Вечером Настя, наспех поужинав, стала просматривать кассеты с фильмами Смулова. По-видимому, Алина Вазнис хранила у себя все работы своего возлюбленного, и это свидетельствовало о ее несомненном уважении его таланта. Впрочем, фильмы, в которых Алина снималась в главных ролях до встречи с Андреем Львовичем, тоже были в полном составе. Всего кассет было двенадцать: пять фильмов Смулова, в которых Алина еще не снималась, четыре фильма-оперы, а также три детектива-триллера, которые Смулов делал уже вместе с Алиной.

От прошедшего дня у Насти осталось ощущение горечи и собственной вины. Ну как она не совладала с собой! Просто непростительно. Гмыря, конечно, ничего не сказал, сам, видно, бывал в таких передрягах, и не один раз. Только головой укоризненно покачал. Тетрадь изъяли и отправили экспертам, а самого Шалиско увезли на Петровку. Настя, конечно, тут же побежала к эксперту Олегу Зубову и, покаянно бия себя в грудь, во всем призналась.

– Олежка, я так лопухнулась! Можешь втаптывать меня в грязь, но сделай побыстрее, а? Пока ребята трясут этого Шалиско. Если на тетради есть его пальцы, то и слава богу, пусть тогда его задерживают. А если нет, надо быстро думать, что это означает. Тогда, может быть, его под подписку Гмыря отпустит. Понимаешь, если окажется, что он эту тетрадь не трогал, нет оснований его в камеру запихивать.

– Чего ты так трепыхаешься? – хмуро бормотал Зубов, обрабатывая дневник. – Подумаешь, делов-то. Мало, что ли, народу задерживают, а потом выпускают? Дело житейское, как говорил Карлсон. Не ты первая, не ты последняя. Посидит в камере пару дней, подумает о бренности земного существования, это тоже полезно. Ты чего, Настасья? Прокурора, что ли, забоялась?

– И его тоже, – призналась Настя. – Но больше, конечно, Колобка боюсь. Перед ним стыдно.

– О! Вот это правильно, – одобрительно крякнул эксперт. – Бояться стыдно. Стыдиться – полезно. Очищает душу. Да не стой ты у меня над душой, Каменская, иди к себе.

– Ну да. Только я за порог – ты отвлекаться начнешь, знаю я тебя. Олеженька, мне каждая минута дорога.

– Не приставай. Сказал же, сделаю. Иди отсюда, не отсвечивай.

Настя тогда ушла к себе, с тревогой прислушиваясь к шагам в коридоре и вздрагивая каждый раз, когда хлопала дверь соседней комнаты, где Гмыря вместе с Коротковым выжимали показания из Павла Шалиско. Наконец около семи вечера к ней зашел измученный Юра.

– Все, – выдохнул он, усаживаясь на стул у окна и сжимая виски ладонями. – Выпустили под подписку. Нет там его пальцев. Обложка тщательно протерта, а внутри на листках – только пальцы Вазнис. Черт знает что.

– Но если обложка протерта, это не доказывает, что он не брал дневник. По-моему, наоборот, – осторожно сказала Настя.

– По-твоему, по-твоему, – передразнил Коротков. – А по-моему, если ты крадешь дневник, то только потому, что там про тебя написано что-то нелицеприятное. И чтобы об этом узнать, надо этот дневник прочитать хотя бы раз. Если Шалиско его читал, должен был внутри оставить отпечатки. А их нет.

– Ну да, – задумчиво подтвердила Настя. – А если он, даже когда читал, был предельно осторожен и старался не наследить, то и за дерматиновую обложку не стал бы хвататься голыми руками. Ладно, это все домыслы. Надо просто прочитать этот дневник, и все станет понятным. Где он, кстати?

– Гмыря с собой забрал. Сказал, на ночь почитает вместо сказок. Но знаешь, Аська, не похож этот Шалиско на убийцу. Зол, раздражен, негодует, но не боится. Или он великий актер, или он искренне считает, что произошло недоразумение.

– Ну что ж, может быть, и актер, – вздохнула Настя. – И даже, может быть, великий…

И вот теперь, сидя дома и наблюдая за «экранной» Алиной Вазнис, Настя все время возвращалась мыслями к ее дневнику и к Павлу Шалиско.

На первой из выбранных для просмотра кассет оказался тот самый пресловутый «Трубадур». Настя хорошо помнила записи Алины о роли старой цыганки Азучены и с любопытством наблюдала за тем, как мысли Алины воплощались в сценическом образе. Да, Вазнис была настойчива, она ни на йоту не отступила от того, что написала в своем «сочинении» Дегтярю. Каждый раз, когда старая цыганка вспоминала о том, как собиралась отомстить за казнь матери, на лице актрисы появлялось мечтательное выражение, граничащее со сладострастным. А когда Азучена рассказывала о совершенной ею роковой ошибке, в глазах ее был не ужас и отчаяние, а откровенная злоба. Настя пропускала сцены, в которых Алина не участвовала, поэтому с «Трубадуром» справилась довольно быстро.

Следующим был фильм, который снимал Смулов. Это был крепко сколоченный детектив с элементами мистики, правда, мистика ближе к концу находила свое вполне земное объяснение. Фильм, на ее взгляд, был очень неплох, и она даже удивилась, почему Смулов считал, что «выработался». Одна сцена привлекла ее внимание. «Ты меня любишь?» – спрашивает один из героев ленты у своей невесты, а та в ответ хохочет: «Ничего остроумнее не мог спросить? Лучше бы денег дал, у меня пальто нет на зиму». Настя несколько раз слушала магнитофонную запись беседы Короткова с Андреем Львовичем и хорошо помнила, как он рассказывал о нечуткости и эмоциональной холодности Алины. Видно, та история так сильно его задела, что обида выплеснулась в сценарий, и Смулов невольно, как говорят психологи, спроецировался.

Однако, когда Настя стала смотреть следующий фильм Смулова, она поняла, что происходило. Фильм был очень похож на тот, что она посмотрела только что. Та же расстановка акцентов, те же персонажи – мрачный непонятый красавец, на которого сразу же падает подозрение и который в конце оказывается жутко положительным, и веселый рубаха-парень, которого все любят, который активно помогает следствию, а в результате оказывается убийцей. И снова мотив неразделенного душевного порыва: «Скажи мне что-нибудь ласковое» – «Да иди ты… Вот разнылся, хлюпик». Настя поморщилась. Все понятно, Андрей Львович повторялся из фильма в фильм.

В этот момент, когда она уже собиралась вынуть кассету и поставить следующую, с фильмом «Извечный страх», ей пришла в голову неожиданная мысль. Она перемотала пленку и снова включила воспроизведение, попав как раз на титры. Фильм был сделан в 1990 году. Любопытно! В 1990 году Смулов еще не был знаком с Алиной Вазнис, и, следовательно, еще не было того ранившего его разговора. А в обоих фильмах этот мотив звучит очень выразительно. Что это? Интуиция, подсказывающая талантливому человеку, что если и найдется женщина, которая его полюбит, то она будет именно такой, не тонкой и не чуткой? Гениальное предвидение? Или…

Или. Настя судорожно выхватила кассету из магнитофона и вставила в кассетоприемник следующую. Так и есть. Снова те же герои, и снова та же ситуация: «Ты по мне скучала?» – «Забот у меня больше нет, только по тебе скучать». И постоянное появление все новых и новых подозреваемых, неожиданные повороты сюжета и такая же неожиданная развязка. Да, все это уже было, все это переходило из фильма в фильм и вызывало нарекания критиков. Но это было не только в фильмах. Это было где-то еще. Но где?

К двум часам ночи Настя отчетливо поняла, что все, что она только что увидела в пяти фильмах Андрея Смулова, снятых до знакомства с Алиной Вазнис, и еще в двух картинах, снятых уже с Алиной в главной роли, – так вот, все это ей довелось пережить самой. Прямо сейчас, в течение четырех последних дней. Все повторялось с точностью до деталей.

Ни о каком гениальном предвидении не могло быть и речи. Вся ситуация с убийством Алины и расследованием была придумана и срежиссирована той же рукой. Тем же мастером. Андреем Львовичем Смуловым. Но зачем? Боже мой, зачем?!

Погубить актрису, когда до окончания великолепного фильма осталось всего несколько шагов? Фильма, который наверняка принесет новый всплеск славы и получит престижные премии. Погубить актрису, без которой никогда уже не сможешь снять ничего настоящего? Поставить крест на себе как режиссере? В голове не укладывается.

Должна быть причина, очень и очень веская причина. И где эту причину искать, Настя Каменская даже и не догадывалась.