Глава 8
БАРИН ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ И КОМПАНИЯ
— Кто такой этот Роман Салтыков? Что тебе про него известно? — принялась расспрашивать Катя Мещерского, когда они вдвоем ехали в Лесное. Дорога была знакомой, а вот что ожидало их в конце этой дороги?
Катя хоть и не показывала виду, но все же чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Мещерский был тоже слегка обескуражен. Нет, не поездкой в гости к заграничному родственнику — на это как раз он смотрел просто и житейски. Сбивало его с толку поведение закадычного друга Кравченко. Наутро, выспавшись и протрезвев, тот вел себя довольно мирно, но ехать в Лесное по-прежнему отказывался наотрез.
— Мы отдохнуть хотели, Серега, оттянуться как следует, — сказал он Мещерскому. — А она тащит тебя туда не отдыхать. Все время, на своем хочет поставить: мне, мол, это надо, а вы хоть умрите, но делайте, как я хочу. А я не желаю быть подкаблучником! Это ты вечно у нее на поводу идешь, прихоти ее малейшие исполняешь. А я, Серега, не такой. Я гордый.
Мещерский на это лишь украдкой вздыхал: эх, я-то иду на поводу, а что толку? Любят-то и замуж выходят как раз за «не таких». Борьба и единство противоположностей это называется.
— Про Романа Салтыкова, Катюша, мне известно не так уж много, — сказал он, чтобы отвлечься от грустных дум. — Родился он во Франции. Жил и работал в Англии, Швейцарии, Бразилии. Он по профессии инженер-гидроэнергетик. Строил электростанции по всей Южной Америке. А семья его эмигрировала в Париж сразу после революции, оставив здесь все, чем владел род Салтыковых.
— Фамилия историческая, — заметила Катя.
— Да, и все сразу Салтычиху вспоминают. Маньячка его родственницей была. А еще в их роду был некий Сергей Салтыков, фаворит Екатерины и, по слухам, даже отец Павла Первого. Нам, Мещерским, они когда-то близкой родней доводились. У меня бабка была урожденная Салтыкова. Лыковы тоже им родней были. В эмиграции Салтыковы сначала, как все, приспосабливались, насколько можно было приспособиться. Дед Салтыкова женился на богатой американке, пил, говорят, по-страшному, потому что был в браке несчастлив. Зато сумел дать отцу Салтыкова Валериану Константиновичу хорошее образование. Тот потом весьма успешно занимался бизнесом и в результате оставил Роману, своему единственному сыну, приличное состояние. А тот, в свою очередь, это состояние приумножил. Теперь он вроде бы из бизнеса вышел, занимается благотворительностью, живет в свое удовольствие, путешествует. Сюда вот к нам приехал.
— Лесное действительно в прошлом принадлежало его семье?
— Да, до революции это было их имение, но не родовое, а приобретенное. Я тут слышал, что когда-то давно, еще при Елизавете, оно принадлежало некой Марии Бестужевой. Ваня Лыков мне даже ее портрет показывал в Питере.
— А потом там взяли и устроили сумасшедший дом, — сказала Катя.
— Что?
— Областную психбольницу, Сереженька. В Тутышах — это деревенька такая рядом — только так это самое Лесное и вспоминают.
— Что все-таки случилось? — тревожно спросил Мещерский. — Ты мне ничего так и не рассказала толком об этом убийстве священника.
Катя коротко поведала ему все, что знала.
— Волков, свидетель, сказал, что видел в тот самый день с отцом Дмитрием какого-то молодого парня, который то ли работает, то ли живет в Лесном, — Закончила она свой рассказ. — Прежде чем Никита нагрянет туда с официальными допросами, я бы хотела сама взглянуть них — на Салтыкова и на тех, кто реставрирует эту усадьбу. Но сам понимаешь, просто так, без приглашения, туда не явишься.
— Я вчера звонил Лыкову, просил, чтобы он предупредил Романа о нашем приезде. Лыков еще в Питере мне намекал, что нам всем надо повидаться. Он сказал, что Салтыков сейчас как раз в Лесном.
— А как вышло, что вы с ним встретились в Париже? — с любопытством спросила Катя.
— Да очень просто вышло. Тетка моя ездила во Францию по приглашению к родственникам еще в девяносто пятом. Это называется реанимированием семейно-родовых уз, — Мещерский усмехнулся. — Те, кто уехал, хотели видеть тех, кто остался здесь, их детей, внуков: С Салтыковым мы познакомились на одном таком семейном ужине в ресторане.
— Он по-русски говорит?
— Свободно. Акцент только небольшой. Он вообще, Катя, считает себя русским, кажется, даже больше чем мы.
— А. он женат?
— Женат. И, по-моему, даже вторым браком. У него и дети есть.
— А жена его тоже в Лесное приехала?
— Вот этого я не знаю, — Мещерский пожал плечами. — Когда мы познакомились, он был с женой. Она англичанка. Очень решительная леди, рыжая, как лиса. Мне говорила, что увлекается полетами на воздушном шаре и дайвингом.
— Красивая? — спросила Катя. Мещерский пожал плечами.
— Этот Лыков, которого вы с Вадькой знаете, а я нет, он тоже бывает в Лесном?
— Сказал, что часто бывает вместе с сестрой.
— Сестра такая высокая эффектная блондинка по имени Марина?
— Нет, ее Аня зовут, — Мещерский улыбнулся. — А вы, видно, с Никитой уже справки наводили. Но никакой Марины я не знаю. А сестра Лыкова действительно эффектна, но она не блондинка. По крайней мере, в Питере, когда я ее видел, у нее волосы были цвета грецкого ореха. Слушай, ты ведь тут уже была, значит, помнишь дорогу. Куда теперь поворачивать — направо или налево?
Но Катя понятия не имела. Она никогда не могла запомнить дорогу. Она осматривалась, куда они заехали? Где автобусная остановка? Где церковь, хвойный бор? Где дача Волкова? Ну хоть бы один знакомый ориентир был!
— Лыков мне сказал — как с Рязанки свернешь по указателю, сразу направо, а потом… забыл — то ли опять направо, то ли налево. — Мещерский сбросил скорость, — И кажется, мы какой-то поворот проехали. Вон едет кто-то, сейчас спросим.
С их машиной на пустынной дороге поравнялся велосипедист.
— Простите, далеко отсюда до Лесного? — окликнул его Катя, опуская стекло. Велосипедист остановился. И Катя вдруг вспомнила его: не далее как вчера она видела этого парня на старом «Москвиче» вместе с каким-то сверстником и той блондинкой по имени Марина Аркадьевна.
Велосипед у парня был для деревни просто шикарный — новехонький, немецкий, с наворотами. Одет парень был в красную куртку «Томми Хильфингер».
— Вы едете в Лесное? — спросил он.
— Да, к Салтыкову Роману Валерьяновичу, — ответил Мещерский. — Но что-то вот заблудились.
— А я тоже туда еду, — парень разглядывал их с любопытством. — Могу вас проводить.
— Вы работаете в Лесном? — спросила Катя.
—Да. Вы поезжайте за мной следом.
— Нет, так дело не пойдет, давайте садитесь в машину, а велосипед ваш в багажник погрузим, так будет быстрее, — распорядился Мещерский.
— У меня все колеса в грязи, испачкаю вам багажник.
— Пустяки, — Катя открыла ему дверь машины. Вот так удача: ехала, чтобы среди обитателей Лесного в первую очередь установить личности имеющихся там в наличии молодых людей. И вот, как говорится, с лета в яблочко попала.
— Вас как зовут? — спросила она.
— Леша. Алексей Изумрудов. — Парень сложил велосипед, легко поднял его и погрузил в открытый Мещерским багажник. — А вы друзья Романа Валерьяновича?
— Я с ним знаком, — ответил Мещерский, — вот еду повидаться. Он ведь в Лесном сейчас?
— Вчера из Москвы приехал. — Изумрудов сел рядом с Катей на заднее сиденье, указал на грунтовую дорогу, уходившую от перекрестка направо. — Здесь сверните. Можно и по шоссе добраться, только это надо в другую сторону.
— Я же говорил — мы поворот один проскочили. Заболтались. — Мещерский отдавался делу управления автомобилем с жаром и страстью.
— Тут недалеко. Проедем Воздвиженское и снова повернем направо, — поясняя Изумрудов Кате.
Она украдкой разглядывала его: зелен виноград, совсем еще зелен. Но по виду — спортсмен и умница. Вежливый, неразболтанный. И очень симпатичный. Годам к двадцати восьми превратится в такого красавца, из-за которого немало женщин потеряет покой.
— Как дела в Лесном продвигаются с реставрацией?, — бодро осведомился Мещерский, давая понять, что он в курсе происходящих там перемен.
— Неплохо. Дом почти закончили снаружи. Правый флигель полностью готов, все там сделали. В остальной части дома отопление вчера подключали. Сейчас парк начали расчищать. А вы архитектор или дизайнер по ландшафту, да?
— Ни то и ни другое, — Мещерский улыбнулся. Въехали в Воздвиженское. И Катя наконец узнала место, где вчера провела целый день. Вон магазин, почта, а вон и милиция. Что-то машин снова дежурных понаехало. И из главка тоже есть, судя по номерам.
— А что это у вас тут так много милиции? спросил Мещерский, поймав ее взгляд. — Случилось что-нибудь?
— Не знаю. Может быть. Нам после указателя опять направо.
«Неужели ему ничего не известно про убийство? — подумала Катя. — Или он просто не желает огорошивать этой новостью гостей Салтыкова?»
Грунтовая дорога пошла лесом. Катя снова увидела, среди деревьев то там, то здесь кучи битого кирпича. Это были остатки разрушенной ограды больницы. Дорога снова свернула — вдоль обочины теперь в ряд выстроились старые липы. В конце этой аллеи были врыты в землю два кирпичных обелиска. Ни ворот, ни забора не было, но кирпичные обелиски явно отмечали какой-то рубеж. Машина проехала между ними, и снова замелькали деревья. Но это был уже не лес, а скорее заглохший запущенный парк. Заросли расступились, открывая панораму Прудов. Из-за поворота возник деревянный барак, потемневший от дождей и непогоды, а вдалеке на берегу пруда стало видно приземистое одноэтажное здание, выстроенное, как говаривали в старину, «покоем» — центральная часть и два флигеля по бокам.
Среди багряной осенней листвы на фоне темных стволов деревьев дом выделялся своими угловатыми тяжеловесными очертаниями и новой крышей. Фасад украшал портик с шестью коринфскими колоннами. Лепнина портика и капителей была восстановлена заново. Часть центрального фасада и весь левый флигель были в строительных лесах. Цоколь, который только начали облицовывать серой плиткой, зиял свежими пятнами штукатурки.
Это было, пожалуй, почти все, что успела разглядеть Катя, выйдя из машины. Дом, парк, пруды, хаос строительных работ — все это сразу отошло на задний план, потому что…
— Сережа! Мещерский, ты ли это? Дорогой мой, ты приехал! Как я рад тебе! — Высокий дородный мужчины встречал их на фоне коринфского портика. Резво, как мячик запрыгал, заспешил навстречу по полувосстановленным ступеням подъезда и через секунду уже заключил Мещерского в крепкие объятия. Поцеловал троекратно с пылкой радостной горячностью. Хлопнул по плечу, затормошил.
Таким Катя впервые и увидела Романа Валерьяновича Салтыкова. А через минуту из правого флигеля буквально посыпались новые и новые лица: две интеллигентного вида дамы, бледный паренек в джинсах, молодой крепко сбитый мужчина, похожий на пирата, миловидная шатенка с котенком на руках.
У Кати даже голова закружилась от неожиданности и шума. Но головокружение это не было болезненным и неприятным, а напротив, словно его вызвала внезапно грянувшая музыка, подхватившая вас и закружившая в бешеном ритме вальса. И все в одночасье смешалось в этой слитной разноголосице оживленных возгласов, вопросов, ответов, радостных замечаний: «Рады познакомиться, очень рады», «Проходите в дом, милости просим», «Сережа ну познакомь же меня с твоей очаровательной спутницей», «Сергуня, молоток, что приехал, не обманул», «Очень приятно, Валя», «Милости просим, вы ведь здесь еще не были ни разу?»
Чтобы разобраться в том, кто есть кто и кем кому доводится, Кате понадобилось время. Салтыков встретил Мещерского по-театральному шумно, но эта театральность скрывала смущение и одновременно искренность. Катя смотрела на них: родственники. Надо же — они родственники! И таковыми себя сознают и ощущают, хотя некогда близкие и тесные родственные связи их предков были насильственно разорваны, рассечены революцией, войнами, границами, «Железным занавесом» и разным укладом жизни. Что же соединило их так бурно, шумно, стремительно, буквально бросив навстречу друг другу? Память? Кровь?
Салтыков был от души рад приезду Мещерского. И, наверное, именно этим он сразу и безоговорочно расположил Катю к себе. Славный, очень славный; ну и что, что внешность совсем не броская — редкие пепельные волосы, светлые ресницы и брови, кожа как у альбиноса, склонная и к медовой бледности, и к пылкому багровому румянцу на щеках? Зато глаза хорошие — умные, добрые, улыбка обезоруживающая, детская. И манеры отличные — сразу видно, кто перед вами. По-русски он говорил чисто, правда, произношение у него было непривычное для слуха москвичей, с отчетливым "с", четкими шипящими согласными. А Мещерский выходило как «Мещерскый». Но это был не европейский заграничный, а настоящий дореволюционный петербургский акцент.
Встретил он их в вязаной «альпийской» кофте и мешковатых вельветовых брюках, что называется, по-домашнему. Зато к обеду, где собрались все, переоделся в безукоризненный темно-синий блейзер и белоснежную сорочку.
Катя прикинула; сколько Салтыкову может быть лет? Никак не больше сорока двух, но, правда, фигура начинает потихоньку полнеть, оплывать. Живот уже в наличии — никуда от этого не денешься. Никакие диеты не спасут.
Постепенно в этом пестром хороводе яиц, перезнакомившись со всеми, она начала узнавать присутствующих. И некоторые лица и фамилии оказались уже знакомыми, Например, Наталья Павловна Филологова — Салтыков сразу представил их друг другу, с жаром заявив, что "Наталья Павловна — мастер своего дела, и без нее не было бы возрожденного Лесного, ничего бы не было. Наталья Павловна, на взгляд Кати, была типичным ученым сухарем — сухарем незамужним и уже утратившившим надежду на личное счастье в свои сорок восемь лет, но несмотря на это, не теряющим бодрости духа и вкуса к жизни, о чем свидетельствовали ее модная стильная стрижка и свежий, здоровый цвет лица.
Вместе с Натальей Павловной, по словам Салтыкова «над благородным делом возрождения» Лесного не покладая рук трудилась и ее коллега по науке и подруга — Долорес Дмитриевна Журавлева. Она была ровесницей Филологовой, но, судя по ее виду, по характеру — более мягкой и женственной. Обе дамы разговаривали очень громко и оживленно и в основном и создавали весь этот слегка оглушивший и ошеломивший Катю театральный тон встречи. Долорес Дмитриевна сразу познакомила их со своим сыном Валентином: «А это мой Валя, прошу любить и жаловать». Им оказался тот паренек в джинсах. Катя тут же вспомнила, что и его она вчера видела в машине вместе с Изумрудовым и блондинкой Мариной Аркадьевной.
Вале Журавлеву, как и Леше Изумрудову, на вид было лет девятнадцать. Он был высок, худощав. С Катей он поздоровался вежливо, а к Мещерскому не проявил ровно никакого интереса. Впрочем, они с Изумрудовым, выгрузившим свой велосипед из багажника, сразу же куда-то исчезли. И появились лишь за обедом, за общим столом.
Миловидная шатенка с котенком, которую Катя сначала приняла за жену Салтыкова, англичанку, оказалась никакой не англичанкой и не женой, а Анной Лыковой, сестрой того самого Лыкова, про которого Катя уже слышала.
Честно говоря, после хозяина Лесного именно Иван Лыков заинтересовал ее больше других. Он был ровесник Мещерского. И тоже родственник. Но, боже мой какой непохожий на своих таких разных родственников родственник!
— Представляете, мы едва не заблудились тут у вас, — именно ему пожаловалась в этом шуме-гаме Катя.
— А чего? Позвонили бы мне, я б вас встретил у поворота с Рязанского. Вчера Сергуну долбил, долбил по телефону, как сюда добраться, а он все ушами просвистел, вот чуча!
Лыков улыбнулся. И улыбка его еще больше придала ему сходств" с пиратом, только что взявшим на абордаж судно с богатой добычей. «Сергуном», «Сергуней» он именовал Мещерского, и это выходило у него так же естественно, как и петербургское "с" у его родича Салтыкова.
В возрожденное дворянское гнездо Лыков заявился в потертой кожаной куртке-бомбере. Катя заметила в его левом ухе серебряную серьгу. На нижней губе был небольшой шрам, полученный, видно, в каком-то давнем единоборстве. С сестрой они были тоже абсолютно не похожи, хотя вместе смотрелись неплохо.
После первых же приветствий Салтыков, не давая опомниться, буквально потащил Мещерского осматривать свои владения. Подхватил Мещерского под правую руку, Катю — «прошу вас» — под левую и…
— В русских, моих соотечественниках, меня всегда восхищала широта, души и романтизм. Это и мои главные чисто русские качества. Эх, Сергей, дорогой, я сам иногда себе удивляюсь. Осторожнее, тут ступеньки… Дело в том, что у меня такой характер: я могу очертя голову сорваться на край света, могу влюбиться без оглядки. Могу страстно увлечься каким-нибудь безумным проектом. Смотрите, вот здесь будет белый зал для приемов, здесь библиотека. Я перевезу сюда собрание книг нашей семьи. Мой отец еще в семьдесят четвертом приобрел библиотеку барона Кравуазье. Кстати, когда я сказал своему отцу, ныне уже покойному, что когда-нибудь обязательно вернусь в Россию и буду там жить, реставрирую наше имение, он назвал меня мечтателем: «У тебя ничего не выйдет, даже не надейся!» А я надеялся, я верил, я жил этой своей верой. Сережа, ты не представляешь, как все-таки трудно здесь, у нас на родине, решать что-то позитивное! Я три года боролся, чтобы мне позволили арендовать Лесное. Заметь, не вернуть, а только арендовать. Здесь были развалины, я воевал с призраками за голые стены.
— Я слышал, здесь была психиатрическая больница, — вставил Мещерский, буквально сраженный напором и натиском парижского родственника.
— Клиника для душевнобольных! Точнее, ее уже не было, когда я взялся за реконструкцию. Здесь вообще ничего не было. Все было разрушено. А какой прежде здесь был архитектурный ансамбль! Сережа, я покажу тебе старые гравюры, фотографии, которые моя семья увезла c собой после революции. Здесь был рай. Средняя полоса России, тургеневские картины. Мой прадед в 1913-м проводил здесь обширные реставрационные работы. Дом и левый флигель восемнадцатого века, их строили еще при Павле Ягужинском, были полностью восстановлены по сохранившимся чертежам в первозданном виде. А какой здесь был английский парк — пруды, система каскадов, потешные фонтаны. Здесь было несколько павильонов и гротов. Они сохранились со времен Марин Бестужевой, у дочери которой наш общий с Иваном Лыковым предок и приобрел это имение в 1769 году. Когда я прохожу по этому дикому парку, когда касаюсь этих стен, я словно занавес приподнимаю и вижу, все вижу, как это было… Ведь у меня от всего этого ничего не осталось там, несколько памятных вещиц, альбом старых фотографий. Только здесь, в Лесном, я снова ощущаю себя тем, кто я есть.
При этих словах Салтыкова Мещёрский невольно оглянулся на Лыкова. — тот шел за ними следом по залам. Лыков усмехнулся, покачал головой, что, наверное, означало: ах, увлекающийся вы наш, золотой, парижский, брильянтовый…
— За то, чтобы, вернуться на землю моих предков, я сражался три года, — продолжал пылко Салтыков. — Я ездил по России, много ездил. По местам, связанным с нашей семьей, с нашими семьями; Сережа, — по старым усадьбам, искал могилы родственников. Я подарил часть коллекций, собранной моим отцом на антикварных аукционах, фонду культуры. В конце концов я получил право аренды Лесного на пятьдесят лет. И я счастлив, я так счастлив, господа… Здесь будет не просто отреставрированный памятник архитектуры восемнадцатого века, не просто частное поместье, а наш родовой фамильный музей, культурный центр, где мы сможем, регуляцию встречаться, общаться друг с другом. Я открою библиотеку и архивы для научной работы. На первом этаже в залах будут проводиться фотовыставки. У меня уже сейчас есть несколько проектов, посвященных русскому зарубежью. Раз в месяц здесь, в усадьбе, будут устраиваться музыкальные вечера. В гостевых комнатах антресольной части — я все покажу вам — будут останавливаться члены нашей семьи, друзья, родственники, гости. Одну минуту, извините…
У Салтыкова мелодично зазвонил телефон. Он разговаривал по-английски и, как поняла Катя, с лондонским банком. Речь шла о каких-то финансовых делах. Затем он снова повел их по залам. Внутри дом был даже больше и просторнее, чем казался снаружи. Имелся и второй антресольный этаж. Его окна выходили на задний двор. Катя, проходя по анфиладе комнат, пыталась представить себе, где же здесь размешались палаты душевнобольных и врачебные кабинеты. Но все была уже переделано, перестроено: стены и перегородки разобраны. И старый барский дом постепенно обретал свой первоначальный вид.
Правый флигель был уже полностью отремонтирован. В остальном здании шла внутренняя и внешняя отделка. По словам Салтыкова, работы еще было много. В залах было голо, пусто. Сновали рабочие — что-то красили, прибивали. Строительные работы шли и на заднем дворе, и в парке. Там тоже деловито суетились среди корыт с цементом и ведер с краской угрюмые работяги. Среди них Катя заметила знакомую кряжистую фигуру. Это был тот самый спутник блондинки Марины Аркадьевны, забравший ее вчера из церкви. Оказалось, что он не кто иной, как главный менеджер по строительству в Лесном — Денис Григорьевич Малявин. Салтыков позвал его и. представил Мещерскому, лестно именовав «своим другом и главным помощником». Фамилия Малявин была Кате уже знакома. Но, кроме этих «видела раньше, слышала раньше», ничего другого не было. Связать как-то все это увиденное и услышанное с убийством священника было просто невозможно. Это были на первый взгляд абсолютно разные миры, разные реальности.
А в это самое время Никита Колосов тоже находился неподалеку, в Воздвиженском. Они с Кулешовым решали, что делать дальше. Кулешов докладывал результат оперативных проверок: столько-то проверено в целом по району нарушителей паспортно-визового режима, столько-то лиц без определенного места жительства, столько-то стоящих на учете у психиатра, столько-то наркоманов. Нарушители паспортно-визового режима все как один (а было их семнадцать человек) оказались строительными рабочими с Украины. И все они трудились в Лесном.
— Они, что же, и живут там постоянно сейчас? — поинтересовался Колосов.
— Нет, живут они все в Бронницах, на частном секторе углы снимают. А сюда к нам их возят специально. Малявин Денис Григорьевич — есть у нас тух один такой предприниматель — организовал в автохозяйстве, совхозном две «Газели». Утром рано они в Лесное рабочих везут, а оттуда мусор вывозят, а вечером рабочих — назад, — пояснил Кулешов.
— Но кто-то из них там все-таки на ночь остается?
— Из работяг никто. Они работают до семи, пока не стемнеет. Затем их оттуда спроваживают. Там свои порядки, — Кулешов перешел к другим итогам оперативных проверок.
Колосов слушал внимательно. Его в первую очередь интересовали те, кто проживал по соседству с отцом Дмитрием. Кулешов дом за домом, фамилию за фамилией перечислял местных.
— Как видишь, Никита Михалыч, народа у нас тут негусто. В основном старики. Молодых, нашего с тобой возраста, по пальцам можно считать.
Никита достал из папки справку, полученную сегодня утром из архива Информационного центра. Справка была изъята из старого дела, тот кто ее некогда составил, явно был не в ладах с грамматикой и русским языком. «10 ноября 1982 сода в ПБ-5 поселка Тутыши Московской области находящийся на принудительном излечении судимый по статьям 108 ч. 2 и 117-й. УК РСФСР гражданин Кибалко Петр Борисович 1950-го года рождения совершил на территории ПБ-5 убийство главврача ПБ-5 гражданина Луговского М…, после чего совершил побег с территории больницы. Задержан правоохранительными Органами 2 декабря 1982 года в районе мелиоративной станции совхоза „Путь Октября“. При задержании оказал сотрудникам милиции сопротивление. По приговору суда направлен на продолжение прииудительного лечения в спец ПБ-316 в Иркутскую область. Скончался в 1984 году».
Колосов передал справку Кулешову: Тот прочел, пожал плечами.
— Слыхал я, был тут такой случай давно, — сказ он. — Но я не в курсе, я тогда только в Омскую вышку поступил. А что ты вдруг архив стал запрашивать, Ну, Михалыч?
— В Лесном дело-то было. Свидетель мне об этом сообщил — Захаров, знаешь такого?
— Как не знать. Бывший наш директор школы. С отцом Дмитрием дружен был давно, старостой был церковным последнее время.
— Проверили, как я просил, где он находился, делал в день убийства?
— Ну кое-что выяснили по нему. Утром Захаров был в церкви. Часов примерно до десяти. Потом видели здесь, в Воздвиженском, в магазине продуктовом. Вернулся он домой около трех часов дня. Затем находился дома.
— А вечером; в шесть часов?
— Соседи не видели, чтобы он куда-то выходил двора. Жена говорит — был дома, с внуками играл, телевизор смотрел. После «Времени», по ее словам, они спать легли. Тут у нас, Никита, не Москва, спать рано ложаться, с курами. Чего свет-то зря жечь?
— Насчет Мячикова что-нибудь есть?
— Ну этого придурка я лично как облупленного знаю, — Кулешов усмехнулся, — при мне он тут куролесил, публично при женском поле, так сказать, обнажался.
— Чокнутый он? — спросил Колосов.
— Да вроде нет. Чтобы там заговаривался или слюни пускал, как олигофрен, — этого нет, но с чудиной.
— Так где же он? Нашли его?
— Ищем. Дома его нет, на станции — он там часто ошивается — тоже. Да не беспокойся ты, найдем, никуда он от нас не денется. Только, если честно, в то, что он отца Дмитрия убил, я не верю.
— Почему?
— Потому что слизняк он, этот Мячиков. Дохляк, и на уме у него совсем другое. Бегает небось где-нибудь как кобель, девок подкарауливает. Найду я его, из-под земли достану, только… Ладно, а с результатами вскрытия что?
Колосов достал предварительный отчет судмедэксперта, присланный по факсу.
— Ничего нового, те же выводы, что и раньше, — ответил он, — дактилоскопическая экспертиза тоже Ничего интересного нам не дает на этот раз. На портфеле, на обложках книг отпечатки пальцев самого потерпевшего. Убийца портфель не трогал. В близкий контакте жертвой не входил: борьбы, сопротивления не было. Вряд ли старик даже сумел увидеть нападавшего — удар нанесен по голове сзади. Насчет молодняка в Лесном выяснили?
— Фамилии установили. В Лесном двое подходят под описание Волкова: некий Алексей Изумрудов двадцати лет и Валентин Журавлев — этому девятнадцать. Остальные все старше по возрасту. Изумрудов работает в Лесном с мая месяца.
— Кем? — спросил Никита.
— Выясняем. Вроде, как все — что-то там реставрирует.
— Вроде. Надо точно. А Журавлев?
— У этого мать Долорес Дмитриевна Журавлева в Лесном научным консультантом работает, ее Салтыков нанял. А парень при ней. Но чтобы они часто церковь посещали, с отцом Дмитрием знакомы были близко — свидетельств этому нет. Надо допросить пацанов, выяснить, кто из них и зачем в тот день настоятелю приходил, как Волков показывает.
— Я все хотел спросить — этот Волков Михаил Платонович, он доктор по каким хворобам, он в райцентре у вас в больнице работал?
Кулешов покосился на Колосова.
— А он сам разве тебе не сказал? Стройно. Да нет, Никита, он не в райцентре работал. А здесь, в Лесном. Он психиатр. Сейчас в Институте Сербского вроде консультирует. В последние-то годы, как больницу здесь закрыли, ему туго пришлось — он ведь там должность главврача исполнял.
— Да? А он постоянно тут живет?
— На даче-то? Это у него еще от отца дача осталась. Отец у него тоже психиатр был знаменитый, профессор. В этом году Волков как весной в мае месяце приехал, и не уезжает. В прошлые годы летом тут жил, а так в Москве.
— Он не женат, что ли?
— Разведен. Вроде потому сейчас и живет на даче, жена в Москве квартиру оккупировала.
— Опять вроде. Самое любимое слово у тебя, как я погляжу. — Колосов покачал головой. Однако наезжать Кулешова было особо не за что. С Волковым он сам допустил оплошность, не выяснив в разговоре все досконально.
— Что он в день убийства делал, установили?
— Нет. Трудно установить. Дача его на отшибе. Соседей нет, сам он сюда, в поселок, не часто заглядывает. Ездит на машине — белая «Волга» у него, продукты Москвы привозит. Сам он говорит, что в тот день видел отца Дмитрия с кем-то из Лесного, когда мимо церкви проезжал. Но где он находился и что делал вечером с четырех до семи часов, проверить пока не представляв возможным. Одно могу сказать: никаких вразумительных мотивов для убийства священника лично у Волкова я не усматриваю. Знакомы они были сто лет, по-соседски общались. Ну зачем, скажите, врачу-психиатру, интеллигентному человеку раскраивать череп старику-священнику?
Колосов не ответил. В принципе, пока все это пока лишь пустое сотрясение воздуха — все эти риторические вопросы, предположения, догадки.
* * *
День пролетел в мгновение ока. Катя всегда поражалась скоротечности времени в некоторые моменты жизни. Казалось, вот только что они приехали в Лесное. Был пасмурный осенний полдень. И вот уже снова тьма за окном, и они с Мещерским едут назад в Москву. Впереди огни, а на часах уже без малого полночь. Все уже позади, в прошлом, а калейдоскоп впечатлений, словно кино, продолжает крутиться перед вашим взором. Что вспомнить, что выделить в этом сумбурном мелькании, в этом хороводе, где все лица — новые, а голоса — чужие? Что же вспоминается ярче всего?
Вот они с Романом Валерьяновичем Салтыковым, Натальей Павловной и Долорес Дмитриевной торжественной процессией шествуют по перку. Салтыков, как царь Петр на верфи, широко шагает, дышит полной грудью, сверкая глазами, восторженно повествует о том" как здесь будет прекрасно через каких-нибудь год-два. A они как свита за ним гуськом по лужам, по рытвинам, по ямам, по ухабам. Катя едва не сломала каблук-шпильку в одной такой рытвине, подумав, что в это дворянское гнездо уместнее было бы, наверное, одеться как на субботник.
Рабочие-украинцы на берегу пруда забивали под чутким руководством охрипшего от усердия и ругани Дениса Малявина какие-то сваи в раскисший грунт.
— Особого расцвета усадебно-парковый комплекс Лесное достиг уже в первой половине восемнадцатого века, когда полновластной хозяйкой поместья стала сестра вице-канцлера императрицы Елизаветы Петровны Мария Бестужева. Лесное досталось ей по наследству, от ее первого супруга, любимца и сподвижника Петра Первого Павла Ягужинского, — тоном, провинциального экскурсовода-сказителя вещала Наталья Павловна Филологова. — После его кончины Мария, урожденная Головкина, вышла замуж за Михаила Бестужева, и примерно с 1728 года она начала регулярно посещать свою подмосковную вотчину Лесное. При ней перестраивается само здание усадьбы, возводятся многочисленные хозяйственные постройки, флигели. Разбивается на английский манер обширный парк. Здесь появляются пруды летние и зимние павильоны, гроты. Вот эта аллея, по которой мы с вами сейчас идем к так называемому Царскому пруду…
Катя помнила, как они, спотыкаясь, брели по аллее. И, несмотря на свой крайне запущенный вид, эта старинная аллея была прекрасна: по бокам вековые дубы липы, как стража в осеннем уборе. Только вот под ногами словно кроты нарыли вековые ходы.
— Аллея оканчивалась у павильона, носившего название «Версаль», — продолжала Наталья Павловна. — Сейчас, как видите, от него сохранился только фундамент, но…
— Именно этот павильон я хочу восстановить по старым гравюрам и чертежам, — перебил ее Салтыков. — Работы начнем уже на следующей неделе. Думаю, до зимних холодов мы успеем подвести туда все коммуникации, а может быть, и стены возведем. Это будет, по моим планам, нечто вроде музыкального салона. Сережа, через год ты не представляешь — аллея в подсветке, окна павильона смотрят на зеркальную гладь воды, и музыка, музыка струнный квартет играет Моцарта, Гайдна, праздничный фейерверк…
— На противоположной стороне пруда вы можете видеть павильон «Зима», — снова подхватила Наталья Павловна. — В первоначальном виде с восемнадцатого века он не сохранился, неоднократно перестраивался владельцами усадьбы как гостевой павильон. Последняя перепланировка датирована 1913 годом. Павильон дожил до наших дней, сейчас ведется работа по реставрации его фасада и стен.
— Потому сохранился, что здесь, как я слышал, при больнице лаборатория была, — перебил Наталью Павловну Иван Лыков. (Катя вспомнила: он лих уже у пруда. А до этого уходил к своей машине, припаркованной у центрального подъезда, — старому «Форду». Вытащил из багажника ящик вина. Вытащил и, несмотря на испуганно-жеманные причитания Долорес Дмитриевны «Ах, Ванечка, что вы, куда вы столько!», отнес в жилой флигель.) — Лаборатория была для анализов, — Лыков хмыкнул. — Мочу тут в пробирках исследовали под микроскопом на сахар.
— Иван, эти подробности можно и опустить, — сухо перебила его Наталья Павловна. — Мы рады, что уже в этом году реставрационные работы в павильоне. «Зима» значительно продвинулись. Внутренняя отделка еще впереди.
— В этой самой «Зиме», — снова вклинился Лыков, указывая Кате на маленький домик в голландском стиле, — мой прапрадед Викентий Федорович, служивший в Преображенском полку, в одна тыща девятьсот четвертом пустил себе пулю в лоб, застукав свою обожаемую невесту княжну Нину Николаевну Мещерскую в страстных объятиях старшего сына владельца усадьбы Константина Романовича Салтыкова. Говорят, мозги из его простреленного гвардейского черепа брызнули прямо на парижский туалет от Пакена княжны Нины.
— Во внутреннем декоре павильона в последние годы перед революцией преобладал стиль модерн, но мы будем восстанавливать интерьер восемнадцатого века по сохранившимся в архиве Романа Валерьяновича старинным описаниям и рисункам, — пояснила Наталья Павловна. — Сейчас мы как раз над этим кропотливо трудимся.
— Мне хочется, чтобы Лесное обрело свой первозданный вид и стало вновь таким, каким оно было двести лет назад при Марии Бестужевой, — Салтыков мечтательно улыбнулся.
— Да, это был очень интересный, насыщенный бурными событиями период в истории усадьбы, — сказала Наталья Павловна. — Мария Бестужева и сама была яркой исторической личностью. Ее судьба была блистательна и трагична.
— Трагична? — удивилась Катя. — Почему?
— Уже в зрелом возрасте она занимала блестящее положение при дворе и как сестра вице-канцлера, и как фрейлина тогда еще молодой императрицы Елизаветы Петровны активно занималась политикой, интригами.
Волей случая она оказалась замешанной в дворцовый заговор, составленный в пользу Иоанна Антоновича, поддерживала противную Елизавете партию Лопухиных, за что в конце концов сурово поплатилась, — Наталья Павловна вздохнула. — Все проходит — и земная слава тоже. Последствия открытия заговора были ужасны для его участников: Главная противница Елизаветы — Лопухина получила дыбу и кнут. Палач отрезал ей язык на эшафоте. Такая жестокость в просвещенный век была вызвана тем что Лопухина, помимо всего прочего, вызвала еще и женскую ревность Елизаветы к своей красоте. Та была беспощадна ко всем сторонникам Лопухиной, в том числе и к Бестужевой. Ее, сорокалетнюю фрейлину, мать семейства, не спасло ни положение ее брата, ни ходатайства дочери. Она была публично бита на площади батогами, и ей тоже должны были отрезать язык, эшафоте она успела сунуть палачу алмазную брошь, и только сделал вид, но не коснулся ее лезвием. Бестужева была лишена состояния и сослана в Сибирь. До самой смерти она лелеяла надежду на возвращение, но умерла в ссылке. С ее кончиной Елизавета лишилась лютого врага, потому что Бестужева была натурой деятельной, решительной и мстительной и умела ненавидеть.
— И естественно, такая колоритная личность могла не наложить свой отпечаток на это удивительное место, — произнесла до этого момента хранившая молчание Долорес Дмитриевна Журавлева. — С именем Бестужевой в Лесном было связано немало легенд. Мы надеемся, — она улыбнулась Салтыкову, — что туристам и будущим гостям Лесного они будут небезынтересны.
— С чем же связаны эти легенды? — спросил Мещерский.
— Ах, боже мой, ну с чем же еще могут быть связаны сельские предания — с кладом, конечно, — с досадой, как показалось Кате, ответила Наталья Павловна. — С зарытыми сокровищами. По легенде, перед самым своим заключением в Петропавловскую крепость Мария Бестужева, узнав от верных людей, что заговор раскрыт, готовилась бежать к родственникам своего первого мужа в Курляндию. Для побега она собрала ларец с фамильными драгоценностями и надежно спрятала его здесь, в своем любимом Лесном — подальше от враждебного и ненавистного Петербурга, Но ее взяли под стражу, подвергли наказанию и по указу императрицы выслали в Сибирь. Драгоценностями своими она так и не сумела воспользоваться. По той же легенде, ее дочь, блиставшая при дворе, несмотря на опалу матери, после ее смерти организовала здесь, в имении, поиски клада. Но они ни к чему не привели. Легенда гласит, что тот клад был заговоренный. А просто так такие клады никогда никому, в руки не даются:
— Я слышал, этот клад Бестужевой туг и лотом, искали неоднократно, когда имение принадлежало сначала князьям Лыковым, а затем было продано нам, — сказал Салтыков.
— Не продано, аз карты проиграно, — хмыкнул Лыков. — Когда это мы, Лыковы, кому что продавали? В карты спустил его мой предок. Проигрался дотла в одну ночь — пьяный сильно был. А потом вышел из дверей Аглицкого клуба и бац — застрелился.
— Застрелился, ты только что говорил, князь Викентий из-за моей прапрабабки в одна тысяча девятьсот четвертом, — перебил его Мещерский.
— И тот застрелился и этот. Оба. В моем роду то и дело стрелялись и на поле боя умирали — под Полтавой, под Бородином, под Лейпцигом, в Первую мировую, под Прохоровкой в Великую Отечественную. — Лыков посмотрел на Салтыкова. — Мы, Лыковы, с родной земли никуда не бегали, как некоторые. А то, что теряли одно за другим, все, кроме чести своей, так то не наша вина, а судьба.
— Судьба-злодейка, — Мещерский хлопнул Лыкова по плечу. — Эх, Ваня, друг, когда ты так говоришь, у тебя орлиный взор, грудь колесом. Тебе бы в Думу, Ваня, кандидатом в депутаты от союза монархистов.
— Союз монархистов не пройдет, — совершенно серьезно (Катя, помнится, диву далась, насколько серьезно) заметил Салтыков. — Шансов кет никаких. Я имел недавно беседу с главой союза, вел консультации. Может быть, в будущем, когда подрастет и поумнеет наследник российского престола великий князь Георгий.
Этот же вопрос обсуждали (кто шутливо, кто всерьез) и за столом. И Катя снова не могла выбрать из калейдоскопа фраз, суждений, замечаний, реплик и возгласов что-то для себя полезное, основное или хотя бы косвенно относящееся к делу, по которому она, собственно, и оказалась среди этих людей.
Экскурсия по парку плавно и как-то совершенно естественно перетекла в шумное застолье. Роман Валерьянович Салтыков снова повел их в дом: «Пожалуйте закусить с дороги». Это «пожалуйте закусить», которое он произнес со своим неподражаемым старопетербургским акцентом, окончательно покорило Катю. Он оставил их в жилом флигеле — в гостиной с роялем и уютными креслами, извинившись: ему, мол, надо переодеться к обеду.
В гостиной в одиночестве сидела Анна Лыкова, не участвовавшая в прогулке по парку. Она любезно показала им жилую половину. Внизу была еще столовая, комнаты Филологовой и Журавлевой и офис-кабинет, где об ученые дамы работали, а также кухня, ванные и финская сауна. Наверху, на антресольном этаже, располагались комнаты Салтыкова, в которых он ночевал, когда оставался в Лесном, и гостевые комнаты, в двух из который сейчас временно жили сын Долорес Дмитриевны Валентин и Леша Изумрудов.
Анна, чувствовавшая себя в Лесном вполне свободно, сообщила Кате, что весь этот флигель будущем станет небольшим отелем. Она провела Катю в ванную, отделанную итальянской плиткой под мрамор. Пока Катя мыла там руки и приводила себя в порядок, она чувствовала на себе изучающий взгляд Лыковой.
— Вы подруга, Сережи Мещерского? — спрос" она. — Ну да, помню, та самая Катя. У Сережи, бывало, о чем ни спросишь, а у него все вы одна на языке. Вы скоро собираетесь пожениться?
Катя едва не уронила мыло. Аи да Серега Мещерский! Каков, а? Что он, интересно, рассказывает о вас в кругу своих родственников? Но сообщать этой самой кузине Лыковой, что она давно уже замужем и вовсе не за душечкой Мещерским, Катя не стала. Пожала плечами, загадочно улыбнулась.
— Выходите смело, не мучайте его, Сережа такой славный, добрый, — сказала Анна. — Ведь это ужасно, когда один любит всем сердцем, а другой его мучает, изводит, не замечая любви.
Это мимолетное замечание было брошено с такой горечью, что Катя невольно насторожилась.
Из столовой доносились громкие оживленные голоса. Оказалось, что в загородном ресторане, расположенном неподалеку, по, телефону был уже заказан «выездной» обед. Пришла машина, приехали двое официантов, привезли все с собой готовое, споро занялись сервировкой стола.
Салтыков появился в клубном темно-синем блейзере: на шее, под белоснежным воротничком сорочки — шелковый яркий платок, ботинки из тонкой кожи, на запястье — золотой швейцарский хронометр. В столовой разожгли камин. И сели за стол, что называется, по-семейному.
На обратном пути в Москву Катя все возвращалась мыслями к этому застолью. Голоса, голоса…
— Сыростью по вечерам как тянет! У пруда в особенности. Прямо до костей пробирает, если плащ не надеть.
— Ну что же вы хотите, Долорес Дмитриевна, сентябрь кончается. Осень (Мещерский).
— Да, осень, средняя полоса России… Анечка, помните, как это у Апухтина? Смотри, как золотом облит наш парк печальный…" (Салтыков).
— Роман Валерьянович, завтра у бригады выходной, воскресенье же. А с понедельника вплотную займемся дренажной системой. Прочистим. И потом я опять насчет решеток на окна (осипшим басом Малявин). — Денис Григорьевич, какие решетки? Снова вы про решетки! Ну зачем, дорогой мой, хороший, для чего? (Салтыков мягко и немного растерянно.)
Катя помнила лицо Малявина за столом: обветренное, красное. Хотя вино было отменным — Салтыков щедро угощал родичей и соратников красным «Шато-Марго» и белым «Шабли», к которому прибавилось и вольно приличное испанское красное Ивана Лыкова, Денис Григорьевич Малявин пил исключительно водку настоянную на лимонных корках. Смачно и с аппетитом закусывал ветчиной и холодным ростбифом.
— Как это для чего решетки? — воскликнул он. — Bt вещи свои сюда привезли, книги, мебель антикварную вон покупаете по салонам, перевозите. А охраны никакой нет. Охрану вы категорически отказываетесь нанимать.
— Зачел охрана? У меня дом на Женевском озере. Я там бываю раз в год. И не держу никакой охраны, только садовника-старика, — возразил Салтыков.
— Елки-моталки, то ж Швейцария! — Малявин аж на стуле подскочил. — Сравнили, называется. Роман Валерьянович, я вам сто раз говорил: здесь — это не там. Поймите вы это. Живем фактически в глуши, дом настежь открыт, стройка идет. Мы с вами все время в разъездах. Ахнуть не успеете — обуют, извините за жаргон. Эти вот которые из Хохляндии, они же первые и постараются. А вы охраны не хотите. Забора ставить не желаете…
— Категорически против забора!
— Тогда я в понедельник на фирму звоню: приедут, установят решетки, на окна хотя бы первого этажа, время, на первое время, не насовсем. Потом, когда со стройкой развяжемся, когда клуб начнет, функционировать, когда персонал подберем и охрану… В общем, когда откроемся, решетки демонтируем.
— Нет, нет, Денис-Григорьевич, это невозможно, решетки! Это получается тюрьма, Бастилия! ГУЛАГ како то! — воскликнул Салтыков.
— Дания — тюрьма, — подал голос Иван Лыков. — не переживай ты, Роман, здесь уже были в свое время решетки.
— Да, были, — Салтыков обратился через стол к сидевшим напротив Мещерскому и Кате. — Когда здесь была психиатрическая клиника. Я видел их — в некоторых окнах они сохранились: жуткие, ржавые. Нет, Денис Григорьевич, я категорически против. Никаких решеток.
— Тогда я ни за что не отвечаю, — буркнул недовольно Малявин и тут же схватился за зазвонивший в кармане телефон. — Да, я. Очень хорошо… Отлично, ждем. Вы знаете, кто сюда едет? — спросил он, дав отбой. — Марина. Она оценщика ждала, поэтому и задержалась в Москве.
— Она и мне звонила днем, к нам сюда собиралась. Про вас, Роман Валерьянович, спрашивала, — сообщила Наталья Павловна и попросила заглянувшего в столовую официанта поставить еще один прибор.
С появлением нового лица за столом все еще больше оживились. В запоздалой гостье Катя без труда узнала ту самую блондинку, которую видела в церкви. Звали ее Мариной Аркадьевной Ткач (это конфиденциально сообщила Кате Долорес Дмитриевна). Марина Аркадьевна приехала в Лесное на такси., за которое тут же послала расплачиваться Малявина. Усадили ее за столом тоже рядом с ним. И по всему было видно, что они вместе, что они — пара.
Марина Аркадьевна в черной кашемировой водолазке, черных брюках и алом пиджаке от «Кензо», очаровательная и на удивление приветливая, яркая как тропическая бабочка, сразу же привлекла к себе общее внимание рассказом о том, как она «до одури» ждала в арт-галерее «Южный вектор» эксперта-оценщика, чтобы «окончательно определиться с теми двумя турецкими коврами, которые вы, Роман Валерьянович, хотели посмотреть, по так и не выкроили для этого время», а оценщик повел себя «бестактно, как форменный жлоб», и дело расстроилось.
Салтыков сочувственно-добродушно покивал, ободряюще улыбнулся Марине Аркадьевне и как хозяин дома предложил тост: «По русскому обычаю — здоровье всех присутствующих».
Катя заметила, что после этого тоста он чокнулся хрустальным бокалом с «Шато-Марго» сначала с сидевшим подле него и скромно помалкивающим Лешей Изумрудовым и лишь только потом с дамами, в том числе и с Катей.
Вообще молодежь зеленая, цветущая за этим пышным застольем вела себя тише воды ниже травы. Катя украдкой наблюдала за сыном Долорес Дмитриевым Валей и его сверстником Изумрудовым. Оба переоделись к обеду. Сидели рядышком справа от Салтыкова и почти не участвовали в общей беседе. Ели, пили (не очень много), тихонько перебрасывались словечками, пересмеивались между собой и…
Катя помнила, как поймала на себе взгляд Вали Журавлева. Парень пялился на нее через стол с откровенным мужским любопытством.
— Валюта, ты что-то плохо кушаешь. Попробуй вот это, очень вкусно, — заботливо сказала Долорес Дмитриевна.
— Спасибо, мама, я это уже пробовал, — ответил «Валюша». Тон у него был одновременно вежливый и снисходительный.
Напротив ребят сидел Иван Лыков и все подливал, себе, игнорируя пронырливых официантов, в бокал вина, без разбора мешая красное и белое.
Свою потертую куртку-бомбер он снял. Под тонким свитером, плотно облегающим его тело, бугрились накачанные мышцы. Именно с его подачи за столом и возобновился тот самый разговор о монархическом, союзе. Мещерский, чьего мнения тоже спрашивали, вяло отшучивался: какие, мол, монархисты сейчас, где, откуда?
Салтыков выпил вина и горячо, задушевно заговори о том, что «русское зарубежье никогда, даже в самую горькую годину не теряло своих маяков и не бросало святыми идеалами». Он говорил о том, что Россия сфинкс и вместе с тем она же и Феникс и что чем глубже в историю, тем очевиднее, что понять ее суть издалека невозможна. Что он насмотрелся всякого, когда его отец на свои средства в Южной Америке обустраивал общины русских староверов, что у его швейцарской двоюродной бабушки баронессы фон Пален была старая-престарая гувернантка, простая русская крестьянка. Что декабристы, которые были и в его роду, ничего не понимали в национальной политике, что белые тоже в политике ровным счетом ничего не смыслили, но обладали пассионарностью, что в большевиках была «первобытная жажда крови», что история сама себя в конце концов очищает от всех болячек и опухолей, Даруя раз в столетие реальные шансы восстановления утраченного.
Они с Лыковым по исконной славянской привычке заспорили не пойми-разбери о чем, горячо призывая в свидетели то Мещерского, то Наталью Павловну, то Дениса Малявина, и чинный европейский обед с классическими официантами и бордо сам собой перетек в шумное, безалаберное русское застолье.
Появилось еще вино. Салтыков, как заметила Катя, пить был силен. Он пил и хмелел. И все потихоньку хмелели. Марина Аркадьевна чересчур громко смеялась" чересчур много курила «Мальборо». Анна Лыкова слишком пристально смотрела через стол на раскрасневшегося, разошедшегося в споре Салтыкова. Он иногда бросал ей ласково: «Анечка, а помните?» И она тут же откликалась, вся вспыхивала. Отвечала: да, да, конечно же, помню! Но он уже забывал о ней и снова бросался в спор с ее братом. А когда произносили очередной тост, первым подносил свой хрустальный бокал к бокалу скромника Леши Изумрудова.
Лыков, войдя в раж, ни с того ни с сего в разгар спора стукнул вдруг кулаком по столу и начал читать стихи Вадима Степанцова про империю: «По утрам, целуясь с солнышком, небеса крылами меряя, я парю орлом-воробушком над тобой, моя империя! Судьбы нас сплотили общие, слитным хором петь заставили. Пели мы, а руки отчие били нас и раком ставили». — Не надо, прекрати, перестань, — смущенно просила его Анна, — уймись!
Но Лыков, сверкая взором, перенасыщенным бордо и жаркими мужскими флюидами, не унимался, читая все громче: «Расфуфыренная, гадкая, видишь, как младенец хнычу я, глядя на твое закатное, обреченное величие».[Стихи Вадима Степанцова.]
Когда он закончил читать, всем как-то стало неловко. Чтой-то в самом деле, к чему это? Так хорошо сидели: вот… Зачем?
Лыков молча обвел всех взглядом, словно ища повод, к кому бы прицепиться и подраться.
— У вас, Иван, голос красивый. Тембр мужественный, — произнесла Наталья Павловна среди общего молчания. Лыков выпил, встал, пошатнулся, поцеловал ей руку. И все снова вошло в колею, неловкость сгладилась.
А потом пили чай из самовара (Салтыков так и гор весь — ах, самовар настоящий, русский, антикварный!). Леша Изумрудов сел в гостиной за рояль и довольно скованно, по-ученически сыграл «Баркаролу» Чайковского. «Он очень одарен к музыке», — сказал Салтыков Кате, видимо, как новому лицу в доме.
А потом все вышли в парк — на свежий воздух, любоваться видами. Но в упавшей, на Лесное вечерней тьме ничего уже было не разглядеть, не различить, и Салтыков всех клятвенно уверял, что, когда он поставит в парк автоматическую американскую подсветку, усадьба преобразится до неузнаваемости.
Все это и многое другое усталая Катя вспоминала дороге в Москву, когда подвыпивший Мещерский вел машину по сельской разбитой дороге лихо и неосторожно.
— А этот твой Роман Валерьянович забавный, — подвела она итог.
— Немного Репетилов, нет? — Мещерский люб шаблонные сравнения из школьной программы.
— Нет, просто он другой, не такой, как мы, но, кажется, славный. Только зачем ему это все?
— Что все?
— Ну это Лесное, этот клуб-музей, эти тетки-искусствоведы, эта стройка ужасная, мальчишки, весь этот табор? Зачем ему все это?
— Ну, возможно, он делает это потому, что хочет и может: Так ты довольна поездкой,. Катя?
— Я? Нет, Сережечка.
— Вот так здрасьте. А я старался как мог.
— Я знаю, ты умница у меня, А недовольна я, потому что…
— Потому что не было сказано ни слова, ни полнамека про убийство в соседней деревне? А ты надеялась, что они только это и будут обсуждать?
— Я думала, что они хотя бы коснутся этого, хотя бы упомянут как неприятную новость.
— А они не коснулись, — сказал Мещерский, — не вспомнили.
— Или не захотели нам, гостям, это показать, — Катя вздохнула, — но все равно, не важно, спасибо тебе за это полезное знакомство. А у тебя занятные родственники, Сережа. Колоритные. Лыков, например… Только какой-то он взъерошенный. Они, что, с Салтыковым не ладят?
— Понятия не имею, когда им не ладить? Несколько лет назад они вообще ничего друг о друге не знали.
— А Лесное его предок действительно в карты проиграл?
— Вполне возможно, — Мещерский усмехнулся. — Только я вот что-то про это не слышал. Как и про клад, что там якобы зарыт.
— В каждой старой дворянской усадьбе свои легенды. Без них скучно. Надо же, при Елизавете, оказывается, еще языки людям резали! — Катя поежилась. — Фу, гадость. Лизок кокетка была, модница, на балах с утра до вечера танцевала, фаворитов как перчатки меняла, и вдруг такая дикость средневековая. Видно, допекли ее эти заговорщики во главе с Бестужевой. Это она клад заговоренный в Лесном зарыла. А как эта понять-заговоренный?
— Я думаю, это так надо понимать, что клад может быть найден только при соблюдении каких-то определенных условий, иначе в руки охотнику за сокровищами не дастся, ускользнет.
— А каких условий?
— Ну тех, что оговорены в самой формуле заговора.
— А каких именно?
— Ну откуда же я знаю? — Мещерский снова усмехнулся. — Это я так, образно. Разбойнички-душегубы на Руси такие клады любили. Заговоры клали: кто клад найдет, тот помрет или что-нибудь в этом же духе — инфернальное, с погибелью, ужасами разными связанное. Кстати, я в Питере видел портрет этой самой Бестужевой. Тетка — сущая ведьма была. Такая вполне могла что-нибудь наколдовать со злости, когда ее в Сибирь везли. A ты, я гляжу, заинтересовалась этой сказкой.
— А больше-то пока нечем заинтересоваться, Сережа, — ответила Катя. — Хотела перед Колосовым похвалиться: вот, была в Лесном, выяснила то-то и то-то, а хвалиться пока нечем. Голова гудит, мысли разбегаются вино… Ой, Сережечка, какое вино пьяное…
— Роман по тонкости европейского воспитания ничего, кроме французских вин, раньше не употреблял. Ничего, здесь всего попробует. Научат, просветят, — Мещерский засмеялся. — Зря, что ли, наш барин из-за границы домой вернулся, в родовую вотчину? Ко всему нашему помаленьку приобщится, а как же?
