежний, и тон нормальный. Так что улучшение ее состояния для меня еще вчера было вещью очевидной. И то, что она сегодня захотела выйти за пределы дома, прогуляться…
— Лиза, я боюсь отпускать ее одну. У меня сердце оборвалось, когда я ее сейчас увидел за воротами. Идет моя девочка ненаглядная… — Чибисов покачал головой. — Я же отец ее, Лиза. Я боюсь…
— Ну так найми ей телохранителя, — серьезно, без тени усмешки сказала Лиса. — Только как бы не было от этого хуже, Миша. Как бы она не решила, что после всей этой трагедии… ну ты понимаешь, я о попытке самоубийства говорю, мы следим за нею. Молодежь в этом возрасте очень ранима. И очень подозрительна к поступкам взрослых. Как бы наши попытки оградить, обезопасить ее не вызвали с ее стороны ответную реакцию неприязни и протеста. Понимаешь? Молодые не терпят контроля над собой — я по себе это знаю… А с попытками суицида шутить опасно, это игра с огнем. Второй раз можно и не уследить.
— А что ты предлагаешь?
— Я? Я ничего не предлагаю, Миша. Ты мужчина, отец, решение за тобой. Я могу лишь высказывать свое мнение. Мне кажется, разумным вести себя сейчас так, чтобы Полина как можно скорее забыла тот жуткий кошмар и вернулась к нормальной жизни, — кротко сказала Лиса. — Не надо нервировать ее чрезмерной опекой. Но с другой стороны, мы очень осторожно должны приложить все усилия, чтобы узнать все подробности происшедшего. И конечно же, мы все должны оберегать ее.
— Я вот слушаю тебя, а сам весь там мыслями, с ней — думаю, где она, что, как…
— Ничего, привыкай. Было бы гораздо хуже, если бы ты стал силой возвращать ее домой. Она пройдется, успокоится, подышит свежим воздухом и вернется.
Чибисов тяжело вздохнул, встал и начал медленно раздеваться. Снял пиджак, ослабил тугой узел галстука. Он поминутно подходил к окну.
— Идет, возвращается! — воскликнул он вдруг возбужденно. — Вера ей калитку открывает. Слава богу…
— Ну вот, видишь? Все хорошо, а ты так переживал. Ей ведь тоже очень нелегко сейчас, Миша, преодолеть себя, свой страх. Но она молодая. У нее все получится. А мы должны всецело помогать ей и ни в коем случае не мешать.
— Какая ты у меня… умница, — голос Чибисов дрожал от нахлынувших чувств, — Лизочек мой златокудрый… Спасибо тебе. Словно камень с души у меня свалился.
— Приляг, отдохни, до завтрака еще уйма времени, — прошептала Лиса.
— И все же я в толк не возьму, — сказал Чибисов, — с чего это вдруг такая перемена? Что заставило Полину выйти из дома? Мне казалось, я так боялся… что после всего, что произошло, она… она сделает это не скоро. Очень не скоро.
— Женщины непредсказуемы, Миша.
— И все-таки что подтолкнуло ее пересилить страх?
— Может быть, когда-нибудь она об этом нам расскажет.
— Будем надеяться. Надо с попом нашим посоветоваться. — Чибисов устало прилег на постель, крепко обняв Лису. — Я там кое-что привез из Москвы тебе и ей, Полинке. Так, подарок — в ювелирный заглянул. Думал, тебе приятно будет, а ее хоть кулончиком модным развлечь.
Кустанаева поцеловала его в седой апоплексический затылок. Вспомнила, что всего час назад ее губы вот так же нежно касались других мужских волос. Других губ, глаз, кожи. Она мысленно поздравила себя с тем, что не поддалась на уговоры Павловского и не отправилась этой ночью к нему домой. Он звал ее, настаивал, уверяя, что они будут всю ночь одни, что Туманов все равно до самого утра режется в карты на даче Саввы Бранковича. Лиса была нежна, но непреклонна. Павловский уступил, и рассвет они встретили в березовой роще как бездомные бродяга, опьяненные любовью.
В этой цыганской неприкаянности был, по мнению Лисы, особенный шарм, который Павловскому в силу приземленности его характера просто не дано было понять. Однако, какими бы упоительными ни были объятия на росистой траве, какой ни была бы страстной эта необычная ночь любви, щекочущая пресыщенное воображение, ровно в пять часов Лиса уже была дома, под шелковой простыней чибисовского ложа. Это был верный выбор, хотя на душе и остался какой-то смутный осадок печали и сожаления о потерянном наслаждении.
Лиса украдкой вздохнула — да, она тоже видела Полину. И в отличие от Чибисова причина, толкнувшая Полину покинуть стены отчего дома в это ранее летнее утро, ей была кристально ясна. Что ж, как говорили раньше, — клин клином вышибают. Девчонка ничего не расскажет — раньше-то ведь молчала. И возможно, когда поумнеет и повзрослеет, она еще скажет ей, Лисе, большое русское мерси. За что? За лекарство — пусть горькое, зато действенное. И еще за спасение. Да-да — за спасение от окончательного помешательства на почве пережитых невзгод:
* * *
Стрелки мужских наручных часов фирмы Омега показывали шесть часов утра. Часы лежали на столе рядом с запасной нераспечатанной карточной колодой, полупустыми бутылками коньяка и джина, массивными стаканами венского стекла.
На даче Саввы Бранковича играли в карты ночь напролет. Отец Феоктист проигрался в очко первым. Мрачно напевая покаянный псалом, помахивая в такт широкими рукавами новой черной рясы, он удалился с террасы, где шла игра, в зал и задремал там в кожаном кресле у догорающего камина. Константин Туманов и Савва Бранкович продолжали играть. Ставки в игре были небольшими, но так как игра шла с одиннадцати вечера с переменным успехом, наличные деньги в карманах игроков кончались.
На террасе беззвучно работал телевизор — домашний кинотеатр. Как только отец Феоктист покинул террасу, Бранкович включил звук, поставив на видео запись концерта Сергея Пенкина. Туманов тасовал колоду, На террасе было накурено и душно. Бранкович встал и настежь распахнул двери в соседнее просторное и светлое, смахивающее на ангар помещение, служившее ему мастерской.
— Все, последний раз сдаю и завязываю. Отправляюсь трудиться — Туманов отложил колоду и закурил, выпуская дым кольцами. — Что-то я ослаб, а трудиться надо. Долг обязывает. В это время день год кормит.
— Сиди, успеешь, — Бранкович плеснул себе и ему коньяка. — Отче! Эй, слышь, отче! — окликнул он отца Феоктиста, нацеливаясь плеснуть в третий стакан, потом махнул рукой. — Спит. Ну, играем?
Игра пошла. Оба дважды прикупили. Потом Туманов с невозмутимым видом открылся, а Бранкович, выругавшись по-сербски, сплюнул. Туманов смешал карты. Потянулся всем телом.
— Вот и еще ночка прошла, — сказал он, — как сон… На одном вздохе, а, Савик?
— Скажи, почему тебе так дьявольски везет? — сказал Бранкович.
— В чем? В картах, что ли? Да мы вроде с тобой ровно сегодня шли, стремя в стремя.
— Шли ровно, а часы мои ты забрал. Бандит. — Бранкович смотрел на раскинувшегося в кресле Туманова через свой Пустой стакан. Повернул его донышком, сделав похожим на подзорную трубу. — Ах, какой же ты все-таки бандит… Ну-ка, поверни голову в профиль, чуть левее, наклони немного вперед, так… еще… чтобы свет падал… Вот так я бы написал твой портрет.
— Картина под названием Утро нового русского? Нет уж, спасибо, — Туманов усмехнулся.
— Тогда бы я хотел вон его написать. — Бранкович пьяно ткнул стаканом в сторону плоского экрана кинотеатра на дому, целясь в поющего, сверкающего всеми цветами радуги нарядного Сергея Пенкина.
— Валяй, пиши. Позвони ему. Представься, предложи.
— Придется предложить ему, раз ты отказываешься, — Бранкович смотрел на Туманова. В темных глазах его появился влажный блеск. На смуглых висках выступили бисеринки пота. Взгляд его медленно скользил по крепкой ладной фигуре Туманова, словно оценивая ее, ощупывая, примеряя. — Зря, зря отказываешься, ковбой, — произнес он с усилившимся акцентом, нараспев.
Туманов встал. Выпил за эту ночь он много, но держался прямо.
— Что, Савик, новую натуру для себя подыскиваешь? — спросил он с усмешкой. — А как же тот твой портрет? Незаконченным остался?
— Какой портрет? — спросил Бранкович.
— Ну как же, сынка-то Хвощева? Ты ведь Артема, мир его праху, рисовал? Вы с ним в Москве и здесь какими друзьями-то были, а?
— А, это, — Бранкович вздохнул, поморщился. — Это, ковбой, теперь, как это у вас тут говорят… вчерашний снег.
— Прошлогодний снег, — поправил Туманов, — Эх ты, Савва, никак ты наполовину родной для себя русский язык не освоишь. Так и умрешь в России иностранцем — помяни мое слово.
— Был бы пистолет — голову тебе, бандиту, пробил бы, — буркнул Бранкович.
— Прострелил, продырявил по-русски говорят. Интересно, за что же это? — засмеялся Туманов.
— За все, — Бранкович мрачно нахохлился, как птица, отвернулся. — За то, что часы у меня выиграл… За то, что не хочешь. Смеешься.
— Ну, раз есть такое желание — стреляй. — Туманов достал из заднего кармана пистолет положил его на карты перед Бранковичем. Оба дошли уже до такой степени взаимопонимания, скрепленного коньяком и джином, что было возможно и такое.
— Газовый? — тупо спросил Бранкович.
— Нажми курок — узнаешь. Бранкович протянул руку. Взял пистолет…
— И давно ты вооружился, ковбой? — спросил он. — Где купил?
— Где — не помню. А купил недавно, — Туманов встал напротив Бранковича. Ну, что ждешь, Савва?
— С войны оружия в руках не держал, — вздохнул Бранкович. — С тех самых пор, как сидели мы в одном окопе под Сплитом. И потом в Белграде, когда америкосы бомбили нас… Эх, что тогда было, братушка… На, возьми. Возьми, не будь дураком, — он вернул пистолет Туманову, — Я: думал, что хоть тебя здешний психоз не коснулся, ковбой. Оказывается, и ты болен. Боишься, а? Ну признайся.
— А зачем тебе мое признание? — спросил Туманов.
— Так, —Бранкович улыбнулся невесело, — Хоть что-то… Раз не хочешь быть моим любимым натурщиком, так, может, двери в свой внутренний мир мне, художнику, откроешь?
— Любопытной Варваре нос в трамвае оторвали.
— Что?
— Ничего. Пословица такая есть русская. Не слышал?
— Нет, — Бранкович задумчиво покачал головой. — Варвара… Барбара… Это святая, сильно почитаемая у нас. От смерти спасает. Между прочим, мою бывшую жену звали тоже Барбара. Она немка была из Мюнхена. Мы познакомились, когда я в Баварию приехал в замок Нойшвайштайн. Я думал, что с этой женщиной я проживу всю свою жизнь, потому что она меня понимает как никто. И все мне прощает. Абсолютно все. Но я ошибся, ковбой. Мы развелись через три года. Я показывал тебе ее портрет? Он у меня здесь, в мастерской.
— Сто раз показывал и рассказывал. Знаю я эту твою историю. Ладно, Савва, мне пора. — Туманов спрятал пистолет в карман, — Каждому свое. Тебе — европейскому светилу живописи — бай-бай пора отправляться, в постель до обеда. Мне на ферму ехать, навоз выгребать. Пьянчуг наших скотников на ударный труд мобилизовывать. Сегодня за мясом оптовики приезжают, бычков надо отобрать.
— Бойня там у вас, мерзость, ковбой…
— Бойни нет, навоз есть. Только успевай убирать. Так что гулять, кроме как ночью, нам некогда.
— Да вы и гулять-то не умеете, — раздался из зала хорошо поставленный командирский баритон пробудившегося от сна отца Феоктиста. — Вот мы в мою пору на флоте гуляли: Я еще времена застал, когда совсем уж на закате развитого социализма офицеры Северного флота могли спокойно позволить себе с пятницы на субботу ночным рейсом махнуть с Мурмана в Питер. Выходные на Невском в ресторане просидеть. Водки столько выпить, что вам, ребята, и во сне не снилось, и потом ночным же рейсом обратно вернуться. Вот я что ломику грешник недостойный. А вы что? Ну? Что вы можете этому противопоставить? Что ваша фантазия бедная может придумать, кроме карт, джипов ваших и вечной бани? Деньг вам, молодым, с неба дождем сыплются, а кишка-то у вас тонка.
— Конечно, куда нам до вас, батя, — хмыкнул Туманов. — Вы, я слыхал, в свое время круто гудели с Хвощевым-старшим и с Михал Петровичем. И здесь, и в Москве.
— В Москву я с ними не ездил никогда. И по клубам не таскался, — отрезал отец Феоктист. — А за распущенный греховный образ жизни всегда порицал сурово: что-что, а уж грешить-то они оба умели с треском. Не то что вы, обалдуи… Ну, за то и поплатились оба. Так поплатились, что… не приведи бог никому. Одним словом, сами выводы из этого делайте.
— За что я люблю тебя, отче, так за этот вечный парадокс в твоих проповедях, — сказал Бранкович. — Я думаю, что иерархи церковные правильно поступили, когда отдали этот приход тебе. Этому дьявольскому месту нужен именно такой пастырь, как ты.
— Что ты знаешь об этом месте, сынок? — вздохнул отец Феоктист — Эх ты, балканский иностранец… Говорил я тебе — глупо строить дачу там, где господь являет грешникам гнев свой…
* * *
Катя проснулась от адского грохота за окном: по дороге мимо дома полз трактор с прицепом. Маленькая терраска, где уложила ее вечером Вера Тихоновна, была залита солнцем. Трактор проехал, и тишина вернулась, через мгновение распавшись на отдельные шорохи и звуки.
В Славянолужье тишина вообще была какой-то особенной и разной. Катя ощутила это впервые еще на ржаном поле во время осмотра места убийства, И прошлым вечером тоже, когда возвращалась с реки. Она закрыла лицо ладонями, пытаясь защититься от прямых жарких лучей. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ОНА ВИДЕЛА ВЧЕРА В ТЕМНОТЕ? БЫЛО ЭТО ИДИ ЭТОГО НЕ БЫЛО?
А тишина июльского утра наполняла дом через открытые окна. Где-то далеко-далеко лаяли деревенские собаки. Звякала колодезная цепь. В лопухах под забором квохтали куры. В саду слышались женские голоса. Катя выглянула в окно: Вера Тихоновна вместе с какой-то женщиной, одетой в желтые шорты и черную майку, собирала с кустов малину. Женщины разговаривали очень оживленно, однако явно старались не шуметь. Катя из окна разглядывала собеседницу Брусникиной — высокая, чрезвычайно худая, загорелая брюнетка, похожая на цыганку.
Пока Катя приводила себя в порядок, голоса плавно обогнули дом (кусты малины росли то тут, то там среди ветвистых яблонь) и перекочевали на хозяйскую террасу. Когда Катя вошла туда, обе женщины уже сидели за столом, на котором вскипал паром электрический самовар. Большое блюдо со спелой малиной потеснило чашки и блюдца. На подоконнике стоял бидон с молоком.
Идиллия…
— Нет, нет и еще раз нет, Галочка, истинные причины кроются не в этом. Просто наше трехмерное сознание не способно охватить все в целом. Мы видим и воспринимаем не все. Реальность, окружающую нас, — да. Но это чисто внешнее нами же самими придуманное ощущение. А физический мир наш на самом деле не что иное, как зеркало. И его глубины от нас скрыты. Великим святым и подвижникам эти таинственные глубины порой открывались. Завеса отдергивалась, и происходил непосредственный контакт или явление — называйте это как угодно. Но даже подвижники, просветленные духом, сначала долго не верили в то, что явления или Контакты с потусторонним — реальность. И только потом, столкнувшись с чем-то мрачным, не поддающимся рациональному объяснению, они пытались проникнуть в его суть с помощью молитвы и веры. — Вера Тихоновна (а это говорила она), увидев стоявшую в дверях террасы Катю, умолкла.
Ее собеседница — а это была не кто иной, как Галина Островская — обернулась.
— Доброе утро, — сказала Катя.
— Доброе, доброе… проснулись? Что-то рано. Ну ничего, даже хорошо. Милости прощу к столу, самовар поспел, — Брусникина засеменила к старенькому холодильнику, открыла его. — Катенька, да вы сколько всего привезли с собой, батюшки-светы…
— У нас здесь два раза в неделю приезжает автолавка, — сказала Островская, — никаких, конечно, деликатесов не привозят, но хлеб, чай, сахар, соль и гречку всегда.
Катя тщетно искала в ее лице знакомые по экрану черты. Фильмы с молодой Островской иногда показывали по телевизору. Фильмы были светлые, жизнерадостные. Сначала о шестидесятниках, о первой любви, о молодежи, только-только окончившей школу и ехавшей на грандиозные стройки в Сибирь. Затем о семидесятниках — лирические комедии, производственные мелодрамы без надрыва и вечную классику — Чехова, Тургенева, Гончарова. Во всех фильмах молодая Островская была мила, свежа, непосредственна и романтична.
А сейчас перед Катей сидел совершенно другой человек. Дело было совсем не в возрасте, в чем-то другом. Но если бы Катя точно не знала от участкового Трубникова что Островская живет с ними по соседству, она бы никогда не узнала в этой дачнице ту самую сто раз виденную по телевизору киноактрису.
— Пожалуй, я пойду, Вера Тихоновна, спасибо за малину. Так вы говорите, ее надо класть в кипящий сироп? — сказала Островская, однако с места не двинулась, а продолжала разглядывать Катю пристально и с любопытством.
— Ой, пожалуйста, не уходите! — воскликнула с притворным испугом Катя. — Вы ведь та самая, надо же… Я так хотела познакомиться с вами, Галина…
— Юрьевна, — Островская усмехнулась. — Вы хотели со мной познакомиться? Надо же… И я тоже хотела на вас посмотреть. Вот совпадение… У нас тут вовсю ходят слухи. Что вы приехали пролить наконец-то свет на ужасные обстоятельства гибели сына Антона Анатольевича Хвощева.
Кате показалось, что Островская с еле уловимым сарказмом пародирует какой-то отрывок из произведений сэра Артура Конан Дойла.
— Нет-нет, что вы, — простодушно возразила она, — у меня гораздо более скромное задание от руководства — поговорить с Полиной Чибисовой о том, что произошло в ту ночь.
— Разве Полина не взяла фамилию мужа? — вдруг спросила Вера Тихоновна.
— Нет, — коротко ответила Островская. — Вам, милочка, будет непросто выполнить это задание, — сказала она Кате. — Насколько я знаю, побеседовать с дочкой Михаила Петровича никому еще не удалось. Даже следователю, что приезжал на днях. Полина до сих пор не оправилась от шока.
— Я в курсе, — печально поникла Катя. — Но что же делать? Без ее показаний найти убийцу Артема Хвощева невозможно. А искать его необходимо.
— Скажите, пожалуйста… как вы его себе представляете? — осторожно спросила Островская.
— Кого?
— Ну, этого убийцу. Садиста, вандала. У вас уже есть какой-нибудь психологический портрет его, набросок, версия?
— Нет, — ответила Катя, — Лично у меня пока нет.
— Ау ваших коллег из милиции?
Катя посмотрела в темные цыганские глаза Островской. В праздном вопросе бывшей актрисы, кроме вполне понятного житейского любопытства, таился какой-то скрытый намек. Брусникина, разливавшая чай, хотела было что-то сказать, но промолчала.
— Я думаю, что ничего такого пока нет и у моих коллег, — честно призналась Катя. — Очень многое будет зависеть от показаний Полины Чибисовой, нашего главного свидетеля.
— А Галочка была приглашена на эту свадьбу, — живо сообщила Брусникина. — Сам Михаил Петрович приглашение привез, лично. В молодости фильмы Галочкины любил очень — сам рассказывал. А вы, Катя, смотрели экранизацию тургеневского Затишья? В Галочку там просто влюбиться можно с первого взгляда.
— Я смотрела, — сказала Катя. — А еще я очень люблю ваш фильм, где вы вместе с Олегом Далем играли.
Островская поднялась, взяла с окна бидон и налила Кате полную чашку молока.
— — Угощайтесь, парное. У нас тут совершенно натуральное хозяйство и обмен. Я спозаранку после купания на ферму ходила, молоко брала. Вот и Вере Тихоновне занесла по пути. А она нас малиной балует. Так вот… Я действительно присутствовала на свадьбе Полины и Артема Хвощева, — Островская задумчиво смотрела, как Катя пьет молоко, — но вряд ли я могу сообщить вам что-то полезное. Ничего подозрительного я не видела.
— А какая это была вообще свадьба? — спросила Катя.
— Какая? Широкая, шумная, веселая, богатая. Один банкет на открытом воздухе сколько стоил, вино, обслуга, фейерверк…
— Молодые выглядели счастливыми?
— Да. Я, правда, сидела за другим столом, но… нет-нет, и Артем и Полина выглядели вполне довольными жизнью. Очень много танцевали.
— Невесту приглашал кто-нибудь танцевать из гостей?
— Да, друзья, знакомые ее отца. Кто ее еще с детства знал. Но, насколько я припоминаю, Полина больше танцевала со своим женихом. А потом они сели в машину и уехали. У них же был самолет в Москве, свадебное путешествие.
— Это я знаю. Но там, за столом, может быть, возникали какие-то конфликты? Может, ссора вспыхнула — знаете, как это бывает на свадьбах?
— Нет, ничего такого. Все было очень прилично, чинно, весело, с размахом. Я давно так приятно не проводила время, — Островская усмехнулась. — Тут мы живем тихо, милочка. Да и средств нет особых шиковать. Мы ж теперь никто, пенсионеры. Вот и приходится помощь от здешних меценатов принимать, чтобы концы с концами сводить как-то… Но вам это, я думаю, неинтересно — жалобы, сетования…
— А вы видели момент отъезда жениха и невесты? — спросила Катя.
— Если честно, то весьма смутно. Я танцевала. Потом мы за столом пили шампанское. Помню, тамада свадьбы в микрофон объявил, что молодые покидают застолье. Все зашумели, захлопали в ладоши и пошли их провожать до машины.
— А может быть, кто-то поехал за ними следом?
Островская пожала плечами:
— Нет, вряд ли, зачем? Чибисов даже шофера с ними не послал — для чего стеснять молодых в такую ночь? Они уехали, а мы все продолжали праздновать. Как раз начался фейерверк над рекой. Нет, он был, кажется, раньше… Ну, я точно не помню.
— А во сколько все разошлись? — спросила Катя.
— О, очень не скоро. Ночь была чудная — гроза всех распугала. Я уехала домой где-то после трех.
— Вас кто-то провожал, подвозил?
— Кажется… не помню точно кто… Да, Кошкин Иван Данилович — есть у нас такой старичок здесь всеми уважаемый, агроном местный, друг и ученик покойного мужа Веры Тихоновны.
Островская произнесла эту фразу неуверенно, с каким-то нервным смешком. Катя украдкой разглядывала бывшую актрису: лицо худое, изможденное, а под глазами мешки, веки припухли. Уголки крупного чувственного рта подергиваются. Лицо, как резиновая маска, постоянно в движении, в гримасе. Так бывает у хронических алкоголиков. Неужели Островская пьет?
— Галина Юрьевна, а вы давно дружите с Чибисовым и Хвощевым-старшим? — спросила Катя.
— Ну, что я дружу с ними — это сильно сказано. Просто пару раз Михаил Петрович и Антон Анатольевич, когда он еще здоров был, помогали мне. Они люди богатые, влиятельные, отзывчивые. На свадьбу вот пригласили меня из уважения моих старых заслуг в искусстве, да… Но дружбой это не назовешь.
— Но все-таки Артема вы раньше видели, знали?
— Видела, но близко не знала. Мальчик учился в Москве, в престижном институте. Домой к отцу приезжал нечасто.
— Говорят, Хвощев сыну в Москве купил квартиру. Молодые-то первое время после свадебного путешествия там жить собирались, — перебила Вера Тихоновна.
— А здесь, в Славянолужье, у него были друзья?
— Ну, наверное.
— Больше всего он с художником Бранковичем общался, — сказала Вера Тихоновна. — Ну, это который наполовину иностранец; он портреты свои за бешеные деньги продает.
— Да, я тоже что-то слышала, — с усмешкой —произнесла Островская.
— А мне Иван Данилович Кошкин рассказывал. Причем знакомство это очень не одобрял. Он Полину-то с детства знает и Артема тоже. И хотел, чтобы ничего этакое их даже не касалось.
— Ничего этакое? — спросила Катя.
— Ну, Савва-то этот, серб, художник, потом Павловский Александр Андреевич — слышали, наверное, про него — они люди известные, с характером, с привычками устоявшимися, взрослые. Молодому мальчишке, студенту, в их компании негоже быть. Савва по миру ездит, жена у него вроде немка была, как говорят, одним словом — богема. Да еще норовит все с голых парней картины писать, — Вера Тихоновна покачала головой, — Одевается как клоун… Одним словом, Иван Данилович знакомства этого Артема, дружбы этой не по возрасту очень не одобрял. Да только кто сейчас стариков слушает?
— Да что вы, Вера Тихоновна, при чем тут Бранкович или Саша Павловский? — Островская махнула рукой. — Нет, они люди хорошие, смелые. Без них в этой глуши вообще было бы жить страшно. Я вот вас, Катя, все спрашивала о портрете примерном этого убийцы, которого вы со своими коллегами ловите… А вы сказали, что портрета этого психологического у вас пока нет. Так, может, его так никогда и не будет, а?
* * *
Катя молча ждала, что она скажет дальше. Островская выбрала в блюде спелую малину и опустила ее себе в молоко.
— Скажите, милочка, вам известно, что это не первая трагическая смерть, случившаяся в этих местах на свадьбе? — спросила она.
— Нет, неизвестно. — Катя так вся и обратилась в слух.
— Да ну, Галя, нас же с вами на смех с этим поднимут. И тысячу раз правы будут, — вздохнула Брусникина.
— Почему на смех? Ничего не на смех, что вы, — заторопилась Катя. — Расскажите, пожалуйста, Галина Юрьевна. Тут что-то подобное уже случалось раньше, да? Убийство, нападение? Когда это было?
Островская переглянулась с Брусникиной.
— Как ни удивительно, но для рассказов такого сорта год называют совершенно точный, — сказала она многозначительно. — У нас здесь, знаете ли, существует одна любопытная местная легенда…
