Алёна Васнецова. Июнь 1999
Алёна проснулась от звона под окошком.
Мгновение темноты в сознании: где она, что с ней, чья это комнатушка с тяжелым гардеробом, шаткой этажеркой и колченогим столом, застеленным кружевной скатеркою, с белыми коротенькими занавесочками на окне? Как она попала сюда из насквозь продутой кондиционером просторной спальни с портретом иорданского короля на стене? Снова снился Амман, Фейруз склонялась над Алёной, протягивая мерзко-розовые ладони, и Фаина Павловна почему-то была здесь же, она что-то говорила Фейруз, улыбаясь, как сообщница, а из ее горла вдруг вырвались дребезжащие трели…
Слава богу, слава богу, это только сон!
Алёна слегка раздернула жесткие от крахмала занавески, подняла голову над теткиными бордовыми глоксиниями – и сонно улыбнулась: Липка приехала. Ну конечно, кто еще будет так трезвонить?
– Ты чего людей будишь ни свет ни заря?
– Неужели? – хихикнула Липка, снова нажимая на звонок. – Кроме тебя одной на всем божьем свете и не спит никто. Вставай, седьмой час!
Липкина щербатенькая улыбка сияла свежестью. Веснушчатое личико, окруженное туго застегнутым под подбородком покрывалом, увенчанным клобуком, так и лучилось радостью жизни. Молоденькая монашенка опиралась одной ногой в расшлепанной черной туфельке в землю, придерживая обшарпанный велосипед. Если сестра Олимпиада из Выксунской обители и мечтала о чем-нибудь в жизни, кроме, понятно, божественных видений и райского блаженства за гробом, то о новом велосипеде…
«А вот прямо сегодня пойти с ней в универмаг и купить велосипед! – мелькнуло в голове Алёны. – Деньги вроде еще остались какие-то. Хотя нет, надо сперва у матушки Февронии спросить, как та посмотрит».
Она все время забывает: в монастыре ничего не делается без матушкина соизволения. Так было всегда… так будет всегда. И чем скорей Алёна к этому привыкнет, тем будет лучше для нее же.
– Седьмой час, говоришь? – Алёна потянулась. – Ну и ну-у… Что ж меня тетя Катя не будит?
– Твоя тетя Катя давно уже в коровнике. Говорит, не раз принималась тебя будить, да ты не слышишь ничего. Меня вот послала.
Липкина рука снова легла на звонок, и Алёна так и подскочила на кровати:
– Все, все, угомонись, встаю!
Она выскочила из постели и принялась заправлять ее. Липка тем временем прислонила велосипед к стене, подошла к самому окошку и положила локти на подоконник, с интересом разглядывая Алёну:
– Ух ты, ну и сорочица! Грех, грех!
«Сорочица», ночная рубашка, была, на взгляд Алёны, довольно незатейлива. Ну, может, кружева многовато да спина слишком щедро оголена, однако, с точки зрения сестры Олимпиады, спавшей всю жизнь в суровых рубахах под горлышко и с рукавами, это был, конечно, верх соблазна.
Эх, Липка, видела бы ты «сорочицы» Инги! Вот чему обзавидовались бы блудницы вавилонские!
Воспоминание о сестре было темным облачком, на миг затмившим ясный утренний горизонт. Липка сразу почувствовала настроение подружки:
– Чего отуманилась? – И сама себе ответила: – А как не отуманишься, когда встала, лба не перекрестив?
Алёна склонилась под иконкой. Может, это самовнушение, но и впрямь полегче стало. Лукаво оглянулась через плечо:
– Теперь можно умываться, матушка-наставница?
Липка довольно хихикнула. Вот еще одна мечта… но это не скоро, когда-нибудь, через много-много лет!
– Тебе тетка завтрак велела съесть до крошечки. Молоко и творожок. А то говорит, тощая ты – страх. А по-моему, ничего!
Алёна вяло улыбнулась. Молоко и творожок… Ладно, бог с ним, с творожком, но начинать день с молока хорошо только в идиллических рассказах о деревенской жизни. Сразу разболится желудок, а главное, ей нужна чашка крепчайшего кофе, чтобы прийти в себя. Иначе уже через полчаса снова потянет в сон – она же гипотоник, у нее давление настолько пониженное, что без кофе Алёна жизни себе не мыслит.
Нет, грех, грех, соблазн… С мыслями о кофе придется прощаться, как и со многим другим. Хоть и милостива, снисходительна матушка Феврония, вон, позволяет сестрам не только выходить за стены обители и с мирянами общаться запросто – даже на велосипедах гонять, но утреннего кофе в келье не потерпит.
Но пока Алёна еще не порхнула под крылышко матушки Февронии. И у нее есть непочатая баночка «Нескафе Голд»…
Сразу повеселев, она махнула рукой Липке:
– Входи! Как насчет творожка с молочком?
Через полчаса они вышли из дому, вполне довольные жизнью. Липка трапезничала второй раз за утро, но аппетит у нее был отменный. От творожка и молочка остались только воспоминания. Алёна почистила зубы, но все еще чувствовала во рту жизнетворящий вкус кофе. Двух чашек ей хватит, чтобы продержаться до обеда, а там надо будет опять как-то исхитриться согрешить…
От теткиного дома до обители было рукой подать. Если бы подруги взгромоздились на велосипед вдвоем, это для него плохо бы кончилось, поэтому пошли пешком, ведя технику «в поводу».
Длинное платье путалось в ногах. Этому темно-синему сатиновому платью было лет тридцать, не меньше. Хороший индийский материал – ничуточки не полинял, не выгорел с тех пор, как его сшила для себя Алёнина мама. Она когда-то тоже собиралась стать послушницей: чуть не все они, живущие вблизи от обители, помышляли об этом, по молодым-то годам! Вот и платьице себе пошила соответственное – смиряющее плоть. И поди ж ты: один только раз его и надела. В тот же день по каким-то делам занесло в Выксу молодого врача Дмитрия Васнецова – и этот день переменил навсегда жизнь и его, и несостоявшейся послушницы Лиды. Ну ничего, платью все-таки предстоит сыграть свою роль!
Алёна поправила платочек. Совсем новый, еще скользкий, съезжает с головы. К шарфику она уже привыкла, а вот платок… теперь без платка ей ни шагу, даже когда волосы отрастут. Простоволосой ходить женщине – грех.
Прошли прямиком мимо сестринской обители, потом через дворы панельных пятиэтажек вышли к кованой ограде вокруг невеликого домика. Здесь живет настоятельница – святое место! Тем святое, что некогда, еще в начале века, в этом доме размещалась резиденция устроителя монастыря святого отца Варнавы Гефсиманского. Чудо, как не порушили домик большевики! Правда, главный уездный чекист сделал здесь свой, по нынешнему сказать, офис. Потом еще какие-то советские конторы размещались, но несколько лет назад удалось-таки передать домик Варнавы обители. А для сестер и для домовой церкви пока что выстроили низенькое неприглядное здание наподобие барака. Вокруг же раскинулось множество отличных двухэтажных домов, старинных, но таких крепких, что их никакие годы не берут. Обитель строилась на века, в этих домах были кельи сестер. Теперь там живут люди, располагается общежитие литейного техникума, сам техникум. У монастыря, похоже, нет никаких шансов заполучить это обратно. Вон там – остатки колокольни и привратного корпуса. И церковь… Теперь она ни на что не похожа, разве только на страшный сон грешника: в алтаре котельная. Некогда великолепный Троицкий собор вообще стоит в руинах… Roman ruins. As quickly as possible…
Алёна резко перекрестилась.
– Ты чего? – чуть ли не испуганно покосилась Липка.
– Да так. Лезет в голову всякое.
– Враг – он всегда близко, – с пониманием кивнула молодая монашенка. – Чуть что – так и лезет в душу, так и норовит!
Зашли в задние ворота. Два теленка, рыжий и белый, носились как угорелые по усыпанному опилками двору, высоко вскидывая тонкие ноги. Пахло навозом, сырой землей, свежей древесиной. Пахло покоем, которого так хочется Алёне… Она вдохнула полной грудью – и снова захотела перекреститься, отгоняя вдруг подступивший страх. Небось когда хоронят человека, тоже пахнет сырой землей и свежей древесиной… Но не навозом – чего нет, того нет!
Алёна криво усмехнулась.
Липка проницательно покосилась на вздрогнувшую подругу:
– Что, опять враг подступил? Да, он такой… ушлый. А ты его молитвою – хлесь!
Невысокая женщина, что-то делавшая на земле, разогнулась и взглянула из-под руки на приближающихся девушек. Алёна узнала свою тетку. От ее ног отделился пушистый серо-белый комок, бросился вперед, переваливаясь на коротеньких ножонках и отчаянно тявкая.
Липка тотчас опустилась на колени и принялась нежить, ласкать щенка, мурлыча:
– Кедрина! Ах ты моя Кедрина! Крошечка, лапонька!
Щенок то перекатывался по земле, показывая розовенькое упитанное брюшко, то вскакивал и норовил лизнуть Липку в лицо.
– Зли ее! – прикрикнула тетя Катя, с неодобрением глядя на эти лизанья. – Чего ты с ней тетешкаешься, будто с дитем или с болонкой, она сторожевая собака, кавказская овчарка, она злой должна быть! Зли ее! Ущипни!
Но Липка могла только гладить, тискать, бормотать что-то нежно-бессвязное.
– Бестолочь! – махнула рукой тетя Катя. – Ни с той ни с другой толку не будет. Творог весь поела? Молоко выпила?
Это уже адресовалось племяннице.
Алёна кивнула:
– Мне сегодня куда? Опять цветами заниматься?
Тетка кивнула:
– Вон там возьми таз с рассадой и сажай около ворот храмовых. Но погоди. Тебя матушка спрашивала. Да вот и она сама.
От домика торопливо шла невысокая худенькая женщина в простой черной тужурочке поверх рясы. На переносице поблескивали большие очки, вокруг улыбающихся ярких губ забавно топорщились едва заметные усики. Матушке Февронии недавно исполнилось тридцать пять, и у нее была такая улыбка, что ангелы веселились в небесах!
– Доброе утро, Алёна. Ну, чего надумала?
– Да вот рассаду возьму и пойду сажать, – ответила Алёна, хотя знала, что от нее ждут другого ответа.
– И только? – Матушкина улыбка малость поблекла. – Ну а я вот что скажу: начни с малого. Лучше начать с малого, но твердо, чем с большого, но непостоянно. Начни с постановки голосов. У нас хора никакого нет, а без пения какое же благолепие в храме? Ты же певунья, ты же в музыкальной школе училась. Это и будет твое послушание. Разве плохо? Потом, глядишь, и…
– Матушка! Открывается! Открывается! – суматошно заорали вдруг с крыльца. Худая высокая монахиня призывно взмахивала руками. – Идите глядеть, матушка!
Мать Феврония, мигом забыв про Алёну, ринулась в дом, подбирая рясу. Липка понеслась туда же, сопровождаемая Кедриной, которая, разыгравшись, хватала ее за подол.
Тетя Катя завистливо поглядела им вслед и опять взялась за лопату: она убирала двор.
– Что там такое? – чуть ли не испуганно спросила Алёна.
– Да Матерь Пресвятая, слышь-ка, начала открываться реставраторше. Она уж неделю как пост на себя наложила, все время в молитвах, и вот пошло дело…
– А, ну ладно, ну и слава богу, – кивнула Алёна, испытывая приступ острой зависти, что не может побежать вслед за Липкой, не может взглянуть, как «открывается», очищается от краски и грязи старинная, драгоценная копия чудотворной иконы Иверской Божьей Матери – сокровище монастыря, пропавшее еще при большевиках и недавно волшебным образом найденное. Замалеванная каким-то мазилой, икона с трудом поддавалась реставрации. Потом, когда икону очистят и освятят, она будет выставлена в храме, но пока мирякам на нее смотреть нельзя. Алёне, значит, тоже нельзя…
И тете Кате нельзя, и она тоже огорчилась. Поджав губы, поддела на лопату здоровенный пласт навоза и понесла в особый ящик, стоящий на дворе.
«А вечером опять спину ломить будет или сердце прихватит», – подумала Алёна, но не решилась ничего сказать.
Она молча взяла в углу таз с рассадой, кивнула тетке и пошла обратным путем: мимо развеселых телят, мимо кованой ограды, мимо двухэтажных домиков к воротам нынешнего монастыря. Ну чего, чего ей надо, спрашивается?! Чего ее дерет в разные стороны? То волосы (остатки волос) на голове зашевелились от страха при одном только намеке на послушание, то едва не плачет от обиды, что недостойна смотреть на открывающуюся чудотворную… Только для своих. Ну так стань же этой своей, от тебя же именно этого и ждут все, от тети Кати и Липки до матушки Февронии! С распростертыми объятиями примут!
Алёна бухнула таз прямо у ворот и потерла ноющие руки. Сходила в привратницкую, принесла ведро с водой, консервную баночку-поливалку, опустилась на корточки и вяло принялась ковырять копалкой пушистую, вчера вскопанную и удобренную землю большой клумбы.
Ладно. Сегодня последний день для раздумий. Последний день для сомнений: остаться здесь или вернуться в мир… чтобы еще раз поговорить с сестрой; чтобы найти Фаину и все наконец выяснить без посредников; может быть, чтобы встретиться с Юрием…
Вот именно! В этом-то дело! Себе можно было бы не врать… да и Богу тоже, он все видит.
«Ну а раз видишь, – почти с вызовом обратилась к небесам Алёна, – сам реши, куда мне идти. Больше ничего от тебя не прошу – только одного последнего знака. И уж как ты сегодня велишь, так я завтра и поступлю».
Она осторожно высвободила из переплетения цветочных стеблей крепенькую астру, вылила в ямку полную баночку воды и опустила туда корни ростка. Осторожно, голыми руками, принялась нагребать землю. Цветы надо сажать непременно голыми руками, в перчатках ничего не получится. Они должны чувствовать человека…
Не было на свете работы, которая успокаивает лучше! Алена копала и наливала воду, и сажала, и приминала ладонями рыхлую, влажную землю, что-то мурлыча себе под нос, не думая ни о чем, только о том разноцветье, которое окутает вскоре монастырские врата, – как вдруг услышала свое имя.
Кто-то окликнул ее – да так испуганно, так переполошенно. Сначала показалось, это Липка кричит, и Алёна стремительно поднялась, испугавшись: что-то случилось с тетей Катей? Но к ней бежала не Липка.
К ней бежала высокая девушка в коротеньком платьишке. Длинные белокурые волосы метались по плечам, огромные голубые глаза жалобно искали взгляда сестры. Алёна сразу узнала Ингу, и хотя все так и всколыхнулось в душе, все обиды, и горечь, и та муть, которая там лежала с позапрошлой ночи, она все же нашла в себе силы не оттолкнуть сестру, когда та с разбегу бросилась на шею, а обняла и прижала к себе, бормоча испуганно:
– Да ты что? Случилось что?
Нет, разумеется, Инга приехала не оттого, что просто стыдно стало, что решила попросить прощения у Алёны, которую, можно сказать, из дому выгнала. Что-то случилось: вон какие глазищи, вон как дрожит вся…
– Ой, ой… – выдыхала она, стискивая руки, а слезы так и лились из глаз. Похоже было, Инга только и ждала этой встречи, чтобы дать им волю.
Алёна гладила ее по плечу, ощущая, как от слез Инги промокает ее платье. Ого, она и не подозревала, что сестра может так плакать! Да что произошло? О господи, а если у нее нашли СПИД? Или еще какую-нибудь гадость? Или она, храни бог, беременна от кого-то из своих хахалей, но не знает, от кого?
Что за чепуха лезет в голову! Но что бы это ни было, Инга уверена, что расхлебывать кашу, которую она заварила, должна именно ее старшая сестра.
Неужели это тот знак, которого Алёна ждала от небес? Неужели остается уповать только на Божью помощь? И заплатить за исцеление Инги придется собой…
Задрожала душа, затрепетала крылышками, как бабочка, накрытая ладонью. Не вырваться? Неужели теперь не вырваться?
– Алёна, я не виновата, клянусь! – забормотала Инга, поднимая мокрое красное лицо. – Я этого вообще не хотела, но так хорошо платили… а у нас крыша стала протекать, я думала, перекроем не шифером, а настоящей красной черепицей, ну, ты знаешь, такой дорогой, вставим в окна стеклопакеты, сложим камин, вообще ремонт сделаем, чтоб можно было жить как люди, АГВ, чтоб печку не топить…
Алёна засмеялась бы, если б могла. Крепко, крепко достало Ингу, если она вдруг вспомнила про крышу и АГВ!
– Да что случилось-то? – спросила как могла ласковее, отстраняясь и ополаскивая в ведре заскорузлые от земли руки. – Так трясешься, будто убили кого. Сама-то здорова?
Инга вздрогнула, тупо уставилась на нее:
– А ты откуда знаешь?
Алёна резко выпрямилась.
Всё! Точно! Неужели все-таки СПИД?
– Давно?
– Вчера… вчера ближе к вечеру, даже не знаю, во сколько. Я убежала, не могла смотреть, оставила их… наверное, истерика началась. Потом вышла – никого. И его они тоже унесли. Не знаю, куда! Может быть, зарыли где-то, не знаю, не знаю! Но я посмотрела: вроде бы не у нас во дворе, хотя от них всего можно ожидать, всего на свете! И, главное, того парня они сами хотели убить, а потом он же и…
У Алёны упали руки. Что?!
Инга взглянула измученными глазами:
– Ой, что же теперь делать?.. Меня арестуют теперь, да? Я сама хотела в милицию, но ведь тогда пришлось бы про все рассказать, про все, что мы делали… а за это убьют, натурально убьют, и никто следов не найдет! Я прямо первым же рейсом – сюда. Забрала кое-что и… Мне все время казалось, за мной кто-то следит в автобусе. Алёна, ты поможешь? Я не виновата, я просто не хотела, чтобы они кого-то убивали! – Она осеклась, глядя поверх Алёниного плеча. Глаза вдруг стали стеклянные. И, взмахнув обеими руками, словно отталкивая от себя что-то, Инга повернулась – и со всех ног бросилась бежать через дворы, мимо сараев, куда-то вперед.
Алёна испуганно обернулась.
Улица почти пуста. Едет большой черный джип. Бредет худенький паренек – наверное, студент техникума опоздал на занятия. Быстро идет высокий парень в синей каскетке, голубой рубашке и джинсах; на плечи вперед рукавами накинут серый пуловер…
Почему-то она никак не могла отвести от него глаз. И он тоже вдруг приостановился, вытаращился изумленно. И закричал:
– Алёна! Алёна!
Они со всех ног кинулись друг к другу и, не раздумывая, словно только того и ждали, обнялись. Алёна уткнулась ему в плечо и чувствовала, как он быстро, мелко целует ей шею и косынку, прикрывавшую стриженую голову. Она не шелохнулась, не отстранилась. Так и должно быть, именно так!
– Я уж решил, что не найду тебя, – бормотал Юрий, прижавшись лицом к ее склоненной голове. – Так перепугался, когда Инга куда-то пропала, выйдя из автобуса. Я ее когда увидел на автовокзале, подумал: повезло, она меня прямо к тебе приведет. Но заговаривать с ней не стал, потому что вчера… – Он запнулся. – Я думал, Выкса – это так, деревушка, а оказалось, вон какой городище. И я боялся, ты уже вообще в монастыре, спросишь Алёну Васнецову, а ты теперь какая-нибудь матушка Евтропастхиниана.
– Сестра… – пробормотала Алёна, сама не понимая, смеется она или плачет.
– Да, а потом вижу – вон она, твоя сестра, никуда не делась. Я припустил за ней, смотрю – ты…
– Нет, я имею в виду, что я сначала была бы просто сестра, матушкой зовут только настоятельницу, понимаешь? О, погоди! – Она отстранилась – совсем чуть-чуть, потому что Юрий держал ее крепко. – А ты откуда знаешь Ингу? И как ты догадался, что я здесь? Она говорила, за ней кто-то следил, – ты, что ли?
Он смотрел на нее в замешательстве.
– Что случилось, пусть она сама тебе расскажет. А я всю ночь на автовокзале сидел, ждал, чтобы к тебе ехать. Вдруг смотрю – Инга прибежала. Это не она, это я боялся, что она меня увидит. И следил я за ней только в Выксе, чтобы тебя поскорее найти. А что ты здесь, я случайно узнал… случайно.
Он чего-то недоговаривал, и это было связано с Ингой. Алёна остро почувствовала эту странную связь. Почему сестра так перепугалась, увидев Юрия? И куда она убежала?
Вдруг смутившись, Алёна разняла руки Юрия, все еще обнимавшие ее, отстранилась.
– Мне надо найти Ингу. Что-то у нее произошло… что-то ужасное.
– Погоди. – Юрий поймал ее за пальцы. – Ладно, я тебе скажу, чтобы ты была готова. Вчера вечером у вас в доме Рашид убил человека, который хотел убить меня. Инга была против, она подсказала, как сбежать, но вся остальная ее компания…
Алёна смотрела на его шевелящиеся губы и не понимала ни слова.
Рашид? Какой Рашид? Ах да… Рашид убил у них в доме человека, который хотел убить Юрия?!
Бред какой-то.
Она повернулась и быстро пошла между сараями, в ту сторону, куда убежала Инга. Отросшая мурава мягко пружинила под ногами. Было такое ощущение, словно идешь по шелку, подбитому пухом. Дурным голосом взмекнула коза в сарае, подали голос куры. Это их напугал рев мотора неподалеку. Похоже было, что с места взял автомобиль.
Алёна воспринимала все как во сне. Сейчас главным казалось найти Ингу… нет, главным было не остановиться, не прижаться снова к Юрию. Только этого почему-то и хотелось. Даже слова о Рашиде, который снова вылез из темного, страшного прошлого, просвистели мимо сознания. Убийство… какое убийство?!
– Алёна, подожди, куда ты так бежишь? – воскликнул Юрий – и ахнул, когда величественные стены Троицкого собора вдруг открылись перед ними. Стены… одни стены и остались!
Алёна оглянулась. Она знала, что увидит на лице Юрия, и ей почему-то захотелось поймать это выражение восторга, насладиться им, пока оно не сменилось печалью и возмущением. Может быть, через несколько столетий кто-то придет сюда и сможет только наслаждаться, глядя на обломки древней кладки, как люди наслаждаются, к примеру, глядя на руины храма Геракла. А пока… пока только слезы, горестные слезы вышибает это зрелище!
Самый красивый храм в губернии, может быть, даже и в России. Не менее величественный, чем храм Христа Спасителя в Москве, его ровесник, чудо рукотворное, обреченное на забвение и дальнейшее разрушение.
– Бог ты мой… – пробормотал Юрий. – Бог ты мой! Как же смогли… Как?!
– Ну, как? – пожала плечами Алёна. – Взорвали. В 18-м году. Сейчас туда еще можно войти, расчищено все, а я помню, как он был завален обломками до самой крыши. Снаружи и изнутри. Мы тут играли, на этих развалинах. Очень просто было во-он оттуда забраться на стену и встать вровень с куполом.
Она махнула рукой на надписи, крупно выведенные на самом верху стены. Какой-то Пинь, и Абрек, и Саня побывали здесь и засвидетельствовали это всюду, куда только смогли дотянуться. Оставили свои следы также и Коля, и Сашка, «группа номер 24» и еще какие-то многочисленные придурки.
– От собора хоть что-то осталось. А вон там была Иверская часовня, прямо напротив алтарных врат, ее когда стали жечь, так монашенки заперлись и сказали: не уйдем ни за что. Думали, этим остановят кого-то!
– И что?
– Ну, что? Сожгли вместе с ними, вот и все. Тогда это было обычное дело. Говорят, по ночам тут стоны раздаются… Я, правда, не слышала, но говорят. Да где же Инга?
– Может, внутри, в храме?
Алёна пожала плечами. Представить себе Ингу, которая побежала в храм, пусть и в разрушенный, грехи замаливать… хотя разве могла она представить сестру, рыдающую на ее плече и молящую о помощи? Тоже не могла!
Они вошли под разрушенные своды, и Алёна услышала, как Юрий резко вздохнул. Она посмотрела вокруг как бы впервые, как бы его глазами. Невозможно представить, что никогда больше не оживет эта благолепная красота, не вознесутся к небесам сладкие голоса певчих, солнце не проникнет сквозь тройные византийские окна и не озарит молящихся и святых, запечатленных на фресках. Битый кирпич, сырая земля, крапива и мокрец. Как в могиле.
Пусто, Инги не видно. Может, в алтаре?
Алёна вошла под арку – и вздрогнула от вдруг налетевших со всех сторон звуков. А, ну да, это всего лишь петухи кричат, а ей-то почудилось… плач почудился. Там, за листом железа, которым забиты врата, прямо там и стоит крест, обозначающий место, где некогда была сожженная вместе с монахинями часовня.
Юрий шел следом с выражением все того же ужаса и восторга. А ей почему-то только страшно.
Нет, надо уйти скорее отсюда. Не для нее эти стены, она недостойна…
Алёна повернулась и, не чуя ног, побежала куда-то в сторону. Споткнулась, поняла, что вломилась в боковой ход, еще заваленный кирпичом, обломками плит. Чуть не упала, но Юрий успел – подхватил под руку.
– Куда ты, что такое?
Она отвернулась, пряча слезы, которые вдруг так и хлынули из глаз.
Махнула рукой, полезла слепо вперед, пока не добралась до выхода. Зачем лезла, когда можно было вернуться и спокойно обойти?
Юрий, ничего не спрашивая, взял ее за плечи, прижал к себе.
– Какие тут сады были раньше… – жалким голосом сказала Алёна, опуская голову. – Сады как образ рая. Сам монастырь был построен как небесный град Иерусалим, а в садах сплошь райские яблоки и цветы, немыслимо сколько цветов, разноцветные душистые облака… Кое-где еще лезут из-под земли розовые кусты, уже одичавшие…
Она махнула рукой куда-то в сторону, еще сильнее понурив голову. Слезы капали на платье. Хорошо, что оно темное и их не видно.
Юрий повернулся и вдруг глухо ахнул.
Алёна отстранилась, глянула в ту сторону.
Там был полузаваленный боковой ход в Пещерную церковь – подземную. Что-то торчало из темного провала – вроде бы ветка с содранной корой. Только это была не ветка, а тонкая человеческая рука.
