12. Балерина
Помреж Михаил Петрович открыл глаза в без пятнадцати шесть утра, открыл он их, испугавшись чужого присутствия рядом. На полу, устроив голову на краю его тахты, сидела Надежда и исследовательски изучала вблизи лицо мужчины «в полном расцвете сил».
– Вы беспокойно спите, – сказала она, заметив его испуганный взгляд. – И морщины вот тут, – Надежда ткнула себя в лоб над переносицей, – не разглаживаются.
Михаил Петрович приподнял голову, оглядел совершенно одетую и даже в куртке Надежду, посмотрел на часы и пожал плечами:
– Если бы я так сидел у твоей постели, когда ты просыпаешься, что бы ты мне сказала?
– Я? Кофе, сказала бы, и побыстрей. Двойной, без сахара.
– Кофе, – сказал помреж, – двойной, с сахаром. В синюю чашку.
– Ладно, согласна, я попалась.
Надежда скинула куртку и уныло побрела в кухню. Помреж очень быстро встал и оделся.
Бодрый и порозовевший после холодного душа, он с удовольствием вдохнул запах из синей чашки, устраиваясь за столом напротив Надежды.
– Плохо спалось на новом месте? Почему так рано вскочила?
Надежда пожала плечами. Она не стала говорить, что встала, как только рассвело. Бесшумно оделась, сварила в пузатой турке кофе на кухне, по наитию безошибочно определив, где что в заставленных банками и баночками кухонных шкафах. И в пять двадцать уже прикрывала за собой щелчком дверь квартиры помрежа. Выбежав из подъезда, она минуты две оглядывалась, соображая, в какую сторону – к метро, и тут перед нею возник из молочной мороси холодного сентября высокий мужчина с бесстрастным лицом, ткнул удостоверением в лицо и попросил пройти с ним в фургон.
В фургоне был еще один представитель Федеральной службы безопасности. Они потребовали выложить все из карманов на стол, а потом провели наружный обыск. Мужчины в раннее утро были сурово сосредоточенны, а Надежда решила, что и ее терпению должен прийти конец, и потребовала бумагу и ручку, чтобы написать заявление. Мужчины услужливо подставили раскладной стул, достали бумагу, щелкнули ручкой и заинтересованно пристроились рядом, ожидая добровольного признания. Прочитав заявление Надежды, они разочарованно переглянулись и сказали, что предоставят объяснительную немедленно.
Этот листок сейчас лежал скомканный в кармане ее джинсов. Надежда смотрела, как помреж пьет кофе, и думала: показывать – не показывать?
– Вот, – решилась она, выбросив бумажку на стол.
Помреж разгладил листок и, ничего не понимая, прочел:
«Объяснительная гражданке Булочкиной Н. Н. Поскольку гражданка Булочкина Н. Н. косвенно или напрямую, по роду своей деятельности или в силу намеренного умысла оказалась причастна к криминальным событиям в Театре оперы и балета и факт ее физического присутствия в местах совершения преступления ею не отрицается, она будет подвергаться обыскам и досмотрам одежды в любой момент, как только это покажется вполне оправданным обстоятельствами либо необходимым для расследования убийства и исчезновения в театре личностей, находящихся при исполнении ими служебных обязанностей».
– Ничего не понимаю, – уставился в бумажку помреж. – Где ты это взяла?
– Я хотела утром уйти пораньше, чтобы… Чтобы вас не беспокоить. Вышла на улицу, а там у подъезда – фургон. Обыскали, как всегда. Я написала прямо в фургоне заявление на имя начальника их службы.
– Заявление?
– Да. Я написала: «Прошу ограничить количество обысков до двух в неделю и объяснить их необходимость письменно».
– Ну? – не выдержал наступившего молчания растерявшийся помреж.
– Они и написали, – кивнула Надежда на бумажку.
– Да ерунда все это, здесь и подписей никаких нет!
– Михаил Петрович, а что вы сделаете, если я… если я сейчас зареву?
– Это пожалуйста, сколько хочешь! Конечно, поплачь, ведь такого даже самый фанатичный оптимист не перенесет. Ты плачь, а я тебе буду рассказывать что-нибудь про театр. Вот, возьмем, к примеру, оперу «Кармен». – Помреж встал и отошел к полкам, чтобы Надежде удобнее было плакать перед пустым столом. Он сполоснул турку, насыпал туда кофе от души и стал разогревать порошок всухую над синим огоньком плиты. – Эта постановка мне перестала нравиться после приезда к нам шведа со своей труппой. Швед показал свою «Кармен-сюиту», и его постановка, скажу я тебе, все во мне перевернула. «Кармен» Матса Эка – вся одна животная страсть! Понимаешь… – Помреж замолчал, пока наливал в шипящую раскаленную турку кипяток и сыпал сахар. – …Иногда надо на привычную вещь посмотреть чужими глазами, а глаза этого шведа, скажу я тебе, просто ранят!
– Эт-то же не опера, – Надежда выдохнула слезы. – У него же балет…
– Правильно. Но уже не имеет значения, голосом тебе передают боль и радость или движением. Понимаешь, ощущение ритма и судьбы одинаково, потому что музыка одна. Кстати, мне приснился кошмар. Наша Барычева в балетной пачке…
– Да уж, это кошмар так кошмар, – неожиданно для себя улыбнулась сквозь слезы Надежда.
– Нет, не в том смысле, что она – в пачке и это кошмар. Она провалилась на сцене! Понимаешь, сцена рухнула под ней.
– Я видела сцену снизу. Все крепления. Она не провалится, – испуганно уставилась на помрежа Надежда.
– А теперь попробуй мой кофе. Потому что твой, скажем прямо, полная бурда.
– Сладкий…
– Кофе должен быть сладким. Любишь сцену?
– Я люблю ее дерево. И простор.
– И тем не менее наша старая сцена – анахронизм. Да-да, анахронизм. Будущее за линолеумом. Потому что на нем можно ползать, лежать, по нему можно тащить актрису без страха ее занозить, на нем можно танцевать босиком и даже голым. Ты заметила, что в классике танцоры редко садятся, а уж если ложатся, то с медлительной помпезностью. Потому что деревянный пол всегда был проблемой. А ведь танец красив и своим приближением к земле. Я сам видел, ты часто лежишь на сцене.
– Так ведь я лежу щекой на дереве! Дерево имеет память, запах и звук, оно теплое. Какой, к черту, линолеум! Вы прямо как наш мастер-обувщик! Он тоже хвалит линолеум на новой сцене, потому что там, видите ли, у балерин туфли не так снашиваются!
– Ты тоже права. Дерево живое, линолеум искусствен, а туфли – ерунда. Если нужны деньги, они лежат в тумбочке в прихожей. Если нужно провести здесь время с кем-нибудь, меня сегодня не будет допоздна, ключи я тебе дал…
– Михал Петрович, вы что это? Приедем после «Лебединого» вместе.
– Я думаю, – заметил со значением помреж, – что тебе не надо сегодня идти на «Лебединое». Отработаешь в костюмерной – и погуляй.
– Мы же договорились, – укоризнено уставилась на него Надежда. – Никакого насилия, никто не вмешивается в личную жизнь другого!
– А я и не вмешиваюсь. Более того! Я хотел тебе сказать, что ты можешь приводить к себе домой, то есть в эту квартиру, человека, которого считаешь… который возлюбленный или возлюбленная…
– К чему вы это? – напряглась Надежда. – Ну вот, все испортили! Я никогда, понимаете – никогда! – еще ни с кем утром так хорошо не разговаривала, как сегодня! А вы все испортили.
– Да я просто к тому, что не стоит тебе оставаться сегодня вечером в театре. Не твоя смена убирать сцену! А если ты соглашаешься на подобные контакты из-за денег, то я могу взять тебя на полное содержание.
– Михал Петрович! – зловеще проговорила Надежда, открыв входную дверь.
– Ну?
– Да пошли вы!..