Книга: Кровь нерожденных. Продажные твари
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17

Глава 16

Глубокой ночью старый темно-зеленый «микрик» с заляпанным грязью номером и погашенными фарами почти бесшумно подъехал к двухэтажному зданию офиса Областного управления торговли. Из «микрика» выскочили четыре темные фигуры, аккуратным ударом пистолетной рукояти оглушили охранника, дремавшего в будке.
Им было известно, каким образом отключается сигнализация в здании, поэтому оглушительная сирена не завыла, когда они открыли дверь. У них имелась связка ключей от всех дверей в этом здании.
В кабинете коммерческого директора управления жалюзи на окнах были опущены, шторы плотно задернуты. Ночные гости включили свет и, распределившись по четырем частям кабинета, стали обыскивать его, тщательно и быстро. Никаких следов своей молчаливой работы они не оставляли, каждую вещь клали на прежнее место. Заглянули и в индивидуальный сортир, но там и искать-то негде, каждый уголок на виду.
Через полчаса они закончили свою работу, но один из них все-таки еще раз зашел в сортир справить малую нужду. Застегнув ширинку, он на всякий случай, для очистки совести, поднял крышку бачка…
Через десять минут «микрик» с погашенными фарами тихо отчалил от ворот офиса. Теперь в нем сидел еще и охранник. Он не успел очухаться, рот его был заклеен куском скотча, руки связаны за спиной.
А еще через полчаса появились новые пассажиры – сонный, перепуганный Вячеслав Иванов в вишневой трикотажной пижаме и его телохранитель Николай в тугих белых трусиках, оглушенный, как и охранник офиса, ударом пистолетной рукояти. Рты обоих тоже заклеили, руки связали.
«Микрик» выехал из города и направился к горам. Отодранная от крышки туалетного бачка маленькая кассета от видеокамеры лежала в кармане джинсовой куртки одного из ночных гостей.
Всю долгую тряскую дорогу Вячеслав Борисович жалобно, но достаточно громко и выразительно поскуливал сквозь скотч, чем сильно раздражал своих попутчиков. Когда «микрик» въехал в маленькое горное село, охранник и телохранитель уже окончательно пришли в себя. А Иванова пришлось вносить в дом чуть ли не на руках – ноги отказали ему, от страха он почти лишился чувств.
Куски скотча со ртов сняли, но руки не развязали.
– Ты плохо спрятал кассету, – с мрачной усмешкой произнес Ахмеджанов, выслушав доклад одного из своих боевиков.
– Аслан! Какую кассету?! Что ты говоришь? Чеченец сунул в лицо Иванову маленькую кассету от видеокамеры, замотанную в тонкий полиэтиленовый пакет, с куском широкого лейкопластыря, прилипшего к полиэтилену.
– Что это? Я не понимаю!
– Сейчас поймешь, – носком тяжелого ботинка он легко врезал бывшему комсомольцу в пах. Тот скорчился и опять громко заскулил.
– Видеокамеру принесите! – крикнул чеченец кому-то.
Появилась видеокамера. Он развернул кассету, вставил ее в камеру, просмотрел несколько первых кадров и тут же выключил.
Иванова осенило. Он понял, что это за кассета.
– Аслан! Мне же ее подкинули! Девчонка вечером приходила, корреспондентка, она и подкинула!
Заикаясь, путаясь, он стал рассказывать о визите очаровательной Юли Ворониной.
– Как, говоришь, газета называется? «Кайф»? А удостоверение ты ее видел?
– Нет! – в ужасе спохватился Иванов.
– Кто-нибудь из вас видел ее документы? – обратился чеченец к охраннику и телохранителю.
– Я попросил ее предъявить, – стал объяснять охранник, – но тут Иванов вышел и велел ее не задерживать. А мне что? Он велел, я пропустил.
– Значит, никаких документов эта корреспондентка никому из вас не предъявила. Как она сама-то выглядела?
– Шикарная баба, – начал охранник, – лет двадцать пять, волосы рыжие, прямые, короткие, челка до глаз. Глаза синие. Ноги, бедра, грудь – все высшего класса.
– Да! – горячо вмешался Иванов. – Именно такая! Я еще спросил, сколько ей лет, она сказала: двадцать пять.
– Завянь, гнида, – бросил чеченец брезгливо, – тебя не спрашивают.
– Подожди, Аслан, – не унимался Иванов, – она еще сказала, что живет в «Солнечном береге», с подругой.
– В «Солнечном береге»? – Глаза Ахмеджанова тускло сверкнули. – Может, она тебе еще и номер назвала?
– Нет, – сокрушенно покачал головой Иванов, – не назвала.
Чеченец закурил, выпустил дым колечками и, переводя задумчивый взгляд с охранника на телохранителя, спросил:
– Она худая или полная?
– Скорее худая, – подал голос телохранитель, который так и стоял в одних трусах, поеживаясь от ночной прохлады.
– Худая, говоришь? – Еще одно идеально круглое колечко дыма медленно поднялось к потолку и растаяло. – Ладно, проверим.
* * *
– Приставал? – спросил Вадим, когда Маша рассказала подробности визита корреспондентки Юлии Ворониной.
Они стояли, обнявшись, в саду у дома доктора. Перед ними в темноте горел небольшой костерок, в котором корчились, исчезая, лиловое трикотажное платье, рыжий парик и босоножки на тонких высоченных шпильках.
– Салом истек, – кивнула Маша, – руку на коленку положил. Ладошки у него потные и холодные.
– Неврастеник, – определил доктор, – инвалид комсомольско-криминального фронта. У них у всех к сорока годам либо цирроз печени, либо неврастения. Иванов не пьет, не курит. Вероятно, печень у него в порядке. Но неврастению он себе заработал честно.
– Знаешь, – задумчиво сказала Маша, прижавшись лбом к плечу доктора, – у меня сейчас такое чувство, будто мы преступники и сжигаем труп убиенной нами красотки-корреспондентки Юли Ворониной. Такой образ получился, такая героиня! Я успела полюбить ее всей душой. Жаль, не видел меня мой преподаватель сценического мастерства.
Костер догорел. Обнявшись, они ушли в дом.
* * *
С утра Ахмеджанов был мрачен и молчалив. У него даже заныл живот под швом, что в последнее время случалось с ним крайне редко. Угнетала не только мысль о больших деньгах, вложенных в предвыборную кампанию этого слизняка Иванова. Самое оскорбительное то, что он, Аслан Ахмеджанов, ошибся. Деньги что? Пыль, прах, бумажки. Хотя, конечно, жалко. Главное, он, который не имеет права на ошибку, ошибся. И об этом все узнают.
Дед говорил ему еще в детстве: «Аслан, никогда не верь трусу. Ты можешь купить труса, но рано или поздно страх побеждает жадность. И ты проиграешь». Бывший комсомолец – трус, настоящий шакал, чуть что – поджимает свой паршивый хвост. Ахмеджанов считал себя умным и хитрым. Он держал труса Иванова именно страхом, а деньгами только подкармливал. Дед говорил: «Не верь шакалу. Не верь даже себе самому, если имеешь дело с шакалом».
Деда давно нет на свете, но, даже мертвый, он опять оказался прав. Но с кем еще иметь дело, кроме шакалов? Кого еще удержишь страхом? Иногда у него появлялось странное чувство, будто весь его прошлый опыт, все его знания жизни – ерунда. Позади нет ничего, кроме крови и смерти. Со смертью он знаком, он ее видел столько раз, он ее делал сам, оружием, голыми руками, мозгом, душой, всем своим существом…
Он и сам умирал, наблюдая смерть совсем близко, в образе молоденькой черноволосой, очень красивой медсестры. Он с развороченным животом истекал кровью, а она стояла рядом, держала его за руку и говорила ласковые слова. Он удивился тогда, что смерть – вовсе не старуха с косой на плечах, а нежная юная красавица с теплыми мягкими пальцами. Конечно, это всего лишь предсмертный бред. Девушка – обычная медсестра в грозненском госпитале, но в памяти отпечаталось все именно так…
Никто не верил, что он выживет. Его не хотели вывозить из Грозного, ведь хоронить человека лучше на родине. Но все-таки вывезли. И он выжил. Этот русский доктор с насмешливыми голубыми глазами спас его, вытащил с того света. Такое не забывается.
Но благодарность – сложное чувство. От нее так устаешь, так смертельно устаешь… Этот долг не отдашь деньгами, а Ахмеджанов не любил оставаться должником. К доктору Ревенко он чувствовал одновременно уважение и раздражение. Однако сейчас Ахмеджанову не до чувств. Сейчас он хотел проверить факты, расставить все по местам, выяснить, что за рыжая девка приходила к Иванову. Особенно не понравилось ему то, что она якобы живет в санатории «Солнечный берег».
Впрочем, уже сегодня к трем часам дня он выяснил, что никакой Юлии Ворониной из Москвы в «Солнечном береге» нет и не было. И газеты под названием «Кайф» тоже нет. Иванов и его люди не могут так дружно врать, да и фантазии у них не хватило бы. Кто-то сделал серьезный ход, кто-то вступил с ним, Ахмеджановым, в игру.
Еще ночью, допросив Иванова и его людей, он решил усилить наблюдение за домом доктора. Он хотел знать каждый шаг, каждый вздох Ревенко и его девочки. Тот, кто сделал первый ход, тут же делает второй. Иначе какой смысл вступать в игру?
Наружники дежурили посменно. День кончался, а никаких сигналов не поступало.
Наконец он не выдержал и сам позвонил наружнику, который только что сменился.
– Почему молчишь?
– Так нечего сообщать! – весело ответил наружник, который в это время уплетал шашлык в ресторане на набережной. Ахмеджанов слышал в телефоне, как тот жует.
– Что они делали все это время? Давай подробно!
– Подробно? – усмехнулся в трубку наружник. – Пока я за ними наблюдал, два раза кончил. В окошко смотрел, будто эротику по видаку! Только живьем.
– Хватит, – брезгливо поморщился Ахмеджанов – встречались они с кем-нибудь? Говорили? Звонки были?
– Не-а, – наружник прижал сотовый телефон к уху плечом и вытер салфеткой шашлычный жир, – я ж говорю, только трахаются, жрут, один раз на пляж вышли, загорали, купались.
– Между собой о чем говорят?
– Да ни о чем. Он ей про детство рассказывает, про маму с папой, она ему – тоже.
– Ели дома или ходили куда-нибудь?
– Костер в саду развели, картошку пекли.
– Значит, целый день никаких звонков?
– Нет. Все тихо. Ни с кем в контакт не вступали. Ни с единой живой душой. Им никто не нужен, кроме друг друга.
– А не могли они тебя засечь?
– Да они никого вокруг в упор не видят, я ж сказал!
– Ладно, отдыхай, – Ахмеджанов захлопнул крышку телефона.
«И все-таки надо проверить, – подумал он, – проверить надо!»
* * *
Они сидели на маленьком пляже за домом. Вокруг – ни души. Огромное густо-оранжевое солнце Уже коснулось краем спокойного светлого моря. В сумерках, перед темнотой, краски стали четкими и насыщенными. Дневная ослепительная жара плавила очертания предметов, а сейчас глаза отдыхали от яркого света. Можно даже на солнце смотреть спокойно, не щурясь. Оно все глубже уходило в море, по воде тянулась яркая ровная дорожка. Ближе к берегу она медленно распадалась на длинные оранжевые лоскутья.
– Неужели они и в окно спальни подсматривали? – шепотом спросила Маша.
– Не думаю, – улыбнулся Вадим, – хотя… Знаешь, я уже привык, что постоянно следят, но сегодня как-то уж особенно явно.
– Странное это ощущение, когда за тобой следят. Я все время чувствовала затылком. Как ты думаешь, это я такая чувствительная или они не особенно прятались?
– Ты просто знала, что должны следить. Поэтому чувствовала. А они работают вполне профессионально.
– А сейчас?
– Тоже. В кустах, за оградой или из окошка соседнего дома. Сейчас нас видят, но не слышат.
– Уже приятно, – вздохнула Маша, – хотя бы не слышат. Как ты думаешь, завтра будет то же самое?
– Вряд ли. У них не хватит людей, чтобы вот так следить несколько дней подряд.
Неподалеку раздались сигналы машины. Длинный гудок, потом два коротких.
– «Газик» мой прибыл, – заметил доктор.
– А почему не позвонили, не предупредили? – тревожно спросила Маша.
– Так я же телефон в доме оставил. Вот, предупреждают. Ну что он разгуделся? – поморщился доктор. – Ладно, пошли.
Они нехотя встали и направились к дому.
– Там не может быть никакой ловушки? – спросила Маша шепотом.
– Вряд ли. Он бы так не гудел, не предупреждал. К «газику», ждавшему у ворот, они подошли вместе. Маша вежливо поздоровалась с молодым черноусым шофером. Он приветливо улыбнулся в ответ и сказал доктору по-абхазски:
– Двух раненых привезли.
Доктор повторил эту фразу по-русски для Маши и добавил:
– Не волнуйся, ложись спать.
Прощаясь, Маша поцеловала Вадима и неожиданно для себя тихонько перекрестила его, когда он садился в «газик».
Оставшись одна, она плотно задернула все шторы и взяла в руки кассету, которая отличалась от десятка других кассет лишь тем, что на торце не было никакой бумажки с надписью. Вытащив из кассетной коробки квадрат бумаги с пустыми разлинованными наклейками, она написала: Э. Рязанов. «Жестокий романс» – первое, что пришло в голову, аккуратно отделила клейкую полоску с надписью, прижала ее к торцу кассеты и поставила коробочку назад, на полку.
Потом она приняла душ, приготовила себе чай, улеглась на диван в гостиной и включила видеомагнитофон – она давно хотела пересмотреть нашумевший боевик Марка Гордона «Скорость».
Когда лихой полицейский Джек Тревен в исполнении Кевина Ривса вскочил в заминированный автобус на полном ходу, в двери бесшумно повернулась отмычка и два кавказца вошли в дом.
Маша не успела опомниться, а глаза ей уже завязали черным платком и чья-то грубая рука зажала рот. Отчаянно брыкавшуюся Машу понесли в машину, стоявшую у ворот. Один из кавказцев на секунду вернулся в дом, выключил телевизор и видик, погасил свет, захлопнул дверь.
Маша быстро поняла, что брыкаться и сопротивляться бесполезно.
– Будешь орать, – сообщил ей незнакомый голос с акцентом, – придется заклеивать тебе рот. Будешь хорошей девочкой, не обидим.
– А можно узнать, куда вы меня везете? – решилась спросить Маша.
– В гости, – ответили ей, усмехнувшись.
То, что ее увезли сразу и не стали обыскивать дом, казалось хорошим признаком. Но сначала они выманили Вадима, сказали, будто там раненые. Очень все это странно. Сегодня за ними следили целый день, вероятно, ждали, что Вадим войдет в контакт с кем-нибудь. Проверяли. А это что? Продолжение проверки?
Машина долго ехала по горной дороге. Маша чувствовала кривые зигзаги и ухабы, но ничего не видела. В босые ноги впивались мелкие острые камушки, усыпавшие пол под сиденьем. Машу раздражало, что на ней ничего нет, кроме трусиков и длинной, до колен, белой футболки.
«Хорошо, что они не вытащили меня прямо из душа, – подумала она. – Господи, кончится все это когда-нибудь?!»
– Дайте мне, пожалуйста, сигарету, – попросила она тихо.
Тут же ей в рот сунули бумажную трубочку фильтра. Щелкнула зажигалка. Было странно прикуривать в полной темноте.
Наконец машина остановилась. Машу ввели в какое-то помещение, она ощутила под ногами гладкий деревянный пол. Повязку сняли с глаз. В лицо ударил ярчайший электрический свет, и на миг Маше показалось, будто она ослепла. Она почувствовала, что на нее в упор глядит несколько пар глаз, и, чуть привыкнув к яркому свету, разглядела четыре темных мужских силуэта в глубине комнаты.
– Ну? – спросил один из мужчин, повернув голову к сидевшему рядом.
– Не она, – твердо ответили ему, – та была выше почти на голову, старше лет на пять-шесть, рыжая, стриженая, а у этой волосы длинные, темные, глаза карие. Она совсем соплячка, не больше восемнадцати, к тому же тощая, ни груди, ни бедер. Та – красотка экстра-класса, а эта – заморыш какой-то. С этой шеф и разговаривать не стал бы.
– Пусть пройдется, – сказал тот, в котором Маша, уже привыкшая к яркому свету, узнала телохранителя Иванова.
Она узнала троих из четырех. Главный здесь, несомненно, Ахмеджанов: тяжелый горбатый нос, маленькие, глубоко посаженные глаза под нависшими бровями, бритая голова в круглой войлочной шапочке. Именно это лицо показывали в «Новостях» по телевизору. Рядом с чеченцем сидели охранник офиса и телохранитель Иванова. Четвертого, очень худого бровастого, бородатого кавказца, Маша видела впервые.
– Пройдись, девочка, – сказал Ахмеджанов.
Вжав голову в плечи, сутулясь и волоча ноги. Маша сделала несколько шагов.
– Нет, вообще ничего похожего! – усмехнулся телохранитель.
Незаметная дверь за спинами сидевших открылась, из нее вывалился смертельно-бледный, в вишневой пижаме, с взлохмаченным белым пухом на лысине Вячеслав Иванов. Взглянув на Машу мутными совершенно безумными глазами, он заорал:
– Это она! Она! Я узнал тебя, сука! Ты мне подкинула кассету! Кто тебя прислал? Говори!
– Заткнись, падаль, – спокойно произнес Ахмеджанов.
Но Иванов продолжал орать высоким петушиным фальцетом, а через минуту вырвался из рук державшего его худого бородатого кавказца, кинулся на Машу и вцепился холодными мокрыми пальцами ей в горло.
– Мразь! – услышала она голос Ахмеджанова и почувствовала, что задыхается. Раздался негромкий хлопок. Руки Иванова вдруг ослабели, что-то темное, теплое брызнуло ей в лицо. Иванов стал падать, увлекая за собой Машу всей тяжестью своего короткого рыхлого тела.
На этот раз раненые оказались не тяжелыми, у одного сквозное ранение голени, у другого пуля прошла по касательной у предплечья. С этим вообще можно обойтись местным наркозом. Правда, у раненного в голень доктор обнаружил признаки начинавшейся гангрены, но процесс не успел зайти далеко.
Перед тем, как положить на операционный стол, пришлось сбрить обоим волосы на головах и бороды – раненые кишели вшами. Фельдшер обнаружил у них обоих еще и чесотку.
Закончив работу, доктор тщательно мыл руки под железным рукомойником. Фельдшер, вышедший куда-то минут десять назад, вернулся. За его спиной маячили два боевика.
– К тебе гости, – громко сказал фельдшер по-абхазски, – иди в штаб.
Доктор не спеша вытер руки и направился к двери. Когда он поравнялся с фельдшером, тот шепнул ему быстро, одними губами, по-русски два слова:
– Жива. Обморок.
Сердце сжалось и заныло. Боль не отпускала, пока он шел к штабу в сопровождении двух боевиков. Как только он переступил порог, на него уставились немигающие, сверлящие душу глаза Ахмеджанова.
На полу посреди комнаты вся в крови лежала Машенька. На белой футболке алые пятна выглядели особенно жутко. И тут он понял, что значили слова фельдшера. Цены не было этим двум словам. Если б не успел старик шепнуть их, Вадим сейчас бросился бы на чеченца и придушил его собственными руками. Вероятно, из всех в лагере только фельдшер мог предвидеть такую реакцию, а потому предупредил.
Уже никого не видя вокруг, доктор подхватил Машу на руки, прижал пальцы к тонкому запястью. Пульс прослушивался нитевидный, слабого наполнения. Для обморока это нормально. Разглядев ее бледное, испачканное кровью лицо, он тут же понял – она не ранена, не избита. На ней чужая кровь.
– Это кровь шакала, – услышал Вадим тяжелый голос Ахмеджанова, – шакал хотел задушить твою девочку, я его убил. Но она у тебя такая нервная, сразу упала в обморок. Ты не обижайся, дорогой, я просто хотел познакомиться с ней, посмотреть, кого ты так сильно любишь.
Не ответив ни слова, доктор вышел на улицу с Машей на руках. Навстречу шел фельдшер, держа наготове ампулу нашатыря и кусок ваты.
Она открыла глаза, увидела доктора, и слезы покатились по щекам.
– Мне надо умыться и переодеться, – тихо сказала она.
Фельдшер принес ведро воды, старый белый халат и тонкое байковое одеяло. Маша закрылась вместе с доктором в одной из комнат госпиталя, Вадим лил ей на руки воду, и она стекала розовая, кровавая.
– Я опять чувствую себя убийцей. Я, как леди Макбет, не могу смыть кровь, – плакала Маша, – он почти придушил меня своими холодными потными руками, мне очень страшно, теперь всю жизнь будет сниться эта кровь.
Вадим затянул на ней пояс белого халата, накинул сверху на плечи одеяло.
В дверь постучали.
– Вас машина ждет, – сообщил фельдшер по-русски.
Когда они вышли на улицу, Вадим опять взял Машу на руки.
– Ты босиком, а здесь камни острые, – сказал он.
– Я могу идти сама, тебе же тяжело!
– Нет, – улыбнулся он, – мне легко.
Домой их вез тот же «газик». Всю дорогу молчали, только когда проехали пограничный пост, не остановившись, Маша спросила шепотом:
– Почему нас не остановили? Здесь же граница?
– Это старая дорога, по ней почти никто не ездит. Пост здесь – только видимость одна, к тому же купленный с потрохами, – так же шепотом объяснил доктор.
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17