Коротков
Он с удивлением вспоминал, как вчера вечером назвал Настю «садюгой» за то, что по ее милости ему придется снова вставать ни свет ни заря. Сегодня он лежал в постели и молил бога о том, чтобы эти самые свет и заря наступили побыстрее.
Когда он вернулся домой вчера вечером, то снова нарвался на скандал. У него не было сил сердиться на жену, потому что Юра прекрасно понимал, как ей трудно. И устает она не меньше, чем он сам. И жизнь в тесной квартирке, пропитанной запахами тяжелого лежачего больного, никак не прибавляла жизнерадостности. Тещу парализовало через год после рождения сынишки, она была еще сравнительно нестарой, сердце у нее работало отменно, и все понимали, что это означает. Юрина жена, конечно, не считала, что муж в чем-то виноват. Кроме одного: она полагала, что Короткову давно уже пора было оставить работу в милиции и уйти в частный бизнес. И сколько Юрий ни объяснял ей, что жизнь и честь дороже, она была непреклонна, апеллировала к примерам знакомых и незнакомых людей и требовала, чтобы муж начал наконец зарабатывать приличные деньги и купил большую квартиру. Сын подрастал, и с каждым днем им становилось все теснее в четырнадцатиметровой комнате, потому что вторую, восьмиметровую, безраздельно занимала мать жены.
Часто после таких скандалов Коротков разворачивался и уезжал ночевать к своему товарищу и коллеге по работе Коле Селуянову, который после развода жил один. Но вчера он пришел очень поздно, и он так устал… Уснуть Юре удалось лишь ненадолго. Часов с четырех утра он тихонько лежал без сна рядом с женой и чувствовал, что даже спящая она источает волны враждебности и недовольства.
Около шести часов выдержка ему изменила, и он осторожно встал, на цыпочках прокрался на кухню, поставил чайник и начал собираться. Уйти скорее отсюда, уж лучше на улице торчать, чем снова вести с утра бесплодные и бессмысленные, на его взгляд, разговоры.
К дому Алины Вазнис Коротков подъехал, когда еще не было семи. Припарковал машину, включил печку, закурил и стал задумчиво смотреть на моросящий снаружи осенний дождь. В тепле ему сразу захотелось спать, и он, чтобы не поддаться искушению, опустил стекло, вытянул руку под дождь и, когда ладонь стала влажной, отер лицо. Стало легче.
В двадцать минут восьмого он заметил медленно бредущую Каменскую. Она шла без зонта, глубоко засунув руки в карманы и низко надвинув широкий капюшон, полностью скрывавший ее лицо. Коротков открыл дверцу со стороны пассажирского места и посигналил.
– Привет, – удивленно поздоровалась Настя. – А я думала, что буду первой. Чего ты так рано? Не спится?
– «Не спится, няня… – весело подтвердил Коротков, – мне так грустно, открой окно и сядь ко мне, поговорим о старине…»
– Ух ты!
Настя откинула капюшон и забралась в машину.
– А некоторые, не будем указывать пальцем, образованность все хочут показать. Как хорошо у тебя, тепло, накурено. Рай.
Она полезла в сумку, вытащила пачку сигарет с ментолом и с наслаждением закурила.
– Опять со своей поцапался? – сочувственно спросила она, выпуская дым.
– Догадалась?
– А то. Тебе Стасов звонил в половине седьмого, а тебя уж и след простыл.
– А что Стасов хотел? Мы с ним вчера расстались в двенадцатом часу, вроде все обсудили.
– У нас троих сегодня ночью дружно сделалась бессонница. Стасов откопал какого-то Павла Шалиско, который на протяжении многих лет преследовал Алину, причем, судя по всему, безуспешно. Баланс – минус два, плюс один.
– То есть? – нахмурился Юрий.
– Двух дам мы отбросили, зато один мужчина появился. Так что в итоге мы имеем четырех подозреваемых: Харитонов, Имант и Инга Вазнисы и в перспективе – неудачливый поклонник. Голову даю на отсечение, у этого Шалиско тоже не окажется алиби, зато найдутся и мотив, и возможности.
– Да, дела…
Следователь Гмыря появился без двадцати восемь, даже и не думая извиняться за опоздание.
– Пошли, – бросил он сквозь зубы, проходя мимо машины Короткова.
Уже поднимаясь в лифте, он вдруг спросил:
– Понятых будем звать?
– Да зачем, Борис Витальевич? Мы же не улики ищем, а вещь, принадлежавшую потерпевшей. Никакого значения не имеет, где мы найдем дневник, если вообще найдем.
– Ну смотри, – неопределенно хмыкнул Гмыря.
Следователь не был ярым поборником соблюдения буквы закона и, если было можно, сокращал процедурные тонкости до минимума.
В квартире Алины после пребывания работников милиции в субботу никто не прибирался, и сейчас она напоминала разоренное гнездо. Особенно неприятным был вид дивана с очерченным мелом контуром трупа.
– Борис Витальевич, к вам отец погибшей вчера не обращался насчет ключей? – спросил Коротков, тщательно вытирая ноги о коврик в прихожей. – Он хочет вещи забрать и квартирой распорядиться.
– Нет, вчера не обращался. Ну что, как искать будем?
– Разделимся, – предложила Настя. – Две комнаты и кухня, как раз на троих. Потом ванная, туалет и прихожая.
Они искали долго и тщательно, но, к сожалению, безрезультатно. Никаких дневников они не нашли. Кроме дневников, они искали белую трикотажную майку с пуговичками и зеленую пеструю юбку. Майку Настя обнаружила в стиральной машине в куче грязного белья, а длинная свободная юбка из зелено-коричневого шелка висела на крючке на внутренней стороне двери ванной комнаты, там же, где и теплый махровый халат. Таким образом, подозрения в адрес Харитонова делались совсем шаткими. Для того чтобы описать эту одежду, он должен был видеть ее на Алине. Если бы он убил ее, когда она была уже в пеньюаре, и захотел бы «скроить» версию о своем более раннем и предваренном звонком визите, то скорее всего открыл бы платяной шкаф и выбрал для описания то, что в нем висит. Маловероятно, что он полез бы в стиральную машину.
Но дневники… Неужели Настя ошиблась?
– Слушай, а у Смулова ты спрашивала? – тихонько спросил Коротков, стараясь, чтобы следователь не услышал.
– Спрашивала, – вздохнула Настя. – Говорит, что никогда не видел, чтобы Алина вела дневник. Но тут же оговорился, что мог и не знать об этом. Вазнис была до такой степени скрытной, что даже перед ним полностью не раскрывалась.
– Бедняга, – покачал головой Юра. – Тяжело ему с ней было, наверное. И любил ее сильно, и все время чувствовал, что она… чужая, что ли. И мачеха про нее так говорит.
– Борис Витальевич, – громко позвала Настя, – я возьму кассеты, ладно?
– Зачем тебе? – отозвался Гмыря, оглядывая полки встроенного шкафа в прихожей.
– На них фильмы Смулова, в том числе те, в которых снималась Алина. Попробую посмотреть, вдруг что в голову придет.
– Да что тебе может в голову прийти от этих фильмов! – насмешливо отозвался следователь. – Глупость всякая.
– Так я возьму?
– Бери, бери, только потом отдай Смулову или родственникам Вазнис. Эта семейка за пустую банку удавится.
– Вы тоже заметили? – подал голос Коротков.
– А как же. У них на лицах все написано, только слепой не увидит. Когда я в первый раз старого Вазниса допрашивал, это еще в субботу было, так он меня не про убитую дочку спрашивал, а про то, когда можно будет в права наследования вступить. Все интересовался, не прописан ли у Алины еще кто-нибудь, кто помешает ему распорядиться квартирой. А впрочем, грех его судить, он на свою зарплату троих детей поднял, нищеты хлебнул, наверное, досыта. Ну что, дети мои, завершаем? Факир был пьян, и фокус не удался?
Коротков с облегчением перевел дыхание. Следователь не сердился за то, что его подняли в такую рань, а оказалось – напрасно. Борис Витальевич в свои сорок шесть лет оставался мужиком незанудливым, обладал неплохим чувством юмора и очень хорошо помнил те годы, когда сам работал в уголовном розыске. Семи пядей во лбу он, вообще-то, не был, но зато сыщикам работалось с ним легко. В этом смысле Гмыря был полной противоположностью старшему следователю прокуратуры Ольшанскому, с которым больше всего нравилось работать Насте. У Ольшанского характер был невыносимым, оперативники и эксперты боялись его и тихо ненавидели, хотя и признавали его высокий профессионализм. Но зато Ольшанский был человеком, во-первых, умным, во-вторых, мужественным. Хотя эти качества достаточно успешно скрывались за его внешностью неухоженного растяпы. Эх, был бы сейчас на месте Гмыри Ольшанский, подумал Коротков, он бы мертвой хваткой вцепился в Аськину идею о том, что у такого замкнутого и одинокого человека, как Алина Вазнис, обязательно должна была быть какая-то отдушина, будь то дневник или тщательно скрываемая приятельница. Или не менее тщательно скрываемый любовник. Но то – Ольшанский, а то – Гмыря. Гмыря не верит в психологические построения, ему нужны факты: свидетельские показания, вещи, документы, следы. То, что можно увидеть и услышать, пощупать и зафиксировать. А вовсе не что-то эфемерное и бездоказательное.
– У нас еще один фигурант появился, Борис Витальевич, – сказала Настя, натягивая куртку и засовывая в огромную спортивную сумку добрый десяток видеокассет. – Если вы не очень торопитесь, то…
– Очень тороплюсь. – Гмыря посмотрел на часы. – У меня на десять тридцать люди вызваны. А ты чего хотела-то?
– Думала, вы с нами подъедете к нему, если, конечно, он не в бегах.
– И не проси, времени в обрез. Давайте-ка сами, я потом подключусь, если нужно будет.
– Тогда подождите еще две минутки, я позвоню.
Она сняла трубку висевшего на стене телефона.
– Коля? Это я. Что с Шалиско?.. Давай, я запомню… Так… Так… Это где? На Сретенке?.. Далеко от метро?.. Ага, ладно, спасибо. Тебе Коротков не нужен случайно? А то он здесь рядом стоит… Даю.
Она протянула трубку Короткову.
– На, просись на ночлег, пока Коля себе ничего романтического не запланировал на вечер.
Юра хмыкнул и подмигнул Насте:
– Дуэнья ты моя! Что бы я без тебя делал.
Все вместе они спустились вниз. Гмыря, размахивая кейсом, помчался к метро, а Настя и Коротков уселись в машину.
– Наш Шалиско живет в Чертаново, а работает в редакции журнала «Кино», это где-то на Сретенке. По домашнему телефону никто не отвечает, на службе сказали, что непременно должен вот-вот появиться. Поехали?
– Поехали, – вздохнул Коротков. – Только поесть бы, а? А то я из дому в седьмом часу выскочил, пустой кофе в себя залил – и все.
– Ладно, – согласилась Настя. – Смотри по сторонам, увидишь что-нибудь подходящее – поедим.
Они остановились возле какого-то киоска, взяли по куску горячей пиццы и снова спрятались от дождя в машину.
– Слушай, – внезапно сказала Настя, – а давай позвоним Смулову, спросим про этого Шалиско. Вдруг он скажет что-нибудь интересное?
Коротков с тоской посмотрел в окно. Дождь стал сильнее и уже не моросил, а вовсю прыгал по тротуарам. Ну что за собачья работа, подумал он привычно и беззлобно, никого не интересует, когда ты последний раз поел, сколько часов ты спал за последний месяц и помогают ли тебе таблетки от головной боли. И если у тебя язва, а от постоянного напряжения и недосыпа все время болит голова и не помогают уже никакие из имеющихся в аптеках лекарства, то это проблемы твои и только твои. Как и дорожающий бензин, и вечно протекающие ботинки, и пропахшая мочой и болезнью конура, которую выспренно именуют «двухкомнатной квартирой в панельном доме», с совмещенным санузлом и без лифта. Это твои проблемы, и никто, ни государство, ни твое собственное начальство, их решать не собирается.
Видно, выражение лица у Юры было очень уж красноречивым, потому что Настя добавила:
– Ты посиди здесь, я сама позвоню. Вон автомат рядышком, жетончик у меня есть.
Юра благодарно улыбнулся. Настя пошла звонить и, по-видимому, сумела застать Смулова, потому что разговаривала долго. Коротков даже успел задремать в тепле, откинувшись на высокую спинку сиденья. Очнулся он только тогда, когда Настя хлопнула дверцей.
– Забавно получается, Юрик. Смулов знает этого Шалиско. Он, оказывается, когда-то работал в «Сириусе» помощником осветителя и учился во ВГИКе на вечернем. Был безответно влюблен в Алину. Одно время она его даже привечала, а потом, когда появился Смулов, дала отставку. А бедный Шалиско никак в толк взять не мог, что его отвергли, цветы ей носил, записки писал, подарки какие-то делал. Проходу не давал. Звонил постоянно, даже когда она выезжала из Москвы. А иногда и приезжал следом за ней. Смулов знает, что Алина всегда подавала в службу безопасности записку с фамилией Шалиско, чтобы ему не давали номер ее телефона. Называла его назойливым поклонником. Смулов, во всяком случае, серьезно его не воспринимал, и о ревности тут и речи быть не может. Кстати, этот безнадежно влюбленный уже года три как ушел работать в редакцию журнала «Кино», но от Алины не отступился. Вот ведь любовь, а?
– Наверное, этот Шалиско – такой смешной очкарик, – отозвался Коротков, выруливая на Садовое кольцо. – Знаешь, типичный неудачливый влюбленный, худенький, сутулый, некрасивый интеллектуал. Глупо подозревать его в убийстве, ты не находишь?
– Не нахожу, – резко ответила Настя. – Во-первых, не забывай, Алина его поначалу привечала, то есть дала надежду, и вполне обоснованную. Он не неудачливый влюбленный, а отвергнутый возлюбленный, а это уже совсем иной поворот. А во-вторых, именно такие худенькие очкастенькие интеллектуалы очень часто оказываются самыми изощренными преступниками. Поворот не пропусти. На Сретенке движение одностороннее, свернуть надо у светофора, а дальше переулками проедем.
– Это тебя Селуянов проинструктировал? – усмехнулся Юра, притормаживая у светофора.
Редакцию они нашли легко, Коля Селуянов действительно объяснил все очень толково и дал точные ориентиры. Внизу сидела бабуська – божий одуванчик, которая пропустила их, не задав ни одного вопроса и не спросив документов. На втором этаже они быстро нашли комнату 203, в которой, по сведениям того же Селуянова, было рабочее место Павла Шалиско. В комнате было полно народу, стоял гвалт и висел плотный сигаретный туман. Настя тронула за локоть девушку, стоявшую ближе всех к двери.
– Извините, нам нужен Шалиско, – тихо сказала она.
– Паша! – вдруг крикнула девица так громко, что Настя вздрогнула. – Павлик! К тебе пришли!
Из тумана вынырнул человек и подошел к ним.
– Вы ко мне?
Коротков поежился от недоброго предчувствия. Похоже, все разворачивается совсем не так, как они с Настей ожидали. Шалиско оказался широкоплечим красавцем с мужественной челюстью и смеющимися глазами. Никакой худобы. Никакой сутулости. Никаких очков. Если это и есть отвергнутый влюбленный, то он вполне мог задушить Алину. Но почему? У таких красавцев редко бывает, чтобы свет сходился клином на одной женщине, они с легкостью находят замену и утешаются с другой.
– Где бы нам поговорить в спокойной обстановке? – сухо произнес Коротков, представившись.
– Если вы готовы подождать минут десять, то можно будет поговорить здесь. У нас только что закончилась «летучка», сейчас все покурят и разойдутся по заданиям, здесь никого не останется.
Ни малейших признаков волнения, испуга, напряжения. Все это Короткову не нравилось. Но Шалиско не обманул, через несколько минут народ из комнаты стал рассасываться, и вскоре они остались втроем. Павел тут же открыл настежь оба окна.
– Проветрю немножко, а то глаза щиплет, до того накурено, – пояснил он. – Так я вас слушаю. Вы по поводу Алины?
Коротков присел за чей-то стол рядом с креслом, в котором устроился Павел. Настя осталась где-то у него за спиной. Он понял, что Селуянов, по-видимому, сумел узнать даже такую деталь, как то, какой из восьми письменных столов принадлежит Шалиско, и Настя держится к этому столу поближе. Небось глазами шарит, подумал Юра.
– Вы давно видели Алину Вазнис в последний раз?
– Давно.
– А точнее?
– Очень давно. С полгода, наверное.
– А по телефону с ней в последнее время разговаривали?
– Сейчас скажу точно. – Шалиско задумался. – Она уезжала на натуру в середине июля, дня за два до отъезда позвонила мне, сообщила, где и в какой гостинице будет жить.
– Зачем?
– Что – зачем? – не понял Шалиско.
– Зачем она вам это сообщала?
– Чтобы я туда позвонил.
– Зачем вы должны были звонить ей в гостиницу?
– Ах это! – Шалиско усмехнулся. – Да это же все розыгрыш, создание имиджа. Неужели вы сами не поняли?
– Представьте себе, не понял, – холодно ответил Коротков. – Я жду ваших разъяснений, желательно правдивых.
Глаза Шалиско мгновенно превратились в льдинки, лицо окаменело.
– У вас нет оснований ни в чем меня подозревать. И по-моему, я вас еще ни разу не обманул. Во всяком случае, на лжи вы меня пока не поймали. Так что выбирайте выражения, будьте любезны.
Коротков понял, что непростительно расслабился, выбрал неправильный тон и отпугнул собеседника. Или насторожил? Но он так устал, и так болит голова…
– Прошу извинить, – примирительно произнес он. – Но разъяснения ваши все равно нужны.
– Ладно, – Шалиско смягчился. – У нас с Алиной был роман, но очень давно, она еще в музыкальной студии снималась. Роман такой, знаете ли… Одним словом, не очень страстный. Алина была холодновата для страстей. Расстались мы друзьями. И вот однажды Алина мне говорит: «Паша, а я, оказывается, много потеряла, перестав встречаться с тобой». Выяснилось, что ей кто-то сказал, дескать, у настоящей звезды должны быть постоянные поклонники, которые домогаются ее внимания и осыпают цветами. А у начинающей звезды, так сказать восходящей, должен быть хотя бы один. Понимаете, я очень красиво за ней ухаживал, цветы там, подарки всякие, встречания-поджидания и все такое. Ну, мы с ней посмеялись, конечно, и я предложил в память о наших нежных отношениях помочь ей с имиджем звезды. Периодически приходил на студию, где шла съемка, с букетом. Обязательно подарки ко дню рождения и ко всем праздникам. А когда она куда-нибудь выезжала, я обязательно звонил в гостиницу и требовал ее номер телефона. Мне его, конечно, не давали, не зря же она меня в «черные списки» вносила, но зато все знали, что Павел Шалиско страдает от неразделенной любви, а Алина Вазнис изнемогла от его ухаживаний. Вот и все.
– Вы можете хоть как-нибудь подтвердить свой рассказ?
– Да как же? – развел руками Шалиско. – Ну разве что тем, что моя жена об этом знает. Она была знакома с Алиной. Вы же понимаете, в наше время ничего просто так не делается. Я в интересах Алины играл роль назойливого поклонника, а Алина за это подбрасывала моей жене материал для заметок. Светские сплетни, новости со съемочных площадок и так далее. Жена моя в газете «Вечерний клуб» работает.
«Так он еще и женат», – удрученно подумал Коротков. Нет, на роль несчастного отвергнутого любовника, убивающего неверную возлюбленную, Павел Шалиско никак не тянул. Как сказала бы Аська, ну просто ни в одном глазу. А такая версия была хорошая!
– Юра, – услышал он за спиной голос Каменской, – подойди сюда, пожалуйста.
Коротков тяжело встал со стула и подошел к ней. Один из ящиков стола, возле которого стояла Настя, был выдвинут, и Юра увидел толстую тетрадь в клеточку в дерматиновой коричневой обложке. В мгновение ока Шалиско оказался рядом.
– Что вам нужно в моем столе? – сердито спросил он.
– Это ваша тетрадь? – спросила Настя.
– Нет. – Он растерянно замолк. – Впервые вижу. Откуда это?
Настя, не вынимая тетрадь из ящика, ногтем поддела обложку и подняла ее. Страница была исписана крупным округлым почерком, сверху стояла дата «17 ноября».
– Почерк узнаете?
– Это почерк Алины. Я ничего не понимаю… Я впервые это вижу!
Настя резким движением задвинула ящик и с ужасом посмотрела на Короткова. Вот влипли! Идиоты! Ведь ехали к Шалиско, подозревая его в убийстве, и совсем забыли про эти проклятые дневники! Что же делать? Ни следователя, ни понятых. Потом Шалиско скажет, что дневник ему подбросила сама Каменская, и будет прав. Тысячу раз прав! Ну надо же было так непрофессионально проколоться!
– Вызывай следователя, Юра, – тихо сказала Настя. – Будем оформлять выемку. А вас, – она повернулась к Шалиско, – я попрошу сесть и написать подробно все, о чем вы только что нам рассказали. И напишите заодно о том, как была обнаружена эта тетрадь. Вы же сидели ко мне лицом, правда?
– Да, я вас видел, – подтвердил Шалиско.
– Вот и напишите обо всем, что видели.
– Я не понял…
– Ну, вы видели, например, что я достала эту тетрадь из своей сумки и сунула в ваш стол?
– Да ничего подобного. Вон ваша сумка, у двери стоит, что вы из меня идиота-то делаете! – возмутился Павел.
– Вот и славно, – улыбнулась Настя. – Так и напишите. А кстати, вы не знаете, случайно, как тетрадь к вам попала?
– Я уже сказал, я впервые ее вижу.
– И об этом напишите.
Коротков отошел к телефону звонить Гмыре и грустно думал о том, что сегодняшний день не задался не то что с самого утра, а просто-таки со вчерашнего вечера. Одно хорошо: Гмыря сам бывший опер, волну поднимать не будет. Но если подозрения в адрес Шалиско подтвердятся, то адвокат им за Аськину самодеятельность таких гвоздей в задницу навтыкает! О господи, хоть бы обошлось.