Глава 24
УБИЙСТВО ПОД НОМЕРОМ ТРИ
Когда приехала милиция, всем в приказном порядке велели оставаться в доме и не выходить, как говорится, до особых распоряжений. Салтыков, ни на кого не глядя, прошел в кабинет-офис и заперся там. Долорес Дмитриевна уединилась в своей комнате — сидела в кресле у окна, тщетно пытаясь быть в курсе событий.
Валя Журавлев тоже сидел у окна — в холле на широком низком подоконнике, прислоняясь к холодному, усеянному каплями влаги стеклу.
— Что, Валентин, плохи дела? — спросил его Мещерский машинально.
— Вы не знаете — надолго это все там? — тихо откликнулся Журавлев. — Мне сегодня после обеда в Москву, в институт надо съездить, расписание узнать.
— Вряд ли это у тебя сегодня получится, — Мещерский не отрывал взгляд от окна: за деревьями были видны милицейские машины. Много машин.
Никиту Колосова он не видел, но знал: он там. И не ошибся. Через два с половиной часа томительных ожиданий пришел патрульный милиционер и вызвал Мещерского — якобы как первого очевидца на допрос.
Мещерский шел по аллее. Мокрая листва пружинила под ногами как ковер. А в сердце покалывало тупой иглой, и голова наливалась словно свинцом. Память же воскрешала одну и ту же картину: всеобщая тетушка Евгения Александровна, тряся, как черепаха, седенькой, аккуратно подстриженной старческой головкой, твердит ему: «Найти хорошую жену сейчас ой как трудно, мой дружочек Особенно человеку интеллигентному, молодому. Выбирать надо с умом. Вот Анечка Лыкова… Такая умница! Оглянуться не успели, как выросла. Уж институт успела закончить. Два языка знает и собой очень, очень недурна…»
Вспоминалось прежде все это весьма легкомысленно, почти анекдотично, сейчас же — с такой болью, с такими укорами совести. Вспоминалось и бледное и такое несчастное лицо Анны Лыковой, когда она садилась в машину своего брата. Мещерскому казалось, нет, он был сейчас совершенно уверен, что видел тогда ее живой в последний раз.
Никита Колосов встретил его в передвижной криминалистической лаборатории в окружении экспертов и патологоанатома. Был Никита грязен, как шахтер-проходчик, и зол как черт.
— Я что-то не понимаю, коллеги, наука криминалистика у нас существует или нет? — Это было первое, что услышал от него Мещерский. Вопрос был задан тоном ультиматума.
— Все следы уничтожены, мы и так сделали все, что было наших силах. Там грязи сверху навалено — вы же сами видели сколько, — эксперты оправдывались, если не сказать огрызались.
— Кто распорядился сбрасывать глину в овраг? — Никита резко обернулся к Мещерскому, который никак не мог устроиться в тесном салоне передвижной кримлаборатории — ноги упирались внизу в какой-то ящик.
— Здравствуй, Никита.
— Здравствуй. Ну так кто приказал это сделать?
— Салтыков.
— Все улики этой жижей смыты! Мы труп-то еле-еле вытащили из этого дерьма!
— Я не уверен, что Салтыков сделал это нарочно. Все вышло как-то спонтанно, Никит. Там у них прорвалась вода, потом какие-то пустоты обнаружадись рядом с фундаментом павильона. Что-то вроде подземелья. Бригадир сказал, что там глина и что ее нельзя сбрасывать в пруд. И тогда Салтыков велел — в овраг, сбрасывайте туда, где раньше была свалка, — Мещерский посмотрел на всех этих хмурых, усталых, раздраженных людей, на Колосова. — А перед этим, когда мы с ним были в парке, он при мне несколько раз звонил Анне Лыковой, но ее телефон не отвечал… А потом рабочие подняли крик в овраге. Мы подбежали и увидели… Никита, где она? Где ее тело?
Колосов кивнул на машину «Скорой», стоявшую бок о бок с передвижной кримлабораторией.
— Из шланга пришлось глину смывать, слой за слоем руками снимать, — он продемонстрировал Мещерскому свои чумазые руки, — снова, как и в тех случаях, — черепно-мозговая травма. На этот раз били не сзади, а сбоку, справа. В результате перелом височной кости и мгновенная смерть.
— Бедная Аня, — Мещерский закрыл дрожащими руками лицо. — Какая страшная смерть… Я чувствовал, я говорил, я сердцем ощущал — с ней и с Иваном что-то не так!
— Ну-ка, пойдем, — Никита осторожно взял его за локоть. — Вместе взглянем.
Когда задняя дверь в «Скорой» открылась, Мещерский невольно подался назад. Первое, что он увидел, — носилки, покрытые рыжей клеенкой, а на них распластанное женское тело, в одежде, заскорузлой от высохшей глины. Он увидел те самые остроносые полусапожки, на высокой шпильке. На ногах мертвой они производил" какое-то нелепое и вместе с тем отталкивающее впечатление.
— С чего ты решил, что это Анна Лыкова? — спросил Никита. — Посмотри хорошенько.
Мещерский буквально впился взглядом в мертвое лицо, обезображенное кровоподтеками, и…
— Ой, мамочка, это же не Аня!! Это… да это жена Малявина — Марина Аркадьевна!
— Марина Ткач, — уточнил Никита. — Судя по состоянию трупа на момент осмотра, смерть наступила около половины девятого — девяти…
— Вечера?! Но она же вчера вечером была в это время…
— Утра, утра, Сережа. Сегодняшнего утра. И мы бы обязательно нашли следы в этом чертовом овраге, если бы не этот ваш чертов сброс грунта!
Потом, уже вдвоем, они опять сидели в передвижной кримлаборатории. Колосов дал Мещерскому прочитать протокол осмотра места происшествия. Мещерский вздыхая, читал, шурша страницами, исписанными чьим-то торопливым неровным почерком. Порой читать гораздо легче, чем видеть собственными глазами.
— Не казни себя, Никита, ты ни в чем не виноват, — сказал он, возвращая протокол. — Но все-таки, почему именно Марина Ткач? Я ведь думал, это… А где же тогда Аня? Где Лыков? А где Малявин? Вы ему сообщили?
— Его розыском занимается Кулешов. Дома в Воздвиженском его нет. Там только их домработница. Здесь закончу, съезжу допрошу ее.
— А как же наши, как же эти? — Мещерский кивнул в сторону дома.
— С этими разговор особый. Но позже.
— Как она попала в овраг? — спросил Мещерский. — Что она вообще делала в парке у пруда так рано?
— Что делала, будем выяснять. А в овраг она попала очень просто — ее туда сбросили уже мертвую. Само убийство произошло у пруда в конце аллеи. Там мы зафиксировали четкий след волочения тела — до кустов, что по краю оврага растут. И вот именно там мы кое-что нашли.
— Следы убийцы?
Никита повернулся — внутри тесной, напичканной электроникой кримлаборатории он двигался очень осторожно, — достал картонную коробку, в которую упаковывали в ходе осмотра и выемки вешдоки, открыл.
Внутри Мещерский увидел измазанную грязью замшевую дамскую сумочку. Он тут же вспомнил, что видел ее у Марины Аркадьевны. Она небрежно-изящнным жестом швыряла ее на подоконник или н" кресло. ПО мере надобности извлекала из нее то сотовый телефон, то пачку сигарет, то зажигалку. В коробке вместе с сумочкой сохранялись для следователя и все найденные традиционные женские аксессуары — каждый в отдельном прозрачном пластиковом пакете.
— Сумку опять не взяли, как и в случае с Филологовой. Ключи, кошелек, пудреница и прочая бабья дребедень на месте, — сказал Никита. — А вот мобильника нет. А ведь он у нее был, да?
— Да, был, последняя модель с цветным дисплеем. А это что? Это тоже было у нее в сумке?
— Да, в сумке, на дне, — Никита бережно извлек из коробки пластиковый пакет. В нем лежала небольшая потрепанная тетрадь в половину листа. Не блокнот, а именно тетрадь, переплетенная в твердую обложку, обтянутую старым полинялым атласом цвета сирени.
— Что это такое? — шепнул удивленно Мещерский.
— Я только мельком проглядел. Эта что-то вроде дневника, — ответил Никита.
— Можно я посмотрю? — Колосов, натянув на руку резиновую перчатку, достал из пакета тетрадь. Раскрыл. Мещерский увидел титульную страницу. Бумага была пожелтевшей от времени, сырой на ощупь. Страницу, украшала замысловатая виньетка в стиле Бердсле — два павлина и окружающий их вычурный растительный орнамент. Наискось титульной страницы шла надпись, выполненная выцветшими от времени фиолетовыми чернилами — крупным округлым аккуратным почерком: «Милой Милочке от Сони и Ляли в день ангела с пожеланиями счастья». Никита перевернул страницу.
— Обрати внимание на дату, — сказал он. Сверху над текстом, написанным уже совершенно иным — мелким, бисерным"очерком и другими чернилами, стояла дата: «6 мая 1913 г.»
— Что это за тетрадь? Чья она? — спрос ил, Мещерский.
— Чья, не знаю, а найдена в сумке убитой. Кстати, в ней была закладка, — Никита снова перевернул страницы, и Мещерский увидел между ними пустую мятую пачку из-под сигарет «Мальборо». — Видишь? Точно такай же пачка; только початая, у нее в сумке. Эта Ткач, видно, дымила как паровоз.
— Да; курила она много, я заметил, — ответил Мещерский, глядя на закладку и на мелкий бисерный текста под ней. — Гляди, а тут пометки на полях… Фломастером.
Но тут их прервали — приехал начальник Воздвиженского отделения милиции Кулешов, страшно озабоченный всем происходящим. Он приехал не один, привез с собой свидетеля. И свидетелем этим, к немалому изумлению Колосова, оказался… бывший директор школы, а ныне церковный староста Алексей Тимофеевич Захаров.
— Может быть, мне в дом вернуться, к ним? — шепнул Мещерский Колосову. — Пока ты его допрашиваешь. А то наши… ну, эти подумают, что… У них могут возникнуть подозрения.
— Из флигеля не видно, что здесь делается. Мы специально машины так поставили. А Захаров тебя в лицо не знает, он только Катю со мной видел. Не волнуйся. Я хочу; чтобы ты поприсутствовал. А этой банде в доме скажешь, что допрашивали тебя долго, одним словом, жилы тянули, — Никита хмыкнул — После вчерашней возни с Изумрудовым они поверят. А мы послушаем этого старика. Вот уж не ожидал, что он с нами снова захочет встретиться.
— Подожди, а с Изумрудовым-то что? Где он?
— В камере кукует вместе с одним местным, с Мячbковым. Вчера у нас с ним интересная беседа была, — Колосов вкратце изложил Мещерскому показания Изумрудова. — Я его сегодня отпустить хотел. Оснований-то его дольше держать нет, дат вот вызов сюда.
— Ты его собирался выпустить? Значит, ты ему поверил?
— Нет, Сережа, тут одно из другого не вытекает.
— Но раз он у вас, значит, он… он не причастен к убийству Ткач.
— Не причастен. Или кто-то очень хочет уверить нас в этой его непричастности к тем двум другим убийствам. — Никита мрачно глядел в сторону флигеля. — По крайней мере одного такого доброхота я прямо сейчас могу тебе назвать. Это в продолжение той занятной темы о венчании…
— Но Салтыков…
— Давай сначала послушаем Захарова. Хорошо? А потом будем обсуждать. Кстати, а сам-то ты как тут сегодня оказался? Вы же вчера вечером с Катей уехали отсюда?
— Салтыков мне утром позвонил и вызвал меня сюда, — Мещерский провел по лицу рукой. — И если честно, я до сих пор не понимаю, зачем я ему тут понадобился.
Кулешов подвел Захарова. Мещерский увидел перед собой маленького благообразного старичка в болоньевой куртке и кепке. Вид у него был потрясенный.
— Убили, неужели опять убили? — восклицал он горестно, с трудом влезая в тесный салон передвижной кримлаборатории, ставшей на это время оперативным штабом. — Николай сказал мне, — он обернулся на подсаживавшего его. Кулешова, — эта Малявина Дениса жена гражданская. Бедный Денис Григорьевич… Вот горе-то несчастье… Он ведь любил-то ее как! Тыщи ей под ноги швырял, было время. Дело-то свое из-за нее загубил на корню — все шубы ей покупал норковые да кольца золотые. Ну а она-то сама красавица была — тут уж ничего не скажешь, прямо Венера Милосская. Вот горе-то… А помните, молодой человек, что я вам тогда говорил? — обернулся он к Колосову. — Так просто все это не кончится. Не кончится — помяните мое слово.
Никита как раз этих слов Захарова не помнил — хоть убей. Прошлая их беседа оставила у него странный осадок. Старичок Захаров вроде был и словоохотлив, и правдив, и вместе с тем — и вот как раз это Никита помнил очень отчетливо — создавалось впечатление, что он что-то, быть может, очень важное, умышленно недоговаривает. Никита помнил и доктора Волкова — тот тоже давал свои показания, что называется, поэтапно. Возможно, все это простое совпадение. Но сейчас, после третьего по счету убийства, Никита в простые совпадения уже не верил.
— Вы что-то видели, Алексей Тимофеевич? — спросил он.
— Видеть-то я видел, да вот только не знаю, что видел, — Захаров снял кепку. — Вы-то, милиция, по дворам пошли людей спрашивать. Что ж, верно, а что еще таком случае делать? Спрашивали вон соседей моих — может, кто что подозрительное утром сегодня заметил. А я-то утром и не видел ничего, и не слышал, потому что с внуком занимался. Супруга-то моя сегодня чуть свет в город отправилась. Талон у нее в поликлинику к глазному. Катаракта ее мучает, вот операцию хотят делать, вот она-то уехала, а я с внуком остался. Пока выкупал его, пока кашу овсяную сварил. Ест он у нас плохо, прямо с барабанным боем. Особенно кашу. Что-нибудь вкусное — это сразу подметет, а кашу нет. Хитрец — четвертый годок ему пошел. Педагогика советует в таком возрасте быть с детьми особенно…
— Что вы все-таки видели? — перебил его Никита. У Него снова возникло ощущение: Захаров заговаривая им зубы, намеренно уклоняясь от… От чего?
— Вчера дело было. Вечером. Поздно, — Захаров насупил седые брови. — Дождик моросил. Ну а у нас электричество погасло. Сейчас то и дело гаснет. Как раз на вечерних новостях телевизор выключился. Ну, я и вышел на улицу поглядеть — на нашей это улице линия выключилась или во всем поселке света нет. Дом-то мой видели, где стоит. Место высокое. Дорога в обе стороны хорошо просматривается. Ну, значит, и увидел я, как машина проехала на большой скорости. Фары у ней горели ярко. Я к соседям Парамоновым зайти хотел — насчет света потолковать. Они вроде движок собирались купить себе автономный. Ну, повернулся идти, гляжу, а та машина, что проехала, медленно так по дороге ползет. А потом вовсе остановилась. Фары у нее мигнули и погасли. Ну, тут уж ее почти не видно стало. Я подумал — сломалась, наверное, посреди дороги. И пошел к Парамоновым.
— И это все, Алексей Тимофеевич?
— Погодите, не все. Я этому и значения большого не придал. Мало ли. По нашим дорогам ездить, да чтоб целой машина была? И машин-то таких на свете нет. Вон Малявин Денис, хоть и иномарка у него а, сколько раз вот так загорал? Сходил я, значит, к Парамоновым. А они без света уж спать ложатся. Тут не до разговоров. Тогда решил я к дороге спуститься — там у нас трансформаторная будка. Думаю, пойду проверю — если там в будке внутри гудит, значит, свет скоро дадут Примета верная, апробированная. Иду. Темно. Вдруг слышу — шаги. Бежит мне кто-то навстречу. Ближе, ближе — гляжу, вроде женщина в светлом таком плаще коротком. Поравнялась она со мной и… Знаете, молодые люди, лошадь иногда так в сторону шарахается; себя не помня, когда волка увидит. Не по себе мне стало, честно скажу, когда лицо этой девицы я увидел. Белая вся, глаза ненормальные, дикие. На груди вот тут плащ нараспашку, кофточка разорвана. Лифчик, извините, наружу. Волосы мокрые; плащ тоже мокрый, в грязи весь. Так это видение ночное меня поразило — я прямо языка лишился. Стою на дороге столбом. А она что есть мочи прочь от меня, только плащ парусом раздувается. Пропала она из виду в темноте, и тут только я в себя пришел и вспомнил: ведь девица-то эта мне знакомая. Видел я ее несколько раз. В Лесное она часто приезжает из Москвы, и брат у нее есть. Он часто в сельмаг наш за пивом на машине заскакивает. Берет всегда помногу, чуть ли не ящик. Вера-то, продавщица, не нарадуется — золотой, говорит, клиент. Молодой такой парень, здоровый, рослый, на спортсмена похож. А эта девица-сестра его — тоже молодая, худенькая…
— Никита, это ведь Аня Лыкова! — воскликнул Мещерский, забывшись. — А когда вы ее видели, во сколько?
— Да говорю же, вчера вечером. Поздно. Часу в одиннадцатом это уж было.
— Лыковы вчера из Лесного уехали около десяти вечера, — шепнул Мещерский Колосову.
— А Марину Ткач убили сегодня примерно в половине девятого утра. То есть спустя почти двенадцать часов. Меня сегодняшнее утро гораздо больше интересует, — ответил Никита.
— Но я не понимаю… Они же с Иваном вчера уехали вместе, на моих глазах. Что произошло там, на дороге. Чего Аня так испугалась? От кого она бежала? Где сейчас? Где Иван?
— Убили Марину Ткач, — тихо повторил Никита. — Я понимаю, Сережа, твою, тревогу о своих родственниках. Дай срок — отыщем, выясним. А пока… Алексей Tимофеевич, простите, отвлеклись, и что было потом?
— Да ничего не было. Домой я вернулся. Спать лег. Сегодня утром вот с внуком возился.
— Но, может быть, до этого ночью вы вставали — в туалет там, воды полить, в окно смотрели?
— Вставал, конечно. Дело-то к старости идет, простата пошаливает. — Захаров вздохнул.
— И в окно смотрели?
— Как не посмотреть. Только ведь тьма кругом, — тьма египетская, как в первый день сотворения мира. А электричество нам в Тутыши только в шестом часу дали. Холодильник на кухне заревел, заработал. Тут супруга мою встала — ей до города еще доехать надо. Слава богу, он про убийство еще не знает ничего, а то бы к к врачу не поехала, бог с ними, с глазами, когда такой ужас рядом творится. На улицу носа не высунешь. А вы, значит, молодые люди, это убийство раскрыть собираетесь?
— Собираемся, — ответил Никита.
— А те как же, извините? Отца Дмитрия смерть и Филологовой Натальи Павловны?
— И над ними мы работаем, В комплексе.
— В комплексе? Ишь ты… Ну, вам виднее. — Захаров скорбно покачал головой. — В комплексе, значит.
— Может, у вас какие-то соображения есть, личным Вы ведь старожил тут, — спросил Никита, внимательна наблюдая за выражением лица старика. — Человек мудрый, наблюдательный.
— Да какие там еще соображения. Бесовские делая нас тут творятся. Мерзость вавилонская! — Захаров снова покачал головой. — Отец Дмитрий сто раз прав был, когда это говорил — бесовство и мерзость.
— А когда он это говорил? По поводу чего? — спросил Никита.
Захаров с досадой, махнул рукой:
— Да вы ж молодые, вы ж не верите ни во что, сами все знаете. А что тогда спрашивать, зачем? Отец Дмитрий правильно говорил: есть вещи, которые не рассудком постигаются верой. И потом он еще говорил — вера, она горами движет, а уж людьми-то…
— Вера во что? — спросил Мещерский. Захаров не ответил.
— Ну, спасибо и на этом, — Никита не стал далее развивать эту смутную тему. — Сейчас вас домой отвезут.
— Не барин, пешком дойду, — Захаров натянул кепку. — Мне еще в сельмаг захлебом надо, — он вздохнул и как-то пристально и печально взглянул на внутренность салона кримлаборатории. — Эх, машина. Компьютеры одни сплошные, экраны. Молодые вы. Все только на компьютер надеетесь. Он у вас и бог теперь и все такое. А вот вырубят свет, как у нас тут, — где они будут? И вы где будете вместе с ними? Сказал бы я, да вот только, извините, стаж мой педагогический сорокалетний этого не позволяет.