В ту ночь я долго не могла заснуть, как ни убеждала себя, что сон требуется мне как никогда. Я даже выпила снотворного, чего со мной давно не бывало. Из комнаты Ольги доносился размеренный храп, что раздражало меня еще больше. Корова! И что это босс так ухмылялся, когда речь заходила об Ольге?

Эх, Родион Потапович… Меня никогда не приводила в восторг его приверженность к почти театральным эффектам. Какой смысл держать меня в напряжении целые сутки, хотя назавтра он все равно скажет мне имена виновников этой серии смертей? Но с другой стороны, его театральные эффекты в подавляющем большинстве случаев были и эффективными.

Всегда, когда бессонница томила до тошноты, а потолок тоскливо плыл перед глазами, не желая распускаться многоликим соцветием сна, вспоминался Акира. Он вырос перед мысленным взглядом, чуть огрузневший с годами, но все равно ладный, статный. Я предпочитала не помнить о том, что он давно умер, потому что всякий раз, когда его дочь Мария чувствовала себя маленькой, одинокой, слабой девочкой, как тогда, у холодной приютской батареи, он приходил и давал мне силу пантеры.

Он поможет и завтра.

Эта мысль неожиданно согрела меня, и победительный сон наконец смежил мои глаза.

Весь следующий день, до самого вечера, мне предстояло провести в квартире, потому что звонил сначала Каморин, а потом Геннадий, и нам строго-настрого было запрещено покидать пределы нашей съемной жилплощади. И нам с Ольгой, никуда не денешься, пришлось контактировать, хотя мы и пытались ограничить общение косыми взглядами в коридорчике. Ни слова, ни полслова. Я чувствовала исходящие от нее флюиды напряженности, но враждебности… враждебности не было. Наверное, она начала понимать, что мы в некотором роде сестры по несчастью. И то, что одна из нас сегодня ночью могла умереть, не подогревало злобы. Понятно, что она не могла чувствовать ко мне приязни, равно как и я к ней, но, по крайней мере, тех фейерверков эмоций, которые заставляли нас едва ли не кидаться друг на друга с кулаками и подручными средствами, не было и в помине.

Примерно в половине девятого вечера раздался звонок, и голос Гены Благовещенского дал нам знать, что ровно через полчаса он будет ждать нас в машине на углу нашего дома.

— Чтобы без опозданий, — сухо сказал он, и меня продрало по коже колючим морозцем. В голосе Геннадия не было и намека на постоянные его мурлычущие нотки.

Я передала слова Благовещенского Ольге. Она кивнула, дав понять, что приняла к сведению. Я отвернулась; в этот момент она положила руку мне на плечо и сказала:

— Ладно. Не будем напоследок дуться. Как знать, может… впрочем, нет. Все будет нормально.

— А как же коэффициенты в скобочках? — спросила я. — Ставки на тебя, на меня?

— Не будем, — отрезала она. — А ты вообще молодец. Думаю, что мне сложно будет с тобой справиться. Может, и не придется даже.

Я не поняла смысла этого «может, и не придется». Она имела в виду, что не выйдет на сцену… то есть на арену? «Сцена», «арена» — эти понятия неразрывно переплелись у меня в мозгу за эти дни так, что я не чувствовала разницы, а точнее, пропасти между ними.

— Ладно, — бросила я, — там видно будет.

— А на тебя все-таки больше ставят, — отозвалась она и ушла в свою комнату.

После этого мы не сказали больше друг другу ни слова. Вплоть до того момента, когда мы спустились вниз и на углу дома обнаружили автомобиль с Геннадием и еще двумя девушками, те также должны были принимать участие в сегодняшнем шоу. Обряженные в шиншилловые шубы, стоящие астрономических денег, они смеялись, плоско шутили и вообще вели себя так, словно ехали на светский раут — ну прямо-таки первые леди, а не «мясо» в жестоком и непредсказуемом действе…

Развлекательный центр «Бункер» снаружи казался куда меньше, чем это было на самом деле. Видна была только вершина айсберга — два этажа с круглыми, как иллюминаторы, окнами первого и затянутыми в фигурные металлические решетки окнами второго этажа. В клуб вели прозрачные пуленепробиваемые двери на фотоэлементах, автоматически открывающиеся при приближении посетителя. После этого следовало преодолеть тройной контроль: рамка-металлоискатель, затем вежливые охранник и охранница, почти неуловимыми движениями, выдающими в них профессионалов, досматривали лиц (каждый — своего пола); и наконец, следовали бронированные двери, в прорезь которых следовало окунуть свою членскую карточку и пригласительный билет с водяными знаками и системой защиты не худшей, чем у иных дензнаков. Гости могли провести время в одном из баров, ресторанов или игровых секциях с бильярдом, боулингом и казино, мы же с Геннадием спустились на лифте на три этажа вниз и отправились в гримерки.

Здесь мне еще бывать не приходилось. В прошлый раз нас привезли в «Бункер» уже экипированными и сразу «бросили» на сцену.

Гримерка представляла собой две длинные и узкие, коридорного типа, смежные комнаты с зеркалами по одну сторону и вешалками и навесными шкафчиками по другую. Помимо меня и Ольги, тут оказалось еще около двух десятков девушек. Правда, в «гладиатор-шоу» должны были участвовать не все, примерно человек пять были дублершами. Из мужчин тут находился один Гена Благовещенский. Он равнодушно взирал на обнажавшиеся прелести гладиаторш, которые облачались в свои костюмы, ведь женщинами, как известно, он не интересовался.

Девицы обладали соответствующей физической подготовкой, зачастую очень высокой — спортсменки различного профиля, несколько каскадерш, две или три из них даже засветились в фильмах, но не пробились дальше… Была даже призерка Олимпиады в командных выступлениях по фехтованию на рапирах, а также бывшая дублерша кинозвезды, о которой нынешняя гладиаторша высказывалась до удивления однообразно:

— И ничего особенного! Я у нее мужика даже отбила. Обычная баба. Нет в ней ничего такого, чтоб прям ах — и не встать. У нее я, кстати, му-жи-ка…

Все эти КМСки, мастера спорта, каскадерши плюс две-три бывшие девицы-пожарники, которые принципиально презирали «киношниц», ругались между собой, судачили, сплетничали и весело и цинично прорицали друг другу скорый конец. Самой гуманной формой прогноза на будущий матч была фраза «Я тебе, Анюта, так уж и быть, постараюсь сиськи не отвинтить, а то тебя твой тепловоз бросит».

Ольга Кротова быстро переоделась в тунику, надела шлем и получила в смежной комнате меч и щит. На меня она посматривала диковато. Потом глянула на суетящегося Гену и решительно направилась к выходу из гримерки.

— Ты куда? — окликнул ее Благовещенский. — И сколько собираешься отсутствовать?

— В туалет, — хмуро ответила та. — А тебе-то чего?

— А ты давай не груби, кобыла, — беззлобно отозвался Геннадий, глянув на часы. — Через сорок минут начало, и никуда я вас не выпущу, там любой форс-мажор может приключиться. Ладно… вали, отливай!

Ольга вышла. Геннадий посмотрел на меня и произнес:

— Ну-ка глянь, куда она с такой решительной рожей пошла. Говорит, в туалет.

— А ты-то чего боишься?

— А я того боюсь, что не дай бог с ней что случится, тогда придется и тебя снимать с шоу. А это, сама понимаешь, не в твоих интересах. — Он резко наклонился, почти коснувшись губами моего уха, и прошептал: — Аванс-то уже получила небось, уже и перевела? Так что пойди, Леночка, попаси подругу.

Я не стала спорить, тем более что я уже переоделась и была совершенно готова к участию в «гладиатор-шоу». Я встала и направилась к выходу из гримерок.

Гримерки находились на предпоследнем, третьем, подземном этаже бывшего элитного бункера, бомбоубежища социалистических времен. Ниже уровня гримерок оставался еще только один уровень, наиболее разветвленный, именно там находились туалеты для работников клуба, наряду с инвентарными, кладовыми, холодильными камерами, а также множеством помещений, ни под что не занятых.

«Н-да, — думала я, — конечно, при коммунистах застраивались капитально. Есть у меня такой знакомый, отставной майор разведвойск, так он на идее подземной Москвы даже повернут немного. Проект «Метро-2», диггеры, сталинские катакомбы, шахты и штреки, все такое… А ведь в самом деле подземные сообщения Москвы — это нечто. Самой приходилось видеть. Не удивлюсь, если боссы «Бункера» зайдут в свой подземный туалет, а выйдут на поверхность где-нибудь из катакомб Парижа. Помню, видела я у босса в компе схему подземных коммуникаций Москвы — из базы данных КГБ скачано. Ушлый вы, Родион Потапыч…»

Впрочем, я вынуждена была отвлечься от мыслей о Родионе Потапыче и вспомнить о том, что вообще-то Геннадий Благовещенский отправил меня присмотреть за Ольгой. Глупость какая-то… Какой смысл смотреть за этой кобылой, если ничего качественно нового я — после более чем недельного-то существования бок о бок — о ней не узнаю? Не-ет уж, как сказал бы сам Геннадий. Следует заняться другим.

Я воссоздала в памяти схему бункера, показанную мне Родионом. Бесспорно, схема содержала данные о старой планировке этого подземного сооружения, но, как говорил босс, кардинально оно не могло измениться.

В данный момент я находилась на так называемой распределительной площадке третьего уровня. Вниз, на уровень номер четыре, шла широкая каменная лестница, которую не отделывали под евроремонт и оставили так, как была — в пещерном стиле обычных советских бункеров. Голые стены, скупые чахоточные фонари, мягкие шорохи шагов, разлетающиеся по сторонам и далеко опережающие идущего. И — пустота. Глухая, гулкая. Откуда-то из далекого далека доносятся веселые голоса, взрывы хохота, из-за приоткрытой железной двери, где, верно, расположена инвентарная комната, сочатся чувственные стоны — надо полагать, шустрый администратор поймал уборщицу в удачной позе. Но это как бы не здесь — в другой жизни. А ты словно на первом, самом легком и самом необитаемом, уровне компьютерной игры-ходилки, бесконечного «квеста».

Пустота. Каменная клетка. Романтика подземелий. Расползающиеся, как щупальца невероятно огромного окаменевшего осьминога, тоннели.

Тоннели!

Основной эвакуационный тоннель…

Интересно, можно ли в случае чего бежать именно по нему? Мало ли какие обстоятельства сложатся по ходу сегодняшнего — праздничного, кстати! — вечера?

Я прислонилась к холодной бетонной стене, села на корточки и закрыла глаза. Нужно было вспомнить план четвертого, нижнего уровня и выяснить, как мне отсюда добраться до начала эвакуационного хода. Причем сделать это следовало как можно быстрее, потому что Геннадий мог и забеспокоиться: куда это подевались основные участницы сегодняшнего… гм… спектакля?

Да. Четвертый уровень прояснился перед глазами, как на экране только что включенного монитора. Так и есть. Схема разворачивалась перед глазами. Мне следовало спуститься на четвертый уровень по северной лестнице, пройти во-от этим длинным коридором, повернуть направо и далее — до упора. Там, по предположению Родиона, теперь находится мощная решетка, преграждающая дальнейший путь в эвакуационный тоннель.

Все оказалось несколько сложнее. Когда я прошла обозначенным в схеме длинным коридором и приготовилась свернуть направо, то обнаружилось, что поворот перегорожен новенькой сверкающей металлической решеткой. У решетчатой двери, из-за которой веяло сыростью, перед монитором сидел молчаливый охранник. Перед ним лежал «калаш», поверх «калаша» — раскрытый примерно посередине журнал. Посреди страницы расплылось ярко-красное пятно.

И пятно в журнале, и молчаливость охранника имели под собой одну и ту же причину возникновения: голова охранника была пробита и держалась вертикально только потому, что правое ухо было пришпилено к спинке стула дротиком.

Точно таким же, как тот, которым я отрабатывала броски.

Мне внезапно стало невыносимо жутко. Нет, не при виде тела охранника. Просто я почувствовала, как из темноты тоннеля на меня кто-то смотрит.

Я окаменела. Не знаю, почудилось или это было в самом деле, но то ли в моем мозгу, то ли в самом сердце каменного склепа, из черного зева зарешеченного эвакуационного хода, возникли слова: «Пусть идет. Иди!!»

И я пошла. Нет, не пошла — побежала. Помчалась!

И — я знала, чувствовала — мне смотрели вслед…

Геннадий с сомнением посмотрел на меня, когда я вернулась обратно в гримерку и присела перед зеркалом, не без смятения глядя на свое отражение.

— Ну и что? — наконец сказал он. — Ольга уже вернулась, а тебя еще нет. Ты где шляешься? Или тебе тоже приспичило, Леночка-днепропетровочка?

— Приспичило, — мрачно ответила я. — Тебе бы тоже приспичило.

— Ты что, в своем уме? — буркнул тот. — А ну-ка пойдем выйдем. Ты же сегодня дебютируешь, нельзя раскисать, поняла? Нет, ты не поняла. Идем!

Он затащил меня в какую-то подсобку, заваленную картонными коробками и офисной мебелью в разобранном виде. Если бы я не знала, что Геннадий совершенно не интересуется женщинами, то по его возбужденному лицу непременно заподозрила бы, что у него вызревают самые гнусные и похотливые планы.

Он захлопнул дверь и выдохнул:

— Ну ты что скуксилась? Боишься? Тут такие «бабки» могут отвалиться, а она нюни распускает! Соберись!! Ну ты что, в самом деле? У тебя такое лицо, как будто ты привидение увидела.

И он раскатился смехом, но таким, что я тотчас же поняла: он нервничает ничуть не меньше меня. А то и больше. Все-таки он действительно отдал свою судьбу в мои — неопытные, как он полагал — руки и теперь мог и пожалеть об этом. Поздно.

— А что, Гена, — произнесла я, — тут, в этом месте, водятся привидения, да? Уж не привидения ли Инны Малич… Кати Деевой, Ионеску со Шпеер? Нет?

Это было сказано очень необдуманно. Он уставился на меня и облизнул пересохшие губы. Было видно, что моя реплика ужалила его похлеще любого дротика.

— Ты что это такое говоришь? — отозвался он, стараясь еще быть спокойным. — Ты, Леночка… или ты… или ты никакая не Леночка?