XVI
Негры ушли с эстрады в конце зала. Занавес, подхваченный с обеих сторон над эстрадой, опустился, отрезав ее от остального зала — «создав два мира», — как изящным намеком выразился по этому поводу Гамбрил, — «там, где раньше был только один; причем один из этих двух миров — лучший мир», — излишне философически добавил он, — «потому что он — нереальный». Настала театральная тишина, минута ожидания. Потом занавес поднялся.
На узкой постели, может быть, на катафалке — труп женщины. Перед ним на коленях стоит муж. В ногах доктор, убирающий свои инструменты. В украшенной лентами розовой колыбели лежит чудовищный младенец.
Муж. Маргарита! Маргарита!
Доктор. Она умерла.
Муж. Маргарита!
Д о к т о р. От заражения крови, говорят вам.
Муж. Зачем я не умер тоже!
Доктор. Завтра вы будете рассуждать иначе.
Муж. Завтра! Но я не хочу жить до завтра.
Доктор. Завтра вы захотите жить.
Муж. Маргарита! Маргарита! Жди меня там: мы встретимся в долине блаженства!
Д о к т о р. Вы надолго переживете ее.
Муж. Смилуйся над нами, Христос!
Д о к т о р. Вы бы лучше подумали о ребенке.
Муж (вставая с колеи и угрожающе наклоняясь над колыбелью). Это и есть Чудовище?
Доктор. Ребенок как ребенок, не хуже других.
Муж. Чудовище, зачатое в ночь непорочного наслаждения, да пройдет твоя жизнь без любви, нечистой и унизительной!
Доктор. Чудовище, зачатое в мраке и похоти, да будет тебе твоя собственная нечистота казаться небесной!
Муж. Убийца, всю жизнь умирай медленной смертью!
Доктор. Ребенка надо покормить.
Муж. Покормить? Чем?
Доктор. Молоком.
М у ж. Ее молоко застыло в грудях.
Доктор. Но есть коровы.
М у ж. Да, туберкулезные, короткорогие. (Зовет.) Приведите сюда Коро^корожку!
Голоса (за сценой). Короткорожка! Короткорожка! (Затихая.) Коротко...
Доктор. В тысяча девятьсот двадцать первом году двадцать семь тысяч девятьсот тринадцать женщин умерло от родов.
М у ж. Но ни одна из них не принадлежала к моему гарему.
Доктор. Каждая из них была чьей-нибудь женой.
Муж. Без сомнения. Но те, кого мы не знаем, всего лишь статисты в человеческой комедии. А мы — герои.
Д о к т о р. Не в глазах зрителей.
Муж. Что мне до зрителей? О, Маргарита! Маргарита!..
Доктор. Двадцать семь тысяч девятьсот четырнадцатая.
Муж. Единственная!
Д о к т о р. А вот и корова.
(Дурачок приводит Короткорожку.)
Муж. Ах, милая Короткорожка! (Он гладит животное.) Ее исследовали на прошлой неделе, так ведь?
Дурачок. Так, сэр.
М у ж. И нашли туберкулез. Так?
Дурачок. Даже в вымени, с вашего позволения.
Муж. Великолепно! Подоите корову, сэр, в этот грязный таз.
Дурачок. Слушаюсь, сэр. (Доит корову.)
М у ж. Ее молоко — ее молоко уже остыло. Все, что в ней было женского, застыло и свернулось в ее грудях. О Господи! Какой млечный чудотворец заставил его снова течь?
Дурачок. Таз полон, сэр.
Муж. Тогда уведите корову.
Дурачок. Идем, Короткорожка; идем со мной, Короткорожка. (Уходит с коровой.)
Муж (наливает молоко в рожок с длинной трубкой). Вот тебе, Чудовише, пей за свое здоровье. (Дает рожок ребенку.)
Занавес.
— Немного тяжеловато, пожалуй, — сказал Гамбрил, когда занавес опустился.
— Но мне понравилась корова. — Миссис Вивиш открыла свой портсигар: он был пуст. Гамбрил предложил ей папиросу. Она покачала головой. — Мне вовсе не хочется курить, — сказала она.
— Да, корова была в духе лучших традиций феерии, — согласился Гамбрил. Ах! Как давно он не был на рождественской феерии. Со времен Дана Лено. Все маленькие кузены, дядюшки и тетушки с отцовской и материнской стороны, целые десятки родственников — каждый год они занимали добрую половину ряда в партере Друрилейнского театра. Липко-сладкие булочки переходили из рук в руки, циркулировали шоколадки; взрослые пили чай. А феерия шла и шла, великолепие сменялось великолепием под сияющей аркой сцены. Часы за часами; и взрослым всегда хотелось уйти до арлекинады. А дети наедались шоколадом до тошноты или испытывали такую потребность немедленно выйти, что их приходилось выводить, и по дороге натыкались на все ноги, и от каждого толчка потребность становилась еще более мучительной — посреди выступления трансформатора. И тогда был Дан Лено, неподражаемый Дан Лено, теперь мертвый, как бедный Йорик, такой же череп, как череп любого другого человека. И мама, вспомнил он, иногда смеялась до того, что слезы катились у нее по щекам. Она умела радоваться безудержно, от всего сердца.
— Поскорей бы они начинали вторую сцену, — сказала миссис Вивиш. — Ничто так не раздражает меня, как антракты.
— Большая часть нашей жизни — это антракт, — сказал Гамбрил. В этом состоянии смешливой подавленности он был склонен изрекать сентенции.
— Ах, пожалуйста, без афоризмов, — запротестовала миссис Вивиш. Впрочем, подумала она, разве сама она не ждет все эти годы, чтобы поднялся занавес, ждет, в каком-то неописуемом томлении духа, когда поднимется занавес, скрывший от нее, десять столетий назад, синие глаза, золотисто-русые волосы и загорелое лицо? — Слава Богу, — сказала она очень серьезно, словно испуская дух, — вот и вторая сцена!
Занавес поднялся. В пустой комнате стояло Чудовище, превратившееся теперь из младенца в худощавого и сутулого юношу с кривыми ногами. В глубине сцены большое окно, выходящее на улицу, мимо него идут прохожие.
Чудовище (соло). Молодые девушки в Спарте, говорят, боролись нагие с нагими спартанскими юношами. Солнце ласкало их кожу, пока они не становились бронзовыми и прозрачными, как янтарь или фляга с оливковым маслом. У них были твердые груди и плоские животы. Они были чисты чистотой прекрасных животных. Их мысли были непорочны, их умы спокойны. Я харкаю кровью, а иногда чувствую у себя во рту что-то вязкое, мягкое и тошнотворное, как слизняк, — это значит, я выхаркал кусок легкого. В детстве я страдал рахитом, и мои кости искривились и стали старыми и ломкими. Всю жизнь я жил в этом огромном городе, где купола и шпили окутаны зловонным туманом, скрывающим солнце. Серые и скользкие лохмотья легких, которыми я харкаю, черны от копоти, которую я вдыхал все эти годы. Теперь я достиг совершеннолетия. Долгожданный двадцать первый год сделал меня полноправным гражданином этой великой империи, благородные пэры которой — владельцы «Зеркала большого света», «Новостей дня» и «Вечерней почты». Где-то должны быть другие города, построенные людьми для того, чтобы жить. Где-то в прошлом, в будущем, бесконечно далеко... Но, может быть, единственные планы улучшения улиц, приносящие хоть какую-нибудь пользу, это планы, зарождающиеся в уме тех, кто живет на этих улицах; любовные планы по большей части. А! Вот и она!
(Входит юная леди. Она стоит за окном, не обращая внимания на Чудовище; по-видимому, она кого-то ждет.)
Она подобна ветке цветущей груши. Когда она улыбается, точно звезды загораются в небе. Ее волосы подобны спелой пшенице, ее щеки подобны плодам земным. Ее руки и ноги прекрасны, как душа святой Екатерины Сиенской. А ее глаза, ее глаза не затуманены мыслью, они прозрачно-чисты, как вода из горных ключей.
Юная леди. Если я подожду до летней распродажи, ярд крепдешина подешевеет по крайней мере на два шиллинга, на шесть рубашек это выйдет целое состояние. Но весь вопрос в том, удастся ли мне проходить с мая до конца июля в своем старом белье.
Чудовище. Если бы я знал ее, я познал бы весь мир.
Юная леди. Мои рубашки такие мещанские. А если Роджер вдруг...
Ч у д о в и щ е. Или, вернее, я мог бы не познавать его, потому что у меня был бы мой собственный мир.
Юная леди. Если... если он это сделает —мне будет ужасно стыдно за мои рубашки... они как у прислуги...
Чудовище. Когда любишь, приемлешь весь мир: любовь положит конец скепсису.
Юная л е д и. Он уже как-то раз...
Чудовище. Осмелюсь ли я, осмелюсь ли сказать ей, как она прекрасна?
Юная леди. В общем, пожалуй, лучше купить теперь, хотя это выйдет дороже.
Чудовище^ мужеством отчаяния, словно атакуя батарею, подходит к окну). Прекрасная! Прекрасная!
Юная леди (смотрит па него). Ха-ха-ха!
Чудовище. Я люблю вас, цветущая ветка груши; я люблю вас, золотая пшеница; я люблю вас, прекрасный земной плод; я люблю вас, тело, подобное мыслям святой.
Юная леди (хохочет вдвое громче). Ха-ха-ха!
Чудовище (берет ее за руку). Не будьте жестокой! (Им овладевает сильный приступ кашля, который трясет его, терзает, сгибает в три погибели. Платок, который он подносит к губам, залит кровью.)
Юная л е д и. Вы отвратительны! (Она подбирает платье, не желая прикасаться к Чудовищу.)
Чудовище. Но клянусь вам, я люблю вас, я... (Кашель снова прерывает его.)
Юная лед и. Пожалуйста, уйдите. (Другим голосом.) А, Роджер! (Она идет навстречу появившемуся на улице курносому юнцу с курчавыми волосами и лицом кучера.)
Р о д ж е р. Я оставил мотоциклетку на углу.
Юная леди. Что ж, едем.
Роджер (показывает на Чудовище). А это что такое?
Юная леди. О, ничего особенного.
(Оба хохочут во все горло. Роджер уводит ее, фамильярно поглаживая по спине.)
Чудовище (смотрит ей вслед). У меня под левым соском рана. После того как я ее увидел, ни одна женщина не кажется мне привлекательной. Я не могу...
— Боже! — прошептала миссис Вивиш. — До чего мне надоел этот молодой человек.
— Должен признаться, — ответил Гамбрил, — мне нравятся нравоучительные истории. Мне нравится приятная возвышенная туманность этих символических обобщенных фигур.
— Вы всегда были восхитительно простодушны, — сказала миссис Вивиш. — Но кто это там? Лишь бы только они не оставляли этого молодого человека одного на сцене.
Другая женская фигура появилась на улице за окном. Это Проститутка. Ее лицо, раскрашенное в несколько цветов — красный двух оттенков, белый, зеленый, голубой и черный, — представляет собой изысканнейший натюрморт.
Проститутка. Эй, мальчик!
Чудовище. Эй!
Проститутка. Ты один?
Чудовище. Да.
Проститутка. Хочешь, я зайду к тебе?
Чудовище. Заходи.
Проститутка. Скажем, тридцать монет?
Чудовище. Как вам угодно.
Проститутка. Тогда — за дело!
(Она влезает в окно, и они оба выходят в дверь слева от зрителей. Занавес на мгновение опускается, потом подымается снова. Чудовище и Проститутка выходят из левой двери на сцену.)
Чудовище (вынимает чековую книжку и вечное перо). Тридцать шиллингов...
Проститутка. Нет уж, спасибо. Только не чек. Не нужно мне чеков. Почем я знаю, может, у тебя там ничего нет, и мне откажутся заплатить в банке? Нет уж, знаете, гони монету.
Чудовище. Но у меня с собой нет ни гроша.
Проститутка. А мне какое дело, чека я не возьму. Обжегшись на молоке, дуешь на лимонад, знаете.
Чудовище. Сказано вам, нет у меня денег.
Проститутка.Ая тебе говорю, пока я не получу денег, я отсюда не уйду. Изволь-ка поторопиться, а то я устрою скандал.
Чудовище. Но это же глупо. Чек не фальшивый...
Проститутка. Ая его не возьму. Вот и все!
Чудовище. Что ж, берите тогда мои часы. Они стоят больше тридцати шиллингов. (Вытаскивает золотые карманные часы.)
Проститутка. Благодарю покорно, чтобы меня арестовали в первом комиссионном магазине! Нет, гони монету, сказано тебе.
Чудовище. Откуда я, по-вашему, достану денег, когда ночь на дворе?
Проститутка. Ая почем знаю! Доставай, и все тут; да поживей.
Чудовище. Войдите в мое положение...
Проститутка. Прислуга у тебя в доме есть?
Чудовище. Да.
Проститутка. Что ж, поди займи у нее.
Чудовище. Но это позорно, это унизительно.
Проститутка. Ладно, я сейчас такой шум подыму, что ахнешь. Подойду вот к окошку и буду орать, пока все соседи проснутся и прибежит полиция. Занимай тогда деньги у фараона.
Чудовище. Почему вы не хотите взять мой чек? Клянусь вам, он не фальшивый. У меня на счету денег гораздо больше.
Проститутка. А, заткнись! Нечего мне зубы заговаривать. Гони монету, или я подыму скандал. Раз, два, три... (Широко раскрывает рот, готовясь кричать.)
Чудовище. Погодите минутку (выходит).
Проститутка. В хорошенькое время мы живем, нечего сказать, когда всякий сопляк так и норовит надуть бедную девушку! Мерзкие, вонючие паршивцы! Я бы им всем глотки перервала!
Чудовище (возвращается). Вот вам. (Протягивает ей деньги.)
Проститутка (осматривает их на свет). Спасибо, миленький. В другой раз, когда будет скучно одному...
Чудовище. Нет, нет!
Проститутка. Где ты их достал?
Чудовище. Разбудил кухарку.
Проститутка (разражается хохотом). Ну, пока, мальчик. (Уходит.)
Чудовище (соло). А где-то есть любовь, подобная музыке. Любовь гармоничная и стройная; слияние двух душ, двух тел. Где-то бессмысленный грубый акт облекается значением, обогащается, приобретает смысл. Наслаждение, подобное вальсу Диабел-ли — бессмысленный мотив, превращенный гением в тридцать три баснословных вариации. Где-то...
— Ох,-не могу! — вздохнула миссис Вивиш.
— Очаровательно! — возразил Гамбрил.
...любовь, подобная покрывалам из шелковистого пламени; подобная пейзажу, озаренному солнцем, на фоне темно-лиловых туч; подобная разрешению космической проблемы; подобная вере...
— Какая ерунда! — сказала миссис Вивиш. ...Где-то, где-то. Но в моей крови бактерии сифилиса...
— Нет уж, знаете! — Миссис Вивиш покачала головой. — Это слишком по-медицински!
...пробирающиеся в мозг, пробирающиеся в рот, проникающие в кости. Неутомимо.
(Чудовище бросилось на пол, и занавес опустился.)
— Давно бы так! — объявила миссис Вивиш.
— Очаровательно, — не сдавался Гамбрил. — Очаровательно, очаровательно!
Возле двери раздался шум. Миссис Вивиш обернулась посмотреть, что там творится.
— Ив довершение всего, — сказала она, — вот вам скандалист Колмэн с каким-то неизвестным пьянчужкой.
— Неужели мы опоздали? — кричал Колмэн. — Неужели мы опоздали на прелестный, похабный фарс?
— Прелестный, похабный! — в пьяном восторге повторил его спутник, разражаясь безудержным смехом. Это был совсем молодой темноволосый мальчик; его античное лицо искажала пьяная гримаса.
Колмэн приветствовал всех своих знакомых, крича каждому какую-нибудь веселую непристойность.
— И Хамбрил-Гамбрил, — воскликнул он, заметив наконец сидевших в первом ряду Гамбрила и миссис Вивиш. — И Гетай-ра-Майра! — Он проложил себе дорогу сквозь толпу; его юный ученик нетвердой походкой следовал за ним. — Вот они мы, — сказал он, останавливаясь перед столиком и загадочно и лукаво смотря на них блестящими голубыми глазами. — А где физиологус?
— Разве я сторож физиологусу? — спросил Гамбрил. — Он, вероятно, со своими железами и гормонами. Не говоря уже о его жене. — Он улыбнулся про себя.
— Где гормоны, там и гурманы, — сказал Колмэн, по обыкновению цепляясь за слово и отклоняясь куда-то в сторону. — Кстати, я слыхал, что в этой пьесе выведена прелестная проститутка.
— Вы опоздали, — сказала миссис Вивиш.
— Какое несчастье, — сказал Колмэн. — Мы опоздали на восхитительную шлюху, — обратился он к юноше.
Юноша только рассмеялся.
— Кстати, разрешите представить, — сказал Колмэн. — Вот это Данте, — и он показал на темноволосого юношу, — а я Вергилий. Мы совершаем круговое турне — или, вернее, спиральное турне по аду. Пока что мы дошли только до первого круга. Вот это, Алигьери, две грешных души, хотя и не Паоло и Франческа, как вы могли бы подумать.
Юноша продолжал смеяться, блаженно, ничего не соображая.
— Когда же кончится антракт? — пожаловалась миссис Вивиш. — Я как раз говорила Теодору, что если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, так это длинные антракты.
Кончится ли когда-нибудь антракт для нее самой?
— А если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, — сказал юноша, впервые прерывая молчание и говоря с величайшей серьезностью, — так это... так это все на свете больше всего на свете...
— И в этом вы совершенно правы, — сказал Колмэн. — Совершенно правы.
— Знаю, — скромно ответил юноша.
Когда поднялся занавес, пожилое Чудовище, беззубое и безволосое, с черным пластырем на левой стороне носа, безобидно сидело за решеткой сумасшедшего дома.
Чудовище. Ослы, обезьяны и собаки! Так называл их Мильтон; а он-то уж знал. Впрочем, где-то, вероятно, есть и люди. Это доказывают вариации Диабелли. Купол Брунеллески больше, чем увеличенная во много раз грудь Клео де Ме-род. Где-то есть люди, имеющие власть и живущие разумно. Подобно нашим мифическим грекам и римлянам. Живущие целомудренно. Образы богов — их портреты. Они пребывают под покровительством самих себя. (Чудовище влезает на стул и становится в позе статуи.) Юпитер, отец богов, человек, я сам себя благословляю, я поражаю громами свое собственное непослушание, я внимаю своим собственным молитвам, я изрекаю пророчества в ответ на свои собственные вопросы. Я уничтожаю экзему, сифилис, кровохарканье, рахит. При помощи любви я перестраиваю мир. Европа кладет конец нищете. Леда сметает с лица земли тиранию. Даная искореняет глупость. Произведя эти реформы в социальной клоаке, я карабкаюсь вверх, вверх, через лазейку для человека, из человеческой лазейки, за пределы человечества. Ибо человеческая лазейка, даже человеческая, темна; хотя и не так темна, как собачья лазейка, которой она была до того, как я за нее взялся. Вверх через лазейку, вверх к чистому небу. Вверх, вверх! (И Чудовище, приводя свои слова в исполнение, карабкается по перекладинам спинки стула и встает, проявляя чудеса акробатического искусства, на самой верхней перекладине.) Я начинаю видеть звезды иными глазами, и эти глаза — не мои глаза. Я был выше собаки, я стал выше человека. Я начинаю постигать форму и смысл вещей. Вверх, вверх я тянусь, я заглядываю ввысь, я достигаю вершины. (Балансирующее Чудовище тянется, смотрит вверх, стремится ввысь.) И я ловлю, и я ловлю! (При этих словах Чудовище тяжело падает стремглав на пол. Onлежит совершенно неподвижно. Через некоторое время дверь открывается, и входит Доктор, из первой сцены, с Санитаром.)
Санитар. Я слышал шум.
Доктор (который к этому времени стал древним стариком с бородой, как у рождественского деда). Похоже на то, что вы были правы. (Осматривает Чудовище.)
С а н и т а р. Он вечно влезал на этот стул.
Доктор. Больше он не будет этого делать. У него сломана шея.
С а н и т а р. Да что вы говорите?
Доктор. Да-да.
С а н и т а р. Ну кто бы мог подумать!
Доктор. Прикажите отнести его в анатомический зал.
Санитар. Сейчас пошлю за носильщиками.
Все уходят. Занавес.
— Ну, — сказала миссис Вивиш, — очень рада, что это кончилось.
Снова раздалась музыка, саксофон и виолончель, и резкий сквозняк скрипки, чтобы охладить их восторги, и ритмический стук рояля, чтобы напоминать им оделе. Гамбрил и миссис Вивиш скрылись в танцующей толпе, вращаясь, точно по привычке.
— Эти суррогаты настоящего полового акта, — сказал Кол-мэн своему ученику, — ниже достоинства таких адовых псов, как мы с вами.
Очарованный юнец рассмеялся; он слушал с таким благоговением, точно у йог Сократа. Колмэн нашел его в ночном клубе, куда он отправился в поисках Зоэ; нашел его совершенно пьяным в обществе двух огромных женщин, лет на пятнадцать или двадцать старше его; они заботились о нем, наполовину по-матерински, из доброты сердечной, наполовину из профессиональных соображений, потому что у юнца, по-видимому, было с собой много денег. Позаботиться о себе он был неспособен. Колмэн сейчас же вцепился в него под предлогом старой дружбы — юнец был слишком пьян, чтобы отрицать ее, — и утащил его с собой. Зрелище младенцев, быстро скатывающихся по наклонной плоскости в грязную лужу, казалось ему особенно привлекательным.
— Мне нравится этот кабак, — сказал юнец.
— О вкусах не спорят, — пожал плечам» Колмэн. — Немецкие профессора насчитали тысячи людей, для которых пожирать экскременты — самое большое удовольствие на свете.
Юнец неопределенно улыбнулся и кивнул.
— Здесь есть что-нибудь выпить? — спросил он.
— Слишком порядочное заведение, — ответил Колмэн, качая головой.
— По-моему, это ужасно сопливый кабак, — сказал юнец.
— Да! Но есть люди, которым нравятся сопли. А другим нравятся туфли. А некоторым нравятся длинные перчатки и корсеты. А некоторым нравятся розги. А некоторым нравится кататься по перилам, и они не могут без замирания сердца смотреть на «Ночь» Микеланджело на гробнице Медичи, потому что им кажется, что статуя катится по перилам. А некоторым...
— А я хочу выпить, — не унимался юнец. Колмэн принялся размахивать руками и топать.
— A boire! a boire! — заорал он, как новорожденный Гар-гантюа.
Никто не обратил ни малейшего внимания.
Музыка прекратилась, Гамбрил и миссис Вивиш вернулись.
— Данте, — сказал Колмэн, — требует выпивки. Нам придется оставить эти места.
— Да. Куда угодно, только прочь отсюда, — сказала миссис Вивиш. — Который час?
Гамбрил взглянул на часы.
— Половина второго.
Миссис Вивиш вздохнула.
— Не смогу заснуть, — сказала она, — по крайней мере не раньше чем через час.
Они вышли на улицу. Звезды были крупные и сверкающие. Дул ветерок, доносившийся, казалось, откуда-то из-за города. По крайней мере так казалось Гамбрилу: он думал о загородном коттедже.
— Весь вопрос втом, куда идти, — сказал Колмэн. — Можно бы пойти в мой притон разврата, если вам угодно; но это очень далеко, и Зоэ так нас всех ненавидит, что, вероятно,запустит в нас мясорубкой. Если она дома, конечно. Может быть, она не вернется до утра. Zoe mou, sas agapo. Ну как? Рискнем?
— Мне все равно, — слабо проговорила миссис Вивиш, исключительно занятая медленным умиранием.
— Или можно ко мне, — сказал Гамбрил резко, точно с усилием пробуждаясь от сна.
— Но вы, кажется, живете еще дальше, — сказал Колмэн. — И к тому же с престарелыми родителями. Одной ногой в могиле и так далее. Или мы будем сочетать матросскую гулянку с похоронами? — Он принялся с утроенной быстротой темпа напевать «Похоронный марш» Шопена, обнял юного незнакомца за талию и, сделав с ним два-три тура тустепа на тротуаре, вдруг отпустил его, так что тот хлопнулся со всего размаха на ближайшее крыльцо.
— Нет, я говорю не о фамильной резиденции, — сказал Гамбрил. — Я говорю о моей собственной квартире. Это совсем близко. На Грет-Рассел-стрит.
— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Теодор, — сказала миссис Вивиш.
— Никто не знал. — А почему они должны узнать об этом теперь? Потому что дует почти загородный ветер? — И там найдется что выпить, — сказал он.
— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были изумительные люди.
— Там есть джин, — сказал Гамбрил.
— Первосортное возбуждающее, — прокомментировал Колмэн.
— Есть легкое белое вино.
— Мочегонное.
— И есть виски.
— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. — И он затянул марш итальянских фашистов. — Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza... — Шум раздавался, затихая на темных пустых улицах.
Были извлечены джин, белое вино и даже, ради юного незнакомца, желавшего отведать всего, рвотное виски.
— Мне нравится ваша квартира, — сказала миссис Вивиш, осматриваясь. — И я сержусь на вас за вашу скрытность, Теодор.
— Пейте, щеночек! — и Колмэн снова наполнил стакан юнца.
— Выпьем за скрытность, — предложил Гамбрил. Плотно запри, держи в темноте, сверху прикрой. Будь молчалив, осторожен, лги. Он рассмеялся и выпил. — Помните, — продолжал он, — те поучительные рекламы фруктовых консервов Эно в дни нашей юности? Там был анекдот о докторе, который посоветовал своему ипохондрическому пациенту пойти посмотреть на клоуна Гримальди; а пациент ответил: «Я Гримальди». Помните?
— Нет, — сказала миссис Вивиш. — А почему вы вспомнили?
— Право, не знаю. Или вернее сказать, знаю, — поправился Гамбрил и снова рассмеялся.
Юнец вдруг начал хвастать.
— Вчера я проиграл в железку двести фунтов, — сказал он и оглядел присутствующих, ожидая одобрения.
Колмэн погладил его курчавую голову.
— Прелестное дитя! — сказал он. — Положительно герой Хогарта.
Юнец сердито оттолкнул его.
— Чего пристаете? — закричал он; потом повернулся и снова обратился к остальным: — Я не мог их тратить, понимаете, — ни одного ломаного гроша из них. К тому же и деньги были чужие. — Очевидно, он считал это в высшей степени забавным. — И кроме этих двухсот фунтов было кое-чтоеще, —добавил он, захлебываясь от восторга.
— Расскажите Колмэну, как вы воспользовались его бородой, Теодор.
Гамбрил пристально смотрел в стакан, точно в бледной смеси джина и сотерна он надеялся увидеть, как в магическом кристалле, свое будущее. Миссис Вивиш тронула его руку и повторила свою просьбу.
— Ах, это! — сказал Гамбрил с видимым раздражением. — Нет. Это совсем не интересно.
— Неправда! Я требую, — неумолимо скомандовала миссис Вивиш со своего смертного одра.
Гамбрил допил смесь джина с сотерном.
— Что ж, если хотите, — неохотно сказал он и начал рассказывать.
— Подумать страшно, что скажет родитель, — раз или два вставил юнец. Но никто не обращал на него внимания. Он погрузился в обиженное и, как ему самому казалось, полное достоинства молчание. Где-то в глубине, под теплым, веселым опьянением, он чувствовал холод мрачных предчувствий. Он налил себе еще виски.
Гамбрил рассказывал свою историю с возрастающим жаром. Миссис Вивиш несколько раз умирала, задыхаясь от смеха, или улыбалась своей страдальческой улыбкой. Колмэн от восторга выл, как краснокожий.
— А после концерта сюда, — сказал Гамбрил.
«А, наплевать: вывалять все в грязи. Оставить в грязи, и пусть собаки, проходя, подымают заднюю ногу над этим».
— А! Подлинное платоническое щупанье, — прокомментировал Колмэн.
— Я Гримальди, — засмеялся Гамбрил.
Трудно было сказать, что можно извлечь еще из этой шутки. Здесь, на том самом диване, на котором теперь сидели миссис Вивиш и Колмэн, она лежала, спящая, в его объятиях.
— Канитель, как выражались во времена Елизаветы, — сказал Колмэн.
Нереальная, вечная вскрытой тьме. Ночь, которая была вечной скобкой среди всех других ночей и дней.
— Меня сейчас стошнит, — вдруг сказал юнец. Он мечтал весь остаток вечера пребывать в надутом и надменном молчании; но его желудок отказался принимать участие в этой полной достоинства игре.
— Боже милостивый! — сказал Гамбрил и вскочил с места. Но раньше, чем он успел что-нибудь предпринять, юнец исполнил свое пророчество.
— Вся прелесть кутежей, — философски сказал Колмэн, — в том, что они совершенно бессмысленны, бесцельны и, самое главное, невероятно омерзительны. Если бы они состояли из одних радостей и блаженств, как воображают вот такие несчастные младенцы, тогда кутить было бы занятием ничуть не более почтенным, чем ходить в церковь или изучать высшую математику. Отныне я не возьму в рот ни капли вина и не притронусь ни к одной проститутке. Это будет против моих принципов. Я же вам говорил, что это рвотное, — обратился он к юнцу.
— А каковы ваши принципы? — осведомилась миссис Вивиш.
— О, они строго нравственные, — сказал Колмэн.
— Вы отвечаете за это существо, — сказал Гамбрил, показывая на юнца, который сидел на полу возле камина и охлаждал голову, прижимаясь лбом к мраморной доске. — Уведите его отсюда. Боже, какая гадость! — Его нос и рот сморщились в гримасе отвращения.
— Не сердитесь, — прошептал юнец. Он не открыл глаз, а лицо у него было смертельно бледное.
— С большим удовольствием, — сказал Колмэн. — Как вас зовут? — спросил он юнца. — Где вы живете?
— Меня зовут Портыоз, — пробормотал юнец.
— Боже милостивый! — вскричал Гамбрил, падая на диван подле миссис Вивиш. — Это последняя капля.
