Глава 11
Он открыл глаза и увидел голубой потолок в темных пятнах плесени. Они когда еще собирались с братом сделать ремонт. Но если у Аристарха не было настроения вообще что-либо делать в этом старом доме, который он ненавидел и с которым у него было связано все самое худшее в жизни, то у Аркадия не было сил даже подмести, не то чтобы побелить потолки или покрасить рамы… Он умирал, быстро угасал, словно торопясь в другие миры, в которые верил, и терял не только силы, но и свой внешний облик, на глазах превращаясь в высохший, отвратительный скелет. Примерно такой же конец, по мнению Аристарха, ожидал и его. Рак сожрал не только брата, но и отца, и деда. И эта скотина, носящая безобидное (хоть и «клешнистое») речное название, зародилась и жила именно в этом доме, поскольку три последних поколения Озе жили здесь вплоть до своей мученической смерти. И что больше всего злило Аристарха в поведении брата, так это упорное нежелание радикально изменить свою жизнь, расправив крылья и подавшись в благостный перелет в теплые, американские края…
Аркаша умирал. Умирал гений. Но оставалась жить его тень – Аристарх, с которым они прожили рядом почти пятьдесят лет, отдавая все силы и время бесполезному, хотя и увлекательному процессу распада и размножения клеток, пробиркам, лабораторным экспериментам, муторному копанию в неблагодарной земле, институтским интригам и еще скотине, только иноземного происхождения, имя которой вызывало у Аристарха уже тошнотворные спазмы…
Он устал от этой идеи, как устал от нее и Аркадий. Они оба устали, несмотря на то что подошли к самому концу с блистательными результатами. Оставалось провести еще несколько экспериментов, только уже на американской почве, чтобы запатентовать изобретение. И тут лабораторию закрыли. Словно ее и не было. Словно не за ее дверями на протяжении нескольких лет совершалось таинство зарождения простейших клеток, миссия которых – нести смерть более величественной в своем масштабе смерти, от которой погибали тысячи и тысячи людей…
«Ты старый дурак», – твердил Аристарх, ухаживая за братом и укутывая его похожие на обглоданные кости ноги клетчатым изъеденным молью пледом. Он имел в виду его патриотизм, помешавший им обоим сделать себе загранпаспорта и, прихватив пухлую папку – результат многолетнего труда, ринуться навстречу новой, сверкающей солнечными бликами на океанских волнах жизни…
…Надо было подниматься с серой постели и жить дальше.
Он встал, ежась от холода, накинул на себя старый фланелевый халат, который трудяга Аркашка называл «обломовским», и подошел к окну. На улице все побелело от снега – конец осени раньше времени примерил на себя зимний покров. Картина распада некогда процветающего хозяйства Озе, которым так гордились братья, была налицо: захламленный двор; погибший еще летом от зноя палисадник с мальвами, который теперь напоминал цветочное кладбище; выстуженные, с болтающимися на ветру покосившимися дверями постройки, в которых раньше хранилась рассада; раздавленный временем курятник, который кормил их… Последние куры были зарезаны для поминок по Аркаше.
Он повернул голову в сторону теплицы – она с весны не отапливалась: проржавели трубы, да и вся система орошения была ни к черту…
Тонкий слой снега убелил серые прямоугольники стеклянной крыши, под которой замерзала тропическая отрава. Все было кончено. И не только с теплицами.
Аристарх посмотрел на часы. Через шесть часов ему предстояло встретиться с Земцовой и Холодковой. Сгустки плоти, которые должны стать тленом, не более…
Он гнал от себя страх, но тот липкой паутиной опутывал сознание, воссоздавая в памяти картины того страшного вечера, наполненного запахами горячей ресторанной пищи и орущими звуками, которая считалась музыкой…
Дальше все крутилось, как в немом кино – кадры сменялись один другим, показывая ему крупным планом улыбающихся красивых женщин с яркими – красными, фиолетовыми, зелеными – пышными париками…
…Он спустился вниз, поставил чайник, и ему снова послышался этот звук, похожий на треск. Или нет, все же хруст. Хруст под его пальцами, его руками – «грабками». Жесть так не хрустела, как эта теплая и живая твердость, которую надо было сдавить так, чтобы в мозг не поступали кровь и кислород…
С кружкой, наполненной горячим кофе, он поднялся снова наверх, сел на стул и уставился на втиснутую под стекло фотографию Аркаши.
«Я стал убийцей… И виноват во всем ты. И ты знаешь об этом… Ты сделал все для того, чтобы ничего не изменилось и меня постигла бы та же участь, что и нашего отца, и тебя… Я ненавижу этот дом, эти теплицы, эту серую и тоскливую жизнь, наполненную тяжелым трудом и безысходностью. Ты посмотри на мои руки, ты видишь на них кровь? Не видишь… Тебе хорошо, ты уже ничего не видишь и не чувствуешь. Так знай: если раньше на моих руках была кровь с мозолей, ведь это я копал землю и ломал жесть, чтобы прокормить тебя, пока ты не выучишься и не встанешь на ноги, то теперь это кровь невинно убиенных женщин… Ты хочешь спросить меня, не раскаиваюсь ли я в том, что сотворил? Я отвечу тебе: раскаиваюсь, только теперь это уже не имеет никакого значения. Мне надо идти до конца. Я хочу закончить свои дни здесь, в этом богом забытом доме, а не в тюрьме. Ты знаешь, как погиб наш сосед, что с ним сделали в тюрьме. А ведь он и мухи не обидел. Его с кем-то спутали, приняли за убийцу и посадили, как бешеного зверя, в клетку, где его и разорвали на куски уже настоящие звери… Лишь за то, что он внешне был похож на убийцу малолеток. Он до сих пор стоит у меня перед глазами – тихий человек, колющий дрова в своем дворе или помогающий жене развешивать белье… Пусть уж лучше я засну здесь, на продавленном диване, где закрыл глаза всем вам и тебе, Аркадий, но только не среди нелюдей там, в аду… И я заплатил высокую цену за возможность умереть дома… Ты там, наверху, и ты все видел, знаешь, как я искал этого человека, как умолял его приехать. Прости, что я воспользовался тобой, как если бы ты был живой… Но ты же веришь мне, что я только хотел довести НАШЕ дело до конца?! Ты же веришь мне?
И не смотри на меня так. Все требует жертв. Считай, что я принес жертвоприношение. Женщины были красивы на редкость. И тот, кто управлял мною сверху ли, снизу, то есть из преисподней, я уж теперь и не знаю, помогал мне. Осталось привести в исполнение два последних приговора, и все закончится. Я буду спокоен. Пройдет месяц-другой, дело закроют, и я смогу, наконец, заняться домом, отремонтирую теплицы, куплю цыплят, а весной мы помянем тебя с друзьями-соседями… Я приведу в порядок твою могилку, а то земля уже просела, надо бы подправить, посадить цветы и сирень… Знаешь, Аркадий, у меня сегодня трудный день. Ты не возражаешь, если я возьму с собой твой карабин? Хотя ты и так знаешь, что я уже приготовил „сайгу“ и зарядил… Вот видишь, а ты переживал, что зря отдал деньги. Оружие должно быть. Жизнь того требует…»
…Через два часа у него заболел живот. Страх, как ледяное слабительное, сковал его изнутри. Он без конца смотрел на часы, а когда услышал во дворе какой-то гул, сначала и не понял, что случилось.
Подбежал к окну и увидел незнакомого человека во дворе. Тот стоял, задрав кверху голову, словно увидел его в окне второго этажа.
Аристарх метнулся к столу, развернул судорожными движениями карабин, замотанный в тряпки, и, проверив, заряжен ли он, вернулся к окну. Во дворе уже никого не было. А шаги на лестнице ему показались?
Сердце его рухнуло вниз, провалилось куда-то в стонущие и без того кишки, а лицо стало мокрым от пота.
«Эй, есть кто дома?» – услышал он и понял, что человек во дворе – не галлюцинация, что за ним пришли.
Розовое пятно проплыло перед глазами – он зажмурился и снова открыл их: так и есть, к воротам дома – а ему было отлично видно сверху – медленно подъезжал перламутровый «Фольксваген».
Все еще не веря в сокрушительность логики, с помощью которой кто-то, кроме покойного брата, мог вычислить его, Аристарх бросился к выходу, оттуда на лестницу, чтобы встретить незнакомца огнем…
Он палил, держа тяжелое оружие в слабеющих руках, как ему казалось, в человека, но тот, успев затаиться где-то в невидимом для него пространстве, крикнул из своего укрытия, что у него в руках пистолет и если Аристарх не прекратит стрелять, он убьет его одним выстрелом… И случилось еще нечто, помешавшее ему застрелить незнакомца: тот сказал что-то насчет свидетельских показаний, из чего он понял, что к нему пришли как к свидетелю, который мог слышать ИХ разговор…
И еще он услышал фамилию Бобрищев. «По делу об убийстве Бобрищева…» – орал человек, которого он все еще не видел.
Швырнув дымящееся оружие, он почти скатился с лестницы и тут же был сбит сильным ударом, после чего оказался прижатым лицом к полу… Из разбитого носа потекла теплая кровь…
«Как тебя зовут все-таки, сукин ты сын, – услышал он над самым ухом полный ненависти голос, – Толя или Аристарх?»
Его привезли на квартиру к Зое Пресецкой. Белый как мел, Аристарх долго не мог перешагнуть порог хорошо известной ему квартиры, но Шубин подтолкнул его в спину:
– Проходи… Тебя ждут…
И тот вошел.
Он вошел и увидел большой стол, за которым сидело несколько человек. В том числе – у него волосы зашевелились на голове! – и убитые им несколько раз в его воспаленном воображении женщины – Земцова и Холодкова. Хотя он мог и ошибиться, поскольку Земцову он видел лишь раз, да и то в сумерках, когда та заходила в подъезд своего дома…
Что же касается Холодковой, то он имел возможность рассмотреть ее много раньше, при ярком электрическом свете, да только смотрел он тогда все больше на другую женщину, которая до сих пор стояла перед его глазами…
– Моя фамилия Земцова, – отвечая на его немой вопрос, проговорила Юля, следя за тем, как Аристарх обходит стол и садится на приготовленное для него, хорошо освещенное место. – Присаживайтесь… Разговор будет долгим.
Он сел и еще раз внимательно огляделся. Кроме человека, привезшего его сюда, и этих двух женщин, он никого, пожалуй, и не знал. Что им всем от него надо? Что они о нем знают?
– Этого человека зовут, конечно, не Толя, – сказала Юля, не сводя с него глаз. – Его полное имя: Аристарх Мефодьевич Озе. Он – родной брат покойного профессора Аркадия Мефодьевича Озе, того самого биолога, который занимался изучением и выращиванием грибка фузариуса. Вы сами расскажете нам, что это за грибок, или…
– Я не знаю, о чем вы говорите… Да, моя фамилия Озе, я брат покойного Аркадия, но что из этого? Я – пенсионер, живу на даче и никому не приношу вреда.
– Вы живете не на даче, а в загородном доме своего покойного брата. Первое время после его смерти вы еще как-то сводили концы с концами, поскольку у брата в доме хранились наличные деньги, но когда они кончились, вы вспомнили о существовании больших и к тому времени уже разрушенных теплиц, построенных профессором Озе позади сада.
– «Построенных профессором Озе»? – передразнил он. – Да я сам, своими руками их строил, пока ему не дали добро на его дурацкие исследования и не разрешили проводить эксперименты в государственных теплицах… Я выращивал там огурцы, чтобы нам было на что жить… И после его смерти тоже занимался огурцами…
– Правильно, вы выращивали огурцы, но только не в тех теплицах, где росла кока, оставшаяся после многолетних опытов вашего брата. Зачем вашему брату понадобилась кока? Зачем он ее выращивал, вы тоже не знаете?
– Понятия не имею ни о какой такой коке…
– Одна из лабораторий института «Микроб», которой заведовал много лет тому назад ваш брат, занималась именно биологическими особенностями этого необыкновенного растения, но – и вы это прекрасно знали! – не способом его выращивания, адаптации или районирования применительно к нашей поволжской местности, а НАОБОРОТ… Не так ли, Аристарх Мефодьевич?
– Я ничего не знаю об опытах брата, – вяло проговорил он, чувствуя, как его внутренности непроизвольно закручиваются узлом и мешают ему дышать.
– Да, вы не были введены в штат его лаборатории. Но в силу своих способностей и призвания лет двадцать являлись помощником профессора: принимали участие в его экспериментах, ухаживали за исследуемыми им растениями, вели журналы, ставили совместно с братом опыты и даже собирались лет восемь тому назад сбежать с ним в Америку, не так ли?
Все это и многое другое о профессоре Озе Юля знала со слов одноклассницы Наташи Зимы – Кати Носовой.
– Ничего такого не было. Мой брат был дураком, дураком и помер. Если бы не его куриные мозги, мы бы сейчас жили не здесь, – он нервно обвел тонкой дрожащей рукой вокруг, – и не так… – его лапка с узловатыми пальцами брякнулась на стол, как срезанная, а маленькая птичья голова на тонкой шее мелко затряслась. Жидкие сальные волосы, облепившие череп, вызывали у всех присутствующих отвращение, а грязный воротник некогда белой сорочки и вовсе свидетельствовал о том, что Аристарх последние дни жил чуть ли не под землей, в канализации, настолько он был грязен и вонюч.
– Да, ваш брат не согласился бежать с вами в Америку. Быть может, причиной послужил его проснувшийся и так сильно раздражающий вас патриотизм, а может, просто его болезнь… Но главное, что вы никуда не поехали. В силу причин политического, я не знаю, финансового ли характера, но работы по исследованию фузариуса в институте были прекращены. Лабораторию закрыли, людей распустили…
– Свиньи! Это они, те, кто это сделал, и убили моего брата!..
– Возможно. Но мы сегодня говорим о вас. Профессор умирает, оставляя после себя журналы и кипы папок с научными разработками. Первое, что приходит вам на ум, это продать их. Вам ничего не стоит это сделать, поскольку люди, работавшие с Аркадием Мефодьевичем, у которых имелись аналогичные материалы, деградировали и отправились на помойку собирать протухшую колбасу и испорченное мясо, а то и на кладбище…
Это Наташа Зима тоже узнала от Носовой, которая в красках расписала историю одной профессорской семьи. Оставшись без средств к существованию после закрытия лаборатории Озе, бездетные муж и жена Крестьяниновы, не найдя работы и так и не дождавшись пенсии, чтобы выжить, стали собирать объедки на загородной свалке, а вскоре и умерли.
– …а оставшиеся в живых и здравомыслящие махнули на Запад и занялись новыми исследованиями…
– Как же, «новыми»! Те, что поумнее и помоложе, наверняка прихватили туда кое-какие Аркашины бумаги, – пробубнил зло Аристарх. – Разве ж теперь что узнаешь?
– Перед вами возникла проблема: кому продать этот научный материал? К кому обратиться? – между тем продолжала Юля. – Как заинтересовать этим грибком местных или московских толстосумов, которые ни черта не смыслят в биологии? Как объяснить им выгоду от приобретения рукописей и самого грибка, который спокойно плодился себе в самой дальней оранжерее, пожирая коку? Ведь что представляет собой этот грибок?
Озе сидел и тряс головой, глядя на окно, за которым проплывали блики от фар проезжающих машин. Крупные хлопья снега, касаясь стекла, медленно оплывали и сахаристыми островами сползали вниз, розоватые, подсвеченные уличным фонарем… Он молчал, вспоминая другие времена и своего брата, свои планы и надежды, которые рухнули по вине людей, сидящих вот за этим столом и ничего не смыслящих в жизни… и в смерти, которая, как и все на земле, условна.
– Ваш брат, профессор Озе, нашел разновидность грибка фузариуса, поражающего кусты коки, растения, из листьев которых получают кокаин. Фузариус паразитирует на корнях многих культурных растений и может полностью уничтожить урожай. Но самое главное заключается в том, что споры этого грибка способны годами удерживаться в почве. Именно этой проблемой и этими многолетними экспериментами и занимался ваш брат. Он хотел доказать, насколько важны эти эксперименты для всего человечества, поскольку наркотики охватили всю планету, и фузариус мог бы сгубить целые плантации коки и тем самым сильно сократить количество этого популярного наркотика… Но кокаин не выращивают в нашей стране. Кока растет в Южной Америке, стало быть, пусть они там из-за коки и переживают… Так, вероятно, решили в правительстве, и эти эксперименты были прекращены, а огромная теплица с кокой в нашем Ботаническом саду переориентирована на выращивание цветов. Единственным местом, где еще сеяли и выращивали коку, была ваша Багаевка, где и находится приусадебный участок профессора. Вам есть что добавить, «профессор»?
Озе резко вскинул голову и посмотрел на Земцову ненавидящим взглядом. Его только что назвали профессором. Правда, с опозданием на несколько десятков лет. А чем он, собственно, не профессор? Что, Аркадий был умнее его? Скорее удачливее. И язык у него был отлично подвешен. Да и внешне он выглядел, как настоящий профессор. Одна бородка да румяные щеки чего стоили! А кто виноват, что он, Аристарх, уродился таким невзрачным, да еще и заикой. Но если заикание с возрастом прошло, то мясо на тонкий и хрупкий скелет так и не наросло, да и росту не прибавилось. По его мнению, он не стал профессором исключительно в силу своего физического несовершенства. Но разве кому-то было до этого дело? И разве кто знал: чтобы выучить своего брата и кормить его, он зарабатывал деньги жестянщиком, работая до седьмого пота, выделывая из жести бидоны и канистры и продавая их на рынке. Он, такой маленький и внешне хрупкий, своими крепкими и умными руками превращал жесть в теплый воск, заставляя принимать нужные ему формы. Аркаша еще называл его руки «грабками», сильными, с мертвой хваткой… А кто помогал строить теплицы?!
– Я спрашиваю, вам есть что добавить, Озе? – жестко повторила Юля, и все за столом вздрогнули. Наташа испуганно взглянула на Шубина, Холодкова же с шумом открыла пачку «Честерфилда» и щелкнула зажигалкой… «Мразь», – прошипела она, прожигая взглядом съежившегося на стуле маленького, тщедушного Озе.
– Ведь именно профессором Озе вы представились, позвонив в редакцию газеты «Мир вокруг нас», когда узнали, что Рыскин в Москве… Следя за репортажами и статьями известного журналиста, работающего в Южной Америке, в частности, в Колумбии – стране кокаина, вы наконец решили для себя, кому и с чьей помощью вы сможете продать труды своего брата, а заодно и образец фузариуса. Вы бы могли, конечно, поехать в Москву, но для этой поездки нужны были деньги. Где было их взять? Нигде. Ваши огурцы пожелтели и сгнили в теплицах, ибо вместо того, чтобы ухаживать за ними, поливать и пропалывать, вы беспробудно пили все эти шесть месяцев, с тех самых пор, как похоронили вашего брата, «профессор»! Пили от тоски, безденежья и одиночества… Вам хотелось денег много и сразу. У вас и товар был. Оставалось найти покупателя. Из статьи от 25 июня этого года, автором которой являлся ставший для вас почти родным Вадим Рыскин (уверена, вы внимательно следили за всеми его перемещениями по Южной Америке, смотрели все телевизионные репортажи и пару раз в неделю посещали читальный зал библиотеки, чтобы только увидеть имя интересного вам журналиста), вы поняли, что наконец-то чудо свершилось и судьба подарила вам Ромироса Пара!
– Какого еще Ромироса? – заскулил Аристарх, ерзая на стуле. Никто не знал, как ему сейчас хотелось в туалет…
– Как какого? Главного полицейского инспектора управления по борьбе с наркотиками Колумбии! Кто, решили вы, как не он больше всего заинтересован в том, чтобы уничтожить на родной колумбийской земле огромные плантации коки? Вот вам и покупатель! И, рассуждали вы, кто-то из правительства Колумбии должен заинтересоваться новым открытием русского профессора Аркадия Озе. Вы выстроили в своей голове цепочку: вы – Вадим Рыскин – Ромирос Пара – правительство Колумбии – и стали мечтать о претворении своего грандиозного плана в жизнь. А что, все выглядело вполне реально. Вы звоните в Москву, связываетесь с Рыскиным, объясняете ему по телефону, кто вы (разумеется, представляетесь не Аристархом, а Аркадием Озе, ведь у вашего брата в научном мире было все же какое-никакое имя, и мало кто знал, жив он или нет!). Приглашаете его к себе, понимая, что такая информация, как появление грибка, способного уничтожить коку, не может не привлечь внимания настоящего журналиста, к тому же интересующегося вопросом распространения наркотиков. И, когда тот приезжает, встречаете его в аэропорту или на вокзале и везете в ресторан (причем не самый дорогой в городе) – «Европу». Я даже знаю, почему именно туда. Ведь там есть отдельные кабинки, в которых можно уединиться и побеседовать БЕЗ СВИДЕТЕЛЕЙ. Все, я больше не могу…
Юля встала и налила себе минеральной воды. Слезы душили ее. Ей не хотелось верить, что по вине этого шизофреника погибло столько людей: Зоя Пресецкая, Ира Званцева, ее соседка Абрамова и даже официант из «Европы», который пропал 10 октября, в день убийства Рыскина. Официант, которого никто не искал, потому что в тот же день поздно вечером он должен был улететь к матери в Сызрань… Но там он так и не появился – его труп только сегодня вечером, всего пару часов назад, нашли в канализационном люке неподалеку от ресторана. Он был удушен точно так же, как и остальные три жертвы. Трех подруг, которые были в тот же вечер в ресторане, обслуживал уже другой официант, он и обнаружил труп журналиста в одной из кабинок…
– За что вы убили Рыскина и как? – спросил Шубин, когда Юля села.
– Он оказался дерзким и заносчивым, как и все москвичи… Он привык к дармовщине! – фыркнул Озе. – Я заказал графин водки, даже пятьдесят граммов черной икры, которая стоит бешеных денег, а он повел себя, как последняя свинья!
– А именно?
– Я достал папки, разложил их на столе и стал объяснять, что и как. Разговор обещал быть длинным – мне надо было убедить его купить у меня разработки и образец фузариуса хотя бы за десять тысяч долларов. Для такого журналиста, как Рыскин, это были не деньги. Я же не дурак… я понимал, что мне никогда в жизни не добраться до Колумбии и до этого проклятого Ромироса, который поклялся отомстить за своего брата, погибшего от наркотиков… Но Рыскин мог бы поиметь на наших с Аркашей рукописях и расчетах большие, настоящие деньги!
– Ну и что, вам удалось убедить его?
– Я думаю, да. Он даже полистал, посмотрел, почитал. Вряд ли он что-то понял, но здесь сработало другое – авторитет моего брата. Ведь Рыскин был уверен, что перед ним Аркаша – настоящий профессор Озе. Он еще в аэропорту сказал мне, что нашел в Интернете несколько статей о моем брате… То есть он ехал подготовленным.
– Вы признались ему, что вы не Аркадий?
– Да, мне пришлось это сделать в конце разговора, потому что я боялся осложнений. Но я показал ему паспорт и объяснил, что я его родной брат и принимал деятельное участие в работе Аркадия.
– И что было потом?
– Он выпил, намазал на бутерброд всю – вы понимаете? – всю икру, словно меня за столом и не было вовсе, и сожрал его… – Озе захлопал глазами, его лицо приобрело свекольный оттенок. Вероятно, в эту минуту им овладело то же самое чувство, что и там, в кабинке, когда на его глазах наглый московский журналист съел всю икру и даже не поперхнулся. – А потом он, ухмыляясь и вытирая салфеткой жирные губы, сказал мне, что готов купить у меня весь имеющийся материал вместе с пробиркой, то есть непосредственно с фузариумом (он словно намеренно искажал название грибка!), за… 200 долларов.
Эту цифру он произнес тихо, как тяжелобольной человек. И медленно обвел взглядом всех присутствующих, словно ища понимание на лицах.
– 200 долларов? – переспросил Шубин. – Вас это, понятное дело, не устроило…
– А вас бы устроило? – засипел Озе, расстегивая пуговицу на почерневшем воротничке сорочки. («Вероятно, когда он приходил к Абрамовой, эта рубашка была еще белого цвета…» – подумала Юля).
– Что случилось после того, как он предложил вам 200 долларов?
– Я сказал, что не согласен, что я не шучу, что я не за тем пригласил его сюда, чтобы стать мишенью для издевательств! И тогда, – нервно хохотнул он, – Рыскин сгреб меня одним своим кулачищем и бросил обратно на стул, как мешок с костями… Он обложил меня настоящим русским матом, обозвал вором и мошенником, затем схватил папку, пробирку и хотел уже выйти из кабинки, как я… – он перевел дух. – Не знаю, как у меня это получилось, но я схватил пустой графин и стукнул им по его голове. С размаху. Рыскин застонал, но не громко и упал на пол, ударился, я думаю, головой о радиатор отопления… Я не хотел его убивать…
– И в эту минуту к вам в кабинку вошла женщина?
– Эти женщины-дуры, из соседней кабинки, вваливались к нам несколько раз, пока мы говорили. Они напились, хохотали, им все было до лампочки. Разве таким могло прийти в голову, что люди пришли в ресторан не для того, чтобы напиться, а по делу? Они постоянно нам мешали, отвлекали нас… Понятное дело, им понравился Рыскин, не я же… – хмыкнул он и потер нервно и без того красную шею. – У них сломалась, видите ли, зажигалка! Как будто нельзя было спросить прикурить у того же официанта…
– Кто вошел в кабинку в тот момент, когда вы убили Рыскина?
– Вы неправильно ставите вопрос. Я его НЕ убивал. Я его ударил, чтобы он не смог уйти с моими документами и пробиркой. Хотя пробирка… она треснула, часть содержимого высыпалась… А на столе вообще лежали настоящие листья коки, которые я вынул из кармана… Я же действовал как честный человек, все принес, что обещал… А мне предложили – 200 долларов! Разве это не обидно? Не смешно? Мне пришлось все быстро подбирать и складывать обратно в карман. Рукописи я сунул за пазуху. И в эту минуту край бархатной портьеры отодвинулся, и появилась голова Пресецкой. Черт бы побрал эти бархатные перегородки! Все остальные кабины были наверняка отделены друг от друга хотя бы картонными или фанерными, я не знаю, перегородками, а нас разделяла лишь двойная бархатная портьера!
Его возмущению не было предела. Он даже забыл, о чем говорил!
– Значит, к вам зашла Пресецкая?
– Да, – словно очнулся он. – Она улыбалась, показывая зубы. Как из рекламы зубной пасты. «А где ваш друг?» – спросила она, ничего не замечая, ведь Рыскин лежал на полу, и она его не видела… Я сказал, что он сейчас придет. Но тут показалась Званцева. Она так заразительно смеялась… Она тоже, возможно, ничего не заметила… Да…
– Вы тогда еще не знали, что он мертв?
– Нет… Конечно, нет. Но тут Ира неровной походкой шагнула мне навстречу, в руке ее была незажженная сигарета, которую она намеревалась снова прикурить от моей злосчастной зажигалки… Шагнула и увидела его. На полу. И издала вопль… Но ее никто не услышал, потому что в ресторане гремела музыка. И хотя сначала эта музыка меня сильно раздражала, потому что мешала разговаривать, но в тот момент, когда меня, по сути, застукали, я был рад, что этого вопля никто не слышит…
– Что было потом? – спросила уже Холодкова. – Я ведь тоже была там… Только я вышла в туалет, а когда вернулась, девочки уже собирались домой…
– Значит, вы и есть та самая Холодкова, ТРЕТЬЯ?.. – рот Аристарха свело судорогой. – Я не знал, что вы ничего не видели. Ведь вы раньше тоже заглядывали к нам.
– Да, Зоя сказала, что в соседях у нас красивый мужчина… Конечно, после ее слов мы не могли не заглянуть к вам… – Глаза ее заблестели, она вспоминала тот вечер.
– И что вы сказали женщинам? Как объяснили, что с вашим другом? – спросил Шубин.
– Сказал, что он перепил. Что ему плохо, но сейчас все будет хорошо… Я же не знал, что он мертвый! – крикнул он в отчаянии. – А потом они ушли. Помахали мне ручкой, что называется, и исчезли за ширмой…
– Да, когда я вернулась из туалета, они были какие-то не такие… Я еще спросила их, что случилось, но они сказали, что ничего особенного… И тогда мне почему-то подумалось, что речь идет о мужчинах, как будто они что-то задумали, может, разыграть соседей или еще что… Они – Зоя и Ира – таинственно переглядывались, но так мне ничего и не сказали… Мы выпили довольно много водки, это тоже надо учитывать… – как бы оправдывая себя и забыв на мгновение, что перед ней убийца, пробормотала Женя. – К тому же у нас тоже было рыльце в пуху, мы же собрались…
Юля с силой хлопнула ладонью по столу, и Холодкова моментально пришла в себя. Обхватила лицо руками и заплакала.
– Что было дальше? – раздался голос Шубина. – Когда вы поняли, что убили Рыскина?
– Как только эти дамочки исчезли, я сразу же бросился к нему и понял, что он мертв… Я испугался. Я не хотел в тюрьму. Я так много читал о российских тюрьмах, о зверствах, которые там творятся, о продажности прокуратуры и о том, насколько сложно в суде простому человеку что-либо доказать, к тому же я ведь, получается, убил очень известного человека, журналиста, что… – он всплеснул руками и на миг задумался, вероятно, вновь переживая одну из самых тяжелых минут своей жизни. – Я не чувствовал себя виноватым, я убил его случайно. Но чтобы доказать это, мне понадобился бы хороший адвокат, а где его взять, когда нет денег? Кроме того, все равно выяснилось бы, что Рыскин приезжал в С. к Аркадию Озе, а вовсе не к его брату… Короче, когда я понял, что влип и что если меня поймают, то я умру в тюрьме, не выдержав насилия, я решил в тот же вечер убрать всех свидетелей. Всех до одного. Получалось многовато. Во-первых, официант… Он видел Рыскина и меня, он обслуживал наш столик. И он должен был прийти с минуты на минуту и принести какой-то там салат… Мне надо было его опередить, чтобы он не вошел в кабинку, прежде чем я ее покину… И тогда я вышел и направился прямо к нему, он стоял возле стойки бара и что-то записывал в своем блокноте. Я сказал ему, что у меня начался приступ астмы, и попросил проводить меня на улицу… Я часто дышал и закатывал глаза, чтобы он поверил. И еще я сказал ему, что не смогу подняться по лестнице, чтобы выйти через парадную дверь, и спросил, нет ли у них черного хода, чтобы поскорее оказаться на свежем воздухе…
– И он пошел с вами на улицу?
– Да, он вывел меня через черный ход во двор…
– Где вы его убили?
– В коридоре. Там есть такой узкий холодный коридор с дверями, которые ведут в овощехранилища и морозильные камеры… Было тихо, если не считать доносившейся из зала музыки. И тогда я, понимая, что у меня нет выхода, повернулся к нему и схватил вот этими руками его за горло. Я изо всех сил сжал его… Вы смотрите на меня и не понимаете, как мог такой хиляк удушить официанта? У меня очень сильные руки. Я ведь жестянщик. Что для меня шея, когда я мял жесть! Кроме того, сработал эффект неожиданности. Он не ожидал моего нападения. Ему стало больно, он захрипел, но я где-то вычитал, что человека можно удушить за пару минут… И тут я почувствовал, что он обмяк и упал прямо на меня. Он был еще жив. И тогда я снял с шеи галстук и уже наверняка… – он вздохнул и вытер со лба пот. – Потом я выволок его на улицу, протащил по траве (на улице уже смеркалось) и тут увидел раскрытый канализационный люк. Его словно специально открыли для меня. Вернее, для него… И я подтащил к нему бедного официанта и… в этот люк… вниз головой. Затем закрыл крышкой, которая лежала рядом, и все…
– Вы еще возвращались в ресторан?
– Зачем? – удивился он и разве что не покрутил пальцем у виска. – Я что, больной? Теперь мне надо было убирать этих трех… – он скривил лицо в презрительной гримасе, – «подруг». Я знал, что, если избавлюсь от них немедленно, жизнь моя спасена. Судя по тишине, труп еще не обнаружили: не было слышно ни милицейской сирены, ничего такого… Я спрятался в кустах и стал ждать появления своих соседок. Ведь я как рассуждал: они – пьяненькие, и мне легко будет проследить хотя бы за одной из них, даже познакомиться, чтобы спросить у нее фамилии и адреса двух других…
– И вы увязались за Ирой? – всхлипнула Холодкова.
– Да, за Ирой… Но я не смог ее убить. Она была такая веселая, так хохотала… Я разыгрывал из себя совсем пьяного, даже упал куда-то… Но все равно проследил за ней до самого дома…
– А я не помню, как и с кем добиралась в тот вечер домой. – Женя шумно высморкалась и, подперев рекой щеку, с тоской уставилась на убийцу своих подруг. – Проследил, сволочь… – И снова заскулила.
– Я провел с Ирой некоторое время у нее дома, – вдруг сказал Озе. – Сначала мы с ней пили какое-то дешевое вино, а потом самогонку, которую она купила у соседки… («У Абрамовой?» – удивилась Юля.) Я не хотел думать о том, зачем пришел в эту квартиру. Я немного успокоился. Ведь одна из трех свидетельниц сидела передо мной и не могла причинить мне вреда. Две другие отправились по домам спать – они были в изрядном подпитии и тоже не могли в таком состоянии предпринимать что-нибудь против меня… К тому же меня успокаивало, что они вышли из ресторана ДО ТОГО, как обнаружили труп Рыскина… Стало быть, у меня еще было время до утра, чтобы убить их. Но сначала я должен был узнать, повторяю, их фамилии и адреса.
– Вы начали расспрашивать Иру?
– Нет… Я вообще-то собирался провести у нее ночь. А почему бы и нет?.. Она – красивая молодая женщина, к тому же – на вид вполне доступная. Но она отшила меня, сказала, что я не в ее вкусе… Ха-ха-ха! Трудно себе представить женщину, у которой был бы вкус, толкнувший ее в мои объятия. Я всегда оценивал себя объективно… Когда я понял, что в ЭТОМ смысле мне ничего не обломится, то начал расспрашивать ее о подругах. И, надо сказать, я в ту ночь узнал о них довольно много.
– Что именно?
– То, что позволило мне впоследствии беспрепятственно проникнуть в квартиру Пресецкой, например… Ирина рассказала мне о Зоином соседе-парикмахере, по которому та якобы сохла и который приходил к ней, как к себе домой, невзирая на жену… Но я, быть может, и не обратил бы на это внимания, если бы она не назвала его «чокнутым парикмахером», помешанным на своем ремесле.
– Это вы о Коршикове? – спросила Юля. – Но что особенного рассказала вам Ирина и почему назвала парикмахера чокнутым?
– Я так понял, что он чокнутый в ХОРОШЕМ смысле этого слова, как профессионал… Но ведь мне ничего не стоило понять это ПО-ДРУГОМУ…
– И вы решили придумать такой способ убийства, чтобы все подумали, будто в городе орудует парикмахер-маньяк? И вся эта бутафория, эти парики… бритые головы… Вы решили подставить Коршикова?
– А что мне еще оставалось делать? Парикмахер-маньяк. А почему бы нет? Я специально ходил в «Коломбу», чтобы увидеть его и позаимствовать у него ножницы с отпечатками его пальцев. У него их было на столе несколько пар, и все разные…
– И как же вам это удалось?
– Прикинулся разносчиком газет, прошел в зал и бухнул газеты прямо на его стол… А потом было уже легко сгрести ножницы вместе с газетами… Мне эти ножницы были позарез нужны!
Нетрудно было заметить, что Озе уже разговаривал со своими обвинителями не как преступник, а как человек, желавший во что бы то ни стало произвести впечатление на этих незапятнанных людишек, случайно заманивших его в его же ловушку, и даже вызвать у них сочувствие! Хотя временами он казался себе прежде всего рассказчиком, и те чудовищные вещи, о которых говорил, он и сам-то воспринимал так, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом, но весьма умном и смелом человеке, оказавшемся в безвыходном положении.
– Вы остановились на том, что Ирина рассказала вам о Зое и ее романе с парикмахером… – дрогнувшим голосом сказала Юля. – И что было дальше?
– Ира заснула мертвецким сном. Она была накачана спиртным до предела… Я улегся рядом с ней и тоже заснул, а когда проснулся, пошел первым делом к соседке. Ира рассказывала мне кое-что о ней…
– Это вы про Абрамову? Но зачем?
– Дело в том, что Ира уснула настолько неожиданно, можно сказать, умолкнув на полуслове, что я так и не успел узнать у нее адреса ее подруг. К тому же в подпитии Ира оказалась довольно агрессивной и во время моих расспросов могла насторожиться и спровоцировать меня на ее убийство прежде, чем я узнал бы у нее все, что мне было нужно… Утром, в состоянии тяжкого похмелья, она тем более удивилась бы моим вопросам относительно ее подруг. Обращаться в адресный стол было опасно. Вот я и вспомнил о соседке… И не ошибся. Эта старая грымза оказалась сущей дьяволицей и была куда более болтливей Иры. Она во всех красках, не скупясь, разрисовала мне жизнь всех трех подруг.
– Но как вы объяснили Абрамовой, зачем вы к ней пришли и что вам от нее нужно?
– Я сказал, что мне нравится ее соседка Ира, с которой я познакомился в кафе…
– Вы сказали, в кафе?
– Не помню, кажется, да… Потом, как бы мимоходом, заметил, что у меня есть дом на окраине города, кое-какие сбережения и что я собираюсь купить машину и жениться на Ире. Думаю, она была удивлена… Но тем не менее поверила. Мне пришлось убедить ее, что я – человек серьезный и мне далеко не безразлично, что представляет из себя Ира, с кем дружит, какая она хозяйка… И тут начался прямо-таки цирк! Бесплатное представление! И чего только эта свинья не наговорила мне про Ирочку, царство ей небесное! – Озе так увлекся, что даже перекрестился. – Таких историй порассказывала мне эта соседушка, что любой другой бы на моем месте давно сбежал… Но я оказался терпеливее, чем она предполагала, ведь меня же интересовали по большей части Ирины подруги…
– Она ничего не заподозрила?
– Какое там! Ваша Абрамова, видать, решила сама выйти за меня замуж. Засуетилась… Сначала пирожки принесла, потом холодец, закуску, самогон! Она еще и самогоном промышляет! Мы с ней выпили, закусили, она меня чуть в койку не уложила… Но я упорно продолжал говорить об Ире… А потом, когда я узнал от нее все, что мне было нужно, мне на глаза попался…
– Парик? – упавшим голосом спросила Земцова.
– Да, именно парик. И я понял, что сама судьба подкинула его мне… Но одного парика мне было мало. Мы же договорились с этой Абрамовой встретиться возле парикмахерской на Астраханской, чтобы она познакомилась с мужским мастером, который бы постриг меня… Ее хитрость была шита белыми нитками. Она-то думала, что заарканила фермера, но я в ее лице видел лишь еще одного, причем очень опасного свидетеля… Но на место встречи она почему-то не явилась. А поскольку я целый час крутился возле парикмахерской, мне в голову пришла мысль заглянуть туда. А вдруг мне повезет, и я там найду еще какую-нибудь штуку, имеющую непосредственное отношение к парикмахерскому делу?.. Мне же надо было на месте преступления оставить что-нибудь этакое… Я даже и не мечтал увидеть там еще один парик! Думал, зацеплю бигуди, какие-нибудь другие профессиональные штуки или на худой конец инструменты… Хотя мне нужно было заглянуть туда еще и для того, чтобы убедиться, что я не проморгал Абрамову. Ее часы были сочтены… Я был уверен, что после первого убийства она бы заговорила…
«Она и заговорила», – подумала с горечью Юля.
– Вы разминулись или она не пришла?
– Она не пришла. Словно чувствовала…
«Значит, он не узнал ее в другом парике… Но ее это не спасло, а лишь отодвинуло смерть…»
– Что вы делали в парикмахерской?
– Ничего особенного. Зашел туда, посидел немного, а потом увидел на стуле парик. Мне хватило пары минут, чтобы взять его и выйти незамеченным…
– Это все произошло одиннадцатого числа, а Зою вы убили тринадцатого. Чем вы занимались эти два дня?
– Не знаю, как это объяснить, но я зачем-то потащился в фирму, где работала Пресецкая. Мне хотелось увидеть ее, перед тем как убить. А еще мне надо было выяснить, узнает она меня или нет… А что, если она ничего не помнит, зачем тогда ее убивать?
– Но она узнала вас…
– Да, причем сразу. Она курила на лестнице с каким-то смазливым парнем, когда я пришел туда. Она сказала ему что-то на ухо, и он сразу ушел. И тогда она внимательно так на меня посмотрела, и я понял, что она узнала меня… «Оставь в покое мою подругу», – сказала она довольно грубо, как разговаривают с людьми низшего сорта, и все мои сомнения рассеялись. Больше того, я понял, что медлить нельзя. По ее тону нетрудно было догадаться, что она что-то знает обо мне, об убийстве…
– Она спросила вас, зачем вы к ней пришли?
– Да, спросила. Но мне нечего было ей ответить. Сам-то я знал, зачем пришел… Не узнай она меня, я, может, и не убил бы ее…
– Так что вы ей ответили?
– Сказал, что пришел вовсе не к ней, что у меня в этом здании свои дела…
– А если бы она не курила на лестнице? Вы бы постарались попасться ей на глаза?
– Конечно. Мне же важно было выяснить, повторяю, запомнила она меня или нет, и если ей вдруг станет известно, что в ресторане в тот вечер произошло убийство Рыскина, то поймет ли она, кто его убил… Но она вела себя крайне неосторожно. Она стала нападать… Удивительно!
– Каким образом она стала на вас нападать?
– Сказала, что если я еще раз попадусь ей на глаза, то мне же хуже будет, что она ни перед чем не остановится, чтобы навредить мне…
«Лучший способ защиты – нападение, – подумала Юля, с грустью осознавая, что Пресецкую в тот момент как раз меньше всего заботило то, что произошло в кабинке Озе. Ведь она-то думала, что этот человек либо пришел ее шантажировать, поскольку подслушал в ресторане разговор подруг о заговоре против Бобрищева, либо, положив глаз на Ирину, он заявился, чтобы узнать ее адрес. Ведь, выйдя 10 октября из ресторана, Зоя наверняка видела, как Аристарх увязался за Званцевой, и, понимая, какого уровня этот мужчина, сочла своим долгом пресечь его попытки поближе познакомиться со слабохарактерной, любвеобильной и доверчивой Ириной.
Другими словами, встретились люди, подозревающие друг друга в том, что они стали свидетелями преступления. Но не одного и того же, а разных. Озе думал, что Зоя видела мертвого Рыскина в ресторане и могла быть опасна своими свидетельскими показаниями против него. Зоя же, в свою очередь, могла предположить, что этот „бомж“, подслушав ее разговор с подругами, пришел шантажировать ее.
И все же со слов Озе получалось, что Зоя не видела никакого Рыскина, иначе зачем ей было лезть Аристарху на глаза, зная, что в ресторане произошло преступление и этот человек может заинтересоваться ею и ее подругами как свидетельницами. Ведь Зоя слыла хоть и легкомысленной, но отнюдь не глупой женщиной…»
Юля высказала эту мысль вслух, но Озе никак не отреагировал на ее слова.
– …и когда я понял, что она узнала меня, я посмотрел на ее тонкую шею и подумал, что такое нежное горло мне не составит труда сломать, как хрупкий стебель…
С Холодковой случилась истерика, и Наташа увела ее в спальню.
Оставшиеся за столом Земцова и Шубин продолжали допрос Аристарха Озе вдвоем. Но ничего нового они от него не услышали – обо всех остальных преступлениях им было уже известно…
13 октября Зоя Пресецкая действительно ждала своего любовника Коршикова, хотя и не знала точно, когда он придет.
Она привела себя в порядок и, услышав в прихожей характерные звонки (ровно четыре сигнала, о чем Аристарху той злополучной ночью рассказала подвыпившая Ирина Званцева, когда они вместе пили у нее самогонку), пошла открывать. Она встретила своего убийцу обнаженной и готовой к любви. Но, увидев вместо Михаила Георгиевича мерзкого мужичонку из ресторана, да еще в резиновых перчатках, не успела сказать двух слов, как была задушена прямо в маленьком, общем с Коршиковыми коридорчике, на полу… После чего убийца втащил ее в прихожую, запер двери и затем перенес в спальню на кровать, где лишил волос на голове. Он волновался, а потому начал состригать волосы своей первой жертвы не теми ножницами, которые выкрал из «Коломбы», а другими, но тоже острыми и явно профессиональными, лежавшими в спальне на столе. Он и не подозревал, что держит в руках ножницы «своего» парикмахера, которыми Коршиков пользовался время от времени, подравнивая волосы любовницы, и на которых еще сохранились отпечатки его пальцев. Аристарху катастрофически ВЕЗЛО! Вторые ножницы, получалось, он должен был использовать и оставить у Званцевой. Что он и сделал. Кто бы мог подумать, что соседка Абрамова украдет их вместе с париком…
Отрезав и сбрив волосы, он надел на голову мертвой Зои парик. Опасную бритву и пену для бритья, которые были захвачены им из дома, он позже закопал в своем саду, неподалеку от теплицы. Волосы жертвы он завернул в газету, одну из тех, что стопкой лежали в том же самом коридорчике, рядом с дверью парикмахера. «Проставленные на газете цифры должны были всплыть чуть позже, – рассказывал Озе. – Волосы не должны были обнаружиться так скоро, это вызвало бы подозрение, поэтому я ждал… Ждал подходящего момента, чтобы подкинуть сверток с волосами на самое видное место, в центре города, на небольшую мусорную свалку возле рынка, в которой постоянно копаются нищие».
И ему снова повезло – сверток, только с волосами уже обеих жертв, обнаружили люди Брича и принесли Земцовой, которой именно этого звена и не хватало для того, чтобы уже окончательно поверить в то, что настоящий убийца – влюбленный и терзаемый ревностью парикмахер.
Так убийца избавился от второго свидетеля. Затем он убил и остриг Иру Званцеву. Потом – Абрамову, у которой забрал три ее парика, чтобы подкинуть их в почтовый ящик Земцовой, – очередная наводка в адрес парикмахера, свидетельствующая о том, что совершено еще одно убийство. И позже ждал, затаившись, как охотник, появления в Багаевке, в местности, которую он знал, как свои пять пальцев, Холодковой и Земцовой. И если бы не телефонный разговор Юли с Крымовым, когда она, страшно волнуясь, рассказала подробно о том, как идет расследование этих убийств, и если бы не его совет поместить в ее машину двух манекенов вместо себя и Холодковой, то Озе сгубил бы не пять, а семь душ…
– Скажите, Озе, что вы испытывали, убивая этих молодых женщин?
– Я не видел женщину, я видел лишь горло, которое мне надо было сдавить… Я работал над собой, старался абстрагироваться, даже пытался представить, что я зверь, который, чтобы выжить, должен лишить жизни другое существо… Я боролся за жизнь, и всякий меня поймет… А еще я понял, что к смерти, как и ко всему остальному, можно привыкнуть. Я возвысился над смертью и перестал бояться. Кроме того, я был уверен, что меня теперь никто не поймает. Вы вот сидите, слушаете меня и думаете, что я – страшный человек, гнусь и падаль… Но сам-то я знаю про себя другое. И я жив, в то время как эти женщины – не лучшие, прямо скажем, экземпляры, готовые разорвать друг друга при случае, как злые гиены, – мертвы!
И, помолчав немного, добавил:
– Я совершил три ошибки. Первую, когда не рассчитал удар, который нанес Рыскину графином. И вторую, что не застрелил этого… который заявился ко мне сегодня утром…
– А третья ошибка?
– Третья? – Он сжал кулаки. – Третья ошибка и вовсе непростительная… Пока я был здесь и убирал свидетелей, – он усмехнулся, – кто-то украл папку с рукописями и истоптал всю теплицу… Так что теперь ждите новых убийств, трагедий и афер… А я? Я что? Со мной все кончено… И я не боюсь смерти…
«Это слабое утешение», – подумала Земцова, утомленная тяжелым разговором и той ролью, которая отводилась ей в этой драме.
Погибли две молодые женщины. Нелепо. Страшно. Не стало известного журналиста. Убита пенсионерка. Официант. А Озе, видите ли, «возвысился над смертью».
Пора было звонить Корнилову, чтобы он приехал на квартиру Пресецкой, своими ушами услышал признание Озе и отпустил на свободу Коршикова. Виктор Львович будет несказанно рад, что убийца Рыскина найден; о нем, следователе прокуратуры, напишут все центральные газеты России и, быть может, даже снимут репортаж. А там, глядишь, и повысят в звании…
Была глубокая ночь, когда она приехала к Бобрищеву. Приехала без предупреждения, уставшая, продрогшая и глубоко несчастная. Но не за любовью и лаской. Ей хотелось одного – развязаться с этим человеком раз и навсегда, но прежде, конечно, получить от него прощение.
– Привет, – сказала она, увидев его на пороге в халате и шлепанцах.
– Юля? – Он растерянно улыбнулся, пропуская ее в дом, как человек, которого застали врасплох. – Я уж думал, ты никогда не придешь…
Глаза Николая блестели, а розовый женский румянец на его щеках и аромат коньяка, который исходил от него, подсказал ей, что она оторвала его от ужина. И тут, как бы в подтверждение этого, откуда-то из глубины квартиры в прихожую хлынула волна теплого воздуха с запахом жареного мяса, словно открылась дверь, ведущая на кухню… «Да ведь он не один!»
– Я на минутку… – она торопилась все сказать и уйти.
– Да ты проходи, Юленька… – он, как ей показалось, готов был снова распахнуть ей свои объятия. «Завидной широты душа», – пронеслось у нее в голове.
– Нет-нет… – она даже притопнула ногой, как бы ставя точку на этом. Она никуда не пойдет, это чревато последствиями. – Ты, наверное, уже слышал… про Озе и Рыскина, знаешь, кто убил твоих женщин. – И, не дав ему сказать ни слова, выпалила то, ради чего приехала: – Коля, я хочу попросить у тебя прощения. Ты – красивый мужчина, добрый… И я где-то даже понимаю тебя и твое стремление окружить себя женщинами… Они были счастливы с тобой… Не знаю, как так получилось, но я на самом деле подозревала многих, почти всех… И тебя тоже. И обоих Коршиковых. И Женю Холодкову. Словом, всех, даже Пресецкого…
– Дело прошлое… – он ласково посмотрел на нее и улыбнулся. – Я и сам подозревал его…
– Кстати, как он?
– Пьет, – услышала она вдруг знакомый голос и увидела, как из темноты прихожей высветилось и приблизилось к ней узкое лицо с тонкими губами.
Это была Холодкова, которую Юля меньше всего ожидала здесь увидеть. «Я говорила тихо, она не могла слышать, как я прошу у него прощения», – сгорая от стыда, тешила она себя этой призрачной надеждой.
– Пьет, – продолжала Холодкова как ни в чем не бывало. – Время от времени приходит на квартиру Зои, моет там полы, разговаривает с ней, рассматривает ее картины, а потом напивается… Я была у него…
«Так вот кто все-таки мыл полы у Пресецкой в квартире…»
– Может, ты войдешь? – Бобрищев, в отличие от смутившейся Юли, чувствовал себя в присутствии обеих женщин как рыба в воде. – Нам же надо рассчитаться…
Он оглянулся за поддержкой к Жене, мол, скажи ей, чтобы она осталась. Но Холодкова молчала, разглядывая Юлю с тем чувством душевного комфорта, какое она испытывала, имея куда больше оснований рассчитывать на ужин с Бобрищевым, нежели Юля.
– По-моему, я все отработала, и мы в расчете. – Юля почувствовала, как кровь прилила к лицу. Не хватало еще в присутствии Холодковой начать торговаться, кто и сколько кому должен.
– С меня еще пять тысяч, я так решил, – сказал тоном делового, хотя и светского человека Бобрищев, щелкнув в каком-то приятном азарте пальцами.
– Ты знаешь, где меня найти, – пробормотала вконец растерявшаяся Юля и почти бегом сбежала по лестнице, чтобы поскорее оказаться на свежем воздухе. Вот уж к чему она никак не была готова, так это к встрече с Холодковой… Хотя, будь она поумнее, могла бы догадаться, что после завершения всей этой истории Бобрищев заживет своей прежней жизнью и вновь окружит себя своеобразной «семьей» – несколькими близкими ему женщинами, среди которых не последнее место будет занимать его верная, точнее, «старшая» жена – Холодкова. «Может, он мусульманин?»
На улице она остановила такси, назвала свой адрес и, глядя на радужные, плывущие по ветровому стеклу блики от фар движущихся навстречу машин, с чувством глубокого отвращения к себе стала вспоминать, что же произошло с ней за последнюю пару недель…
Ей показалось, что она испортила отношения со всеми, кого знала. Разве что Корнилов остался доволен ее работой. А Шубин? Наташа Зима? Нора? Люди, выполнявшие всю черную работу… Кем она себя возомнила? И что сделала для того, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки? Да ничего! Даже последнюю, самую сложную и ответственную операцию в Багаевке она провела по сценарию Крымова. И именно ему они с Холодковой обязаны жизнью. Ведь до последнего дня Юля была уверена, что в Багаевке они встретятся с Соней – доморощенным киллером; ну а если не с ним, то с человеком, который на самом деле готов за деньги представить ей какие-то доказательства причастности к убийствам Пресецкой и Званцевой их «лучшей» подруги – Холодковой.
– Остановите, пожалуйста… – попросила она водителя, вышла из машины, отдала деньги и направилась, куда глаза глядят.
Она снова была одна, и чувствовала себя никому не нужной.
Город засыпало снегом, все нормальные люди, забившись в свои теплые квартирки, ужинали или смотрели телевизор…
Что она имела на сегодняшний день? Точнее, КОГО? Шубина, которому так и не смогла стать близким и родным человеком, хотя и обнадежила?
Наташу, которую она, Юля, так бессовестно унижала последнее время, вымещая на ней свои неудачи? Ту самую Наташу, без которой они не вычислили бы брата профессора Озе.
И тут же в голове промелькнуло: «Надо, чтобы Наташа поблагодарила свою одноклассницу, которая так много рассказала о лаборатории Озе и дала его адрес».
Чайкина, которому она звонила в любое время суток, чтобы завалить работой?
Нору, которая сделала для нее невозможное – практически на глазах своего руководства провела ряд важнейших экспертиз и выявила фузариус, не говоря о том, что обнаружила на простыне Пресецкой следы такого редкого растения, как кока?!
Бобрищева, которому теперь нельзя в глаза посмотреть?!
Что она заработала? Несчастные пять тысяч долларов, большую часть которых она раздаст всем, кто помогал ей в работе, плюс московская командировка Шубина, расходы на бензин, налоги, аренда…
Кроме того, у нее теперь не было Шубина, она потеряла его! Этот факт, который она уже не могла не признать, особенно расстроил ее, она даже остановилась посреди улицы и разрыдалась. Что дальше? Кого или что ей еще предстоит потерять?
Она остановила первую попавшуюся машину и поехала домой.
