Глава 9

Прошла неделя с тех пор, как случилась авария в зоопарке. Раны на звере стали заживать. Однажды вечером во время осмотра он открыл глаза и дернул хвостом.

— Пора кормить, — сказал Саша. — Мясо дома есть?

— Наверное, — пожала плечами Лера.

— Ну, давай попробуем. Пошли Веру Петровну спросим.

Мясо нашлось. Зверюга хватанула большой кусок, наколотый на палку.

— Еще неделя — и можно заканчивать курс лечения. Надоел я тебе, наверное. — Саша грустно посмотрел на хозяйку. — Пора мне домой перебираться… Гена пока пусть у вас поживет, а потом в зоопарк вернем.

— Саш! Чего ты такой невеселый? Давай сегодня ужин при свечах устроим? Только ты и я. Хочешь?

— Хочу. Очень. — Он отвернулся, почему-то покраснев. В подвале было темно, и Лера не видела его пылающих щек, но поняла, что Саша смущен.

Лера накрыла на стол. Саша разжег камин. Из стереосистемы лились страстные и нежные итальянские мелодии. Оба нехотя поели крабового салата и уселись перед камином, на пушистый, густого зеленого цвета палас. Языки пламени причудливо отбрасывали тени, которые меняли выражение лица. Искрились глаза, а красное вино в бокалах играло на просвет рубиновыми, алыми и багряными полутонами. Лере стало так хорошо и так спокойно, что всплыли даже в памяти строки:

«Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»

Хотелось, чтобы дрова никогда не догорали, вино не кончалось. Желалось еще чего-то… Она, конечно, знала чего, но не могла и пошевелиться, боясь спугнуть легкокрылую бабочку счастья.

На каминной полке лежала старинная серебряная щетка для волос. Саша приподнялся на коленях и протянул за ней руку. Потом, не говоря ни слова, стал вынимать шпильки, которыми была заколота красивая высокая прическа Леры. Давно до женщины не дотрагивались мужские руки, и у нее перехватило дыхание. Волосы волной упали на плечи. Пламя придавало им медовый оттенок. Саша провел по волосам щеткой очень медленно и очень осторожно. Лера испугалась, что сейчас задохнется. Ежевечерне, расчесывая свои волосы сама, она не испытывала удовольствия, просто это стало привычной процедурой, а тут… К горлу подкатил комок, почему-то захотелось плакать, оттолкнуть Сашину руку, даже закричать, но… не смогла этого сделать. Сидела, замерев, словно восковая статуя, и, широко раскрыв глаза, смотрела на огонь. Саша осторожно разбирал спутавшиеся пряди волос и нежно водил щеткой по голове. Постепенно комок пропал. И тут новые ощущения нахлынули на Леру. Кожа пошла мурашками, похолодели ступни ног, сдавило, как тисками, низ живота. Саша приподнял волосы и, чуть касаясь, дотронулся до ее шеи губами. Лера вздрогнула. «Что он делает? Со мной такого еще не бывало». А Саша тем же легким прикосновением губ исследовал ее шею, впадинки за ушами. Издала тревожный звук «молния» на платье, и оно разошлось на спине, открывая покатые плечи. Губы изучали лопатки, потом позвоночник. Каждое нервное окончание молило о пощаде, натянуто звенело в ней, требуя грубой ласки, но потом будто с пониманием смирилось: необходимо только это и ничего больше.

Саша опустил ее на палас и стал медленно снимать с нее одежду…

Под утро Лера приподнялась на локте и заглянула Саше в глаза.

— Теперь-то ты не уедешь?

— Никогда. — Он уткнулся лицом в ее распущенные волосы. — Теперь я от тебя никогда не уйду. Если только умру…

— Не смей уходить! Я так долго тебя ждала. Ты просто не имеешь права уходить.

— Молчи! У нас все будет хорошо.

Наконец пришла к Лере та долгожданная нежность, о которой она когда-то мечтала, и укутала их обоих словно оренбургским платком, под которым было тепло и легко.

Утром Павел Александрович ласково посмотрел на нее и сказал:

— Ты его, голубка моя, только не забей. Ты со своей дикой энергией кого хочешь забьешь. Будь помягче. Не дави на него. Он парень самостоятельный, независимый. И так пришлось в примаки идти. И поменьше ему рассказывай — делаешь свои дела и делай. Он же голова, ученый. Пусть его бытовые проблемы не волнуют, мы с тобой сами с ними справимся. Разреши ему просто любить себя, без всяких обязательств. Ведь это тоже труд — любить. Не каждый на такое способен. А ты без любви не можешь. Я, конечно, старый сыч, силком тебе в душу лезу, но ты уж прости меня дурака.

Лера подошла к сидевшему со стаканом чая куму, обняла его за плечи и поцеловала в ставшую заметной лысину.

— Ты знаешь, я тебя люблю?

— Знаю, дурища, знаю. Как бы мне хотелось, чтобы вы с Игорьком были счастливы!

Игорь от Саши не отходил. Он даже не давал Лере побыть наедине с ним, прилипал к нему, словно пиявка, и оторвать его можно было только под страхом наказания ремнем. Саша повесил на крючок широкий ремень и говорил:

— Видишь, висит? Вот там, где дырочки, это у него глазки. Он все видит. Не будешь слушаться, может и побить. Спать пора.

Игорь покорно шел в кровать, стараясь не смотреть на казавшийся живым ремень.

— Игорь растет удивительным ребенком, — восхищался Саша. — У него замечательные руки, ты заметила? Все, к чему он прикасается, оживает и выздоравливает. Он мне даже мигрень снял. Причем сам подошел и говорит: «Давай я тебе голову полечу». И ведь вылечил! Прошла! А розу погибающую помнишь? Казалось, ничего не сделал. Ну, тяпкой пару раз ткнул, ну, полил, ну, листочки погладил, а ведь и она ожила. Он меня иногда потрясает… Знаешь, у нас сейчас одна обезьянка маленькая болеет, может, мне ее привезти к вам? Разрешишь?

— Какие же вы у меня дурачки! — рассмеялась Лера. — Волшебники нашлись, тоже мне! Вези свою обезьяну. Конечно, вези. Скоро мне придется на заднем дворе домашний зоопарк строить.

Буровато-черная с апельсиновыми отметинами на шее и длиннющим хвостом обезьянка оказалась крошечная и симпатичная. Она была похожа на больного ребенка. Махонькое тельце длиной каких-нибудь двадцать сантиметров было покрыто густой и мягкой шерсткой. Личико с пятикопеечную монету обрамляла густая гривка. Цветовая гамма была не богата. Обезьянка умещалась на Сашиной ладони. Видно было, что она очень ослабла. Ладошки-фасолинки прикрывали глаза от яркого света.

— Давайте сделаем ей гнездо, хотя для них это и не типично. Игорь! Тащи корзинку с веранды, — командовал Саша. — Вера Петровна! У вас тараканы есть?

— Что ты! Что ты! — всплеснула та руками. — У меня на кухне стерильная чистота. Даже мух, и тех нет.

— А нам как раз тараканы и мухи нужны. В общем, любые насекомые. Чуча их ест.

— По-моему, я черных жуков в подвале видел, — вспомнил Павел Александрович, — там, где консервированные банки стоят.

Все пошли в подвал искать жуков. Обезьянка есть пойманных жуков отказалась и уснула в корзинке. Ничего больше не придумали, и все, огорченные, разошлись. Игорь целый вечер, держал корзину на коленях, накрывая руками, и сидел с отрешенным видом, бессмысленно глядя в окно. О чем он думал? О Южной Америке? О тропических лесах, где среди многоцветья экзотических птиц мелькают счастливые игрунки? Взрослые боялись нарушить свершавшуюся магию, и всю ночь корзинка простояла в детской у изголовья кровати Игоря. На тумбочке, в спичечном коробке шуршали жуки.

Когда Лера пришла утром будить сына, перед ее глазами предстало чудо: обезьянка спала рядом с сыном на подушке, доверчиво положив ему на щеку лапку, — за одну ночь она выздоровела. Что с ней было, так никто и не смог понять. Как знать, может быть, ей просто не хватало общения? Наверняка животные тоже страдают от одиночества и, как люди, порою грустят. Даже такие… размером с варежку.

— Ты мой доктор Айболит, — подшучивала над Игорем Лера. Но была в ее глазах тревога — тревога непонимания.

Как-то летним вечером Лера заехала на городскую квартиру. Нужно было посмотреть почту, заплатить квартплату, а заодно пройтись и тряпкой по пыльным полам.

В городе было душно. Лера распахнула окна, надела старый тренировочный костюм и, напевая набивший оскомину шлягер, стала возить шваброй по полу. Еще и половина квартиры была не вымыта, когда раздался звонок в дверь.

«Кого это черти принесли?» — с досадой подумала она, вытирая о тренировочные брюки мокрые руки. На пороге стоял пожилой дядька в коричневом потертом костюме и несвежей рубашке. На голове его красовалась лихо сбитая набекрень полотняная кепочка. Вид у него был вполне безобидный.

— Вам кого? — удивленно подняла брови Лера.

— Сначала воспитанные люди здороваются, — с улыбочкой ответил незнакомец.

— Ну, здравствуйте!

— Здравствуйте, барышня.

— А вам, собственно, кого?

— А мне, собственно, Павла Александровича.

— А его нет. Он на даче, в Лихих Горках.

— А вы, собственно, кто ему будете?

— А я, собственно, соседка.

— Может быть, вы разрешите мне пройти в квартиру? Что-то устал с дороги. Хоть на пять минут — отдышаться. Да и пить очень хочется.

— Да, конечно, — запоздало спохватилась Лера, вспомнив о законах гостеприимства. — Проходите. А разве он вам телефона туда не давал?

— Нет, к сожалению. Мы так редко видимся… Я, понимаете ли, друг Павла Александровича. Старый закадычный друг. Зовут меня Феофан Феофанович.

— Очень приятно. А я Лера. Да вы проходите на кухню. Может быть, чаю хотите?

— Не откажусь, — пробормотал дядька и, постоянно оглядываясь, засеменил на кухню.

— Сейчас посмотрю, можно ли из чего-нибудь бутерброды сделать. Холодильник почти пустой. Мы сейчас все в Лихих Горках. И Павел Александрович, и тетя Вера, и мы с Игорем. Я сегодня случайно сюда заскочила, — тараторила она, ставя на плиту чайник, ища заварку и одновременно рыская по холодильнику.

— А я-то думаю, куда народ подевался? Как бы чего плохого не случилось. Вот и приехал проведать. Нам, милочка, уже лет много. Каждый день на счету. У меня вся записная книжка в крестиках. Помечаю тех, кто умер. Так что нам нельзя с Павлом Александровичем надолго расставаться… А вы, значит, всей коммуной на дачу укатили? Это правильно. Летом в городе нечего делать. Гарь, смог. Это вы хорошо придумали. И самое главное — вместе. Молодцы! — Феофан Феофанович постоянно оглядывался, ко всему присматривался, брал в руки мелкие вещички и тут же клал их на место. — Какая у вас уютная квартирка. Не знал бы, что коммунальная, — не поверил. О! Даже телевизор на кухне есть. Красота! И всюду чувствуется женская рука. Нет, право дело, вы молодцы! Вы телефончик-то и адресок в Горки ваши Лихие дайте. Может, я вас навещу. Так, знаете, нехорошо мне в городе. Просто задыхаюсь. — Гость протер большим носовым платком покрытый мелкими бисеринами лоб. — Утром приехал, а вечером домой. Хоть отдышался бы. Я, знаете ли, люблю рыбку половить. У вас там водоем-то какой-нибудь есть?

— Да. У нас рядом речка Стужка протекает и плотина на ней стоит. Говорят, щуки и плотвы видимо-невидимо, — ответила Лера, наливая в большую керамическую кружку горячий чай.

— Это хорошо. Этого нам старикам и надо, — бормотал Феофан Феофанович, прихлебывая сладкий чай.

— Я сейчас вам адрес напишу. — Лера быстро набросала план поселка и стрелочками указала, как найти дом. Внизу приписала свой мобильный телефон. — Вот. Приезжайте. Павлу Александровичу веселее будет, только звоните вечером. Ой! — Захлопотала снова она. — Плохая я хозяйка. Бутерброды, к сожалению, сделать не могу. В доме шаром покати. Только консервы. Вот печенье. Вы на него джем намажьте. Это вкусно. Вы действительно приезжайте. Мы вас там хорошо встретим и по-домашнему накормим. Отдохнете. Наша тетя Вера, знаете, какие пироги печет!

— Пироги — это хорошо. А то я один. Жена пять лет назад умерла. Теперь больше сухомяткой обхожусь. Чтой-то я все о себе да о себе. Как он там?

— Павел Александрович? Нормально. Только не сидится ему на месте. Все что-то изобретает, работает. Я так на него и тетю Веру ругаюсь! Купались бы себе, загорали. А они! — безнадежно махнула рукой Лера. — Одна консервирует все подряд, как будто голода ждет, другой голубятню построил.

— Голубятню? — заинтересовался Феофан Феофанович. — Что, прям настоящую? Большую? Такую, как раньше были?

— Такую. Такую! Голубей племенных купил. Просто беда.

— А я-то думал, вы там домик снимаете… А у вас, значит, свой?

— Да… — закусила Лера губу.

Она вдруг опомнилась и стала корить себя за свой длинный язык. Надо, наверное, было разрешения у Павла Александровича спросить, прежде чем адрес давать. Голос ее стал заметно суше. Она протерла тряпкой стол, забрала у гостя чашку и всем своим видом показывала, что пора и честь знать. Гость намек понял и стал прощаться.

— Так я заеду, милая.

— Да. Да. Конечно.

— Вы от меня привет дружку моему передавайте.

— Обязательно.

— Может, на этой неделе, и соберусь, — договаривал он, стоя уже в двери.

Наконец Лера с облегчением закрыла за ним дверь. Торопливо домыла полы, заполнила платежные квитанции и, закрыв металлическую дверь на два замка, не дожидаясь лифта, сбежала вниз.

Павел Александрович новость встретил холодно.

— Феофан, говоришь, заходил? Это же тот ювелир, что камнями нас снабжает. И чего ему, старому, от меня понадобилось? Что дома не сидится? Неспроста все это. Ох, чует мое сердце, неспроста. Ну да бог с ним. Не буду я ему первым звонить, раз у него теперь твой телефон есть. Утро вечера мудренее. Поживем — увидим, что этому аферисту надо. А пока я говорить не буду, что мы завязать решили. Деньги у нас есть. Может, стоит у него камней про запас купить? А, Лер?

— Павел Александрович, решайте сами. Вы же знаете, я вам доверяю, — ответила Лера, думая о чем-то своем.

— Доверчивая ты больно, голубка моя. В подобных делах это плохо. Кабы тебе не обжечься ненароком.

Долго себя ждать Феофан Феофанович не заставил. Уже через день его полотняная кепочка замелькала по поселку. Стояла сильная жара, что было несколько непривычно для начала лета. Ни ветерка. Ни один листик на обожженных солнцем деревьях не шевельнется. Даже ранним утром, едва встав, хотелось принять холодный душ или сбегать к Стужке и окунуться в воду. Только в доме можно было нормально существовать. Зимой в нем было тепло, а летом прохладно.

Феофан Феофанович был, мягко сказать, поражен увиденным. Он несколько раз прошелся вдоль кирпичного забора, все время поглядывая на листок с планом, данным ему Лерой. Он то задирал голову высоко-высоко, пытаясь рассмотреть золотого петушка вместо флюгера, то опускал очи долу, словно ища потерянную монету, то поднимался на цыпочки, пытаясь заглянуть в узкие бойницы кирпичной ограды. Как многие мужчины его возраста, он не расставался с пиджаком, и от жары и волнения тот потемнел под мышками. Гость был шокирован, ошеломлен, потрясен. Дачи бывают разные. Много он дач перевидел на своем веку, но такую… Ему стало нехорошо. Прихватило сердце, и он схватился рукой за грудь.

— Это ж на какие шиши он себе домик такой отгрохал? — вытаращив глаза, бормотал он про себя. — Это ж он на мои денежки барствует! Как сыр в масле катается… Манну небесную кушает, а я плевелы клевать должен? Ах, ах, ах! — покачивал он головой, нажимая кнопку звонка. Ворота открыла Лера.

— А… Феофан Феофанович! Здравствуйте. Что так рано? Не спится? Город надоел? Ну, проходите, проходите. Я сейчас уезжаю, поэтому не могу вам внимание уделить. Пойду Павла Александровича разбужу, он еще не встал, соня!

— Вы, Лерочка, меня удивляете. Какой у вас цвет лица и вид такой благородный. То поломойка, то царица. Нет, право — есть женщины в русских селеньях…

Они прошли мимо манящего прохладой бассейна к дому и поднялись на веранду.

— Спасибо. Куда денешься? Надо выглядеть. Мне же на работу ехать. Да вы присаживайтесь, — предложила она гостю, вводя в гостиную.

Тот присел на краешек резного дивана очень аккуратно, боясь раздавить своим немаленьким весом это изящное произведение искусства. Антикварный, на тонких точеных ножках диванчик и впрямь был хорош. Феофан Феофанович, словно выброшенная на берег приливом рыба, то открывал, то закрывал рот.

— Этого не может быть! Сколько же это может стоить? Тут же сплошной антиквариат! Музей! Кремль! Какая жизнь у людей! А я!

— Здравствуй Фофа, — приветствовал гостя Павел Александрович, войдя в гостиную. — Зачем пожаловал?

— Приветствую, Паша, — расплылся в улыбке тот, стараясь скрыть не отпускающий его нервный трепет. — Да я, родной, посоветоваться с тобой хотел, а ты, вишь, пропал, спрятался. В хоромах, за каменными стенами от народа скрываешься! — И он снова стал оглядываться по сторонам. — Хорошо у тебя тут.

— Неплохо, — отозвался Павел Александрович. — Ты ближе к делу давай. Случилось что?

— Случилось, случилось. У меня дружок один умер, царствие ему небесное, — Феофан Феофанович мелким крестом осенил лицо. — Мы вместе с ним на заводе работали. Вместе камни носили. Так у него их осталось, может, поболе моего будет. Мои-то уж кончаются, а у него все лежат. Я как-то прокололся, что начал, мол, свои помаленьку сбывать, у него, может, от этого и инфаркт случился. Когда в больницу забрали, я его проведал. Чувствовал он, что недолго протянет. Просил жене помочь. Рассказал, где свои спрятал. Просил только жене не говорить. Жена-то дура. По молодости. Он ее из деревни взял, и ни черта она в наших делах не соображает. Ну, как? Пойдем квартиру брать?

— Как это брать? — строго взглянул на него Павел Александрович.

— Как брать? Очень просто! Заберем все из тайника, а жене потом деньжат подбросим. Мол, друзья детства. За все хорошее, что он для нас в жизни сделал. А?

— А тайник где? В квартире?

— В квартире.

— Не умею воровать, — вздохнул Павел. — Никогда этим не занимался, а на старости лет тем более не стану.

— А за что ж сидел? Воровать он, видите ли, не будет! Чистеньким хочешь остаться?

— О чем вспомнил… Это когда было! Быльем давно поросло. Да и не у людей воровал, у государства.

— Да ты пойми, дурень! Это не воровство! Если бы дружок мой не хотел, чтобы я камушки забрал, то уж, наверное, он мне тайну свою не доверил бы. Тут мы благое дело сделаем. А что жена с ними делать будет? Только толкнуть попробует — сразу засыпется. Мы же ее от тюрьмы спасаем! Можем вообще промолчать… У них пятиэтажка, скоро под снос пойдет. Сам понимаешь…

— Так давай расскажи ей все. А уж дальше пусть сама решает, что с камнями делать. Через нас продавать или одним местом на них сидеть. Может, они будут ей дороги как память о безвременно ушедшем муже.

— Не… Не пойдет. Во-первых, мы засветимся, если она решит без нас все провернуть, и попадется. Все. Нам тогда крышка. Во-вторых, жалость-то у тебя есть? Хоть бы к пожилой женщине участием проникся. Каково ей на старости лет узнать, что ее муж государство столько лет обворовывал. А? Ты об этом подумал? Ее же тоже может кондратий скрутить. В могилу ее свести хочешь? Креста на тебе нет, Пашенька! Подумай… А мы с тобою потихонечку, полегонечку…

— Да как же ты себе это представляешь? — не на шутку разволновался Павел Александрович и стал быстрыми шагами ходить по гостиной.

— Элементарно, Ватсон, как говорит моя внучка Лизонька. Мы вдову навестим. Выразим соболезнование. Бутылочку с собой прихватим, посидим. А потом клофелинчику капнем, она и уснет.

— Клофелинчику?

— Паша, ты меня удивляешь! Ты что, телевизор не смотришь? Таблетки в водку бросаешь, и человек отключается. Ну… на какое-то время.

— А вдруг ей станет плохо? «Скорую» вызывать придется? Не-е-ет! Делай все сам. Зачем я тебе нужен?

— Сам, сам! Мало ли… Посторожить хотя бы. Нет, одному никак. Да и вообще, ты отрабатывать деньги собираешься? Ишь, каких хором понастроил, обставился раритетами…

— Да это все не мое, — пытался оправдаться Павел Александрович.

— Суду будешь доказывать, что твое, а что не твое. А на чьи денежки, Паш? На мои же! Я столько лет на производстве угробил, поседел до срока, каждый день по лезвию бритвы ходил. Ты на чьи деньги процветаешь? Трутень ты, Паша. Гриб-трутовик. За мой счет живешь! — уже брызгал слюной гость. — Небось посредник-то гроши имеет, или ты сам камни сбываешь, не отходя от кассы? А мне гайки вкручиваешь — риск, таможня…

— Я трутень? — вспыхнул Павел Александрович. — Да ты забыл, что ли, как в ногах у меня валялся, умолял наладить канал реализации? Тебе тех денег, что у тебя есть, до смерти не истратить.

— Смотря как жить. Смотря как жить, Паша. Вот когда мы и дружковые камушки толкнем, тогда я спокойно начну свои тратить. Светиться просто не хочу. Мало ли что.

— Да когда же ты тратить-то собираешься? Сколько тебе жить осталось? На погост скоро, а ты все себя завтраками кормишь.

— Не читай мне мораль. Как хочу, так и живу. Может, я хочу, как старуха Сандунова, ну та, у которой бани в Москве были… Велела она себе гроб деньгами выложить. Выполнили ее просьбу. Похоронили, как велела. Потом наследникам захотелось денежки вернуть, выкопали они гроб, стали вскрывать… А оттуда змея выползла. Говорят, что в нее вселилась душа Сандунихи… Так и я. Что хочу, то и буду со своими деньгами делать.

— Действительно, делай, как знаешь. Что я тебя учу. Небось не мальчик, — отмахнулся от гостя Павел Александрович.

— Но у меня к тебе еще одно дело есть. Со следующего раза, как твой связник поедет, прибыль делить будем пятьдесят на пятьдесят.

— С какой это стати? — вскинулся Павел Александрович. — Никаких пятьдесят на пятьдесят! А риск? О риске ты подумал? Сидишь на своих камнях и в ус не дуешь. А человек за границу их перевозит! Через таможню! Жизнью, можно сказать, рискует. Знаешь, какая статья за контрабанду? Знаешь, какой срок? А ты говоришь, пятьдесят на пятьдесят!

— Риск! Риск! Я свое уже отрисковал. В общем, если что случится, знай, у меня племянник в прокуратуре работает. Он меня завсегда отмажет, а как ты выкручиваться будешь, это еще надо посмотреть.

— Да ты что, пугаешь меня, что ли? — с изумлением глянул на гостя Павел Александрович. — Катись-ка ты отсюда! Да поскорее! И сам сбывай свои камни. Я после всех твоих речей умываю руки.

— Угомонись, Паша. Я тебе еще партию привез, — сказал Феофан Феофанович, вынимая из нагрудного кармана сверточек, обмотанный носовым платком. — Смотри, какие красивые, лучше тех, прежних. Последние. — Он высыпал камни на ладонь и стал их перекатывать, любуясь игрой света. — Они от меня уходят, а мне жалко. Как будто свою кровь на донорском пункте сдаю. Прям Гобсек какой-то. «Зеленые» меня не греют. Нет в них красоты. Бумага и есть бумага.

— Ты мне сказки не рассказывай. Раз я трутень, уходи! Давай, давай! — рассерженно ворчал Павел Александрович, стоя в дверном проеме.

— Прости, Паша. Погорячился, — пошел тот на попятную. — Не трутень ты, простой советский человек. Рабочий, можно сказать, — бормотал в растерянности гость, вероятно, не ожидая такого поворота событий.

— Катись, катись! А то как бы я тебе в морду не дал.

Феофан Феофанович суетливо схватил свою кепочку, потом снова положил ее на диван.

— Паша! Ну не хулигань! Тебе же без меня таких денег вовек не заработать. Давай по-хорошему — мне сорок пять, тебе пятьдесят пять? — Он умоляюще посмотрел на угрюмо молчавшего Павла Александровича.

— Так и быть. Добавляю тебе пять процентов, и катись колбаской.

— Что, всего тридцать пять? Не-е-е, Паш! Как же ты не боишься, что когда я других реализаторов искать буду, то сам засвечусь и тебя засвечу? Давай хоть сорок…

— Ладно. По рукам. Но больше я переигрывать не буду. И за камнями твоими в чужую квартиру не полезу. Как договорились, так и будет. Камни твои — реализация моя.

— Хорошо! Хорошо! Но ты все равно подумай, как лучше камни из квартиры выковырить. У тебя же голова светлая, не в пример моей.

— Подумаю. А теперь давай трогай. Я тебе трутня вовек не забуду!

— Прости, Паша! Погорячился! Не со зла. Так, в пылу. Черт за язык дернул. Прости, милый.

— Давай, давай! У меня дел по горло, — сказал Павел Александрович, открывая входную дверь.

— Не любишь ты меня, Паша. Не любишь. Вот сколько лет друг друга знаем, а не любишь. Мне вон Лера твоя рыбалку обещала, обед домашний…

— Кто обещал, с того и спрашивай. Ну, бывай. Я тебе через недельку позвоню, — сказал он, с облегчением закрывая за непрошеным гостем дверь.