Глава 12
Глубокой ночью она снова пришла в себя, но первое, что почувствовала, это тепло, которое исходило от прижатого к ней тела. Мужского тела. Прижавшись к ней и обхватив рукой ее за талию, мужчина спокойно спал, ровно дыша и чувствуя себя в ее постели явно своим.
– Что это вы меня обнимаете? – спросила она, чуть не плача и стараясь как можно дальше отодвинуться от него и избавиться от его руки. Но, упершись в стену и попытавшись оттолкнуть его от себя, поняла, что у нее даже на эту малость не хватит сил, и снова заплакала.
Он проснулся и сел, замотал головой, после чего шумно выдохнул и произнес низким и громким голосом, какой бывает у священников:
– Ты меня прости, я уснул… Ты во сне плакала, звала кого-то, я не разобрал, ну я и лег, успокоил тебя… Прости, я не хотел тебя обидеть. У меня и в мыслях ничего такого не было… Слышишь?
Она промолчала. Молчание – единственное, что пока спасало ее от потока информации, который обрушится на нее, стоит ей только открыть рот, чтобы попытаться выяснить, у кого она в плену и с какой целью ее здесь держат. Так не лучше ли перед смертью побыть немного в полном неведении?
– Как ты себя чувствуешь?
Снова вспыхнул красный свет, мужчина, постояв немного возле кровати или того, что служило кроватью, на которой лежала Юля, снова присел рядом с нею и взял ее руку в свою:
– Ты боишься меня, я знаю. Но ты не бойся. Если хочешь, я сделаю так, что тебя обнаружат и вызовут «Скорую»… Понимаешь, я бы не хотел открываться сам. У меня в жизни не все сложилось благополучно, к тому же я оказался трусом… Мне нужно время, после чего я снова смогу вернуться к нормальной жизни. Но не обо мне сейчас речь. Я тебе скажу так: у меня есть куриный бульон и молоко. Ты обязательно должна поесть. Иначе умрешь.
Веди себя свободно, говори, что тебе нужно, и я тебе все достану. Мы не в доме только потому, что, как я уже говорил, я думал, что тебя ищут… Но если ты в порядке и никого не боишься, то я тебя прямо сейчас перенесу в дом. У меня там тепло, хорошая кровать и даже есть горячая вода…
И Юля вдруг поняла, ЧТО ей сейчас больше всего нужно. Пусть даже этот человек и готовит ее к смерти, все равно – она перед тем, как умереть, должна искупаться. И что может быть лучше, после болезни и всех перенесенных страданий, чем ванна, наполненная горячей водой?!
– Я бы помылась, если это возможно…
– Ну конечно! Я так и знал. Пошли, – и он, подхватив ее с постели вместе с одеялом, поднял ее и легко понес к выходу.
Несколько минут она видела темно-синее, полное сияющих звезд небо – очевидно, он нес ее по морозу через двор. Свежий ветер обжег легкие, но и одновременно наполнил их чистым и сладким воздухом. Заскрипели ступени – они поднялись на крыльцо. Потом они очутились в жарко натопленном, пахнувшем сосной и подгоревшим молоком доме.
Как после черно-белой хроники, открывающей новый, невиданный прежде фильм, появляются яркие, насыщенные цветные кадры, так появились перед Юлей желтые солнечные обои, полосатые – розово-сине-зеленые – подушки, крутанулся где-то наверху и замер белый неровный потолок, красным теплым облаком мягко легло на тело легкое пуховое одеяло…
– Ванны у меня нет, – говорил Миша (кажется, так представился он ей недавно), опуская на пол большое алюминиевое старое, еще с советских времен, корыто, однако чистое и какое-то даже перламутровое, с голубизной… – Вот сейчас налью сюда горячей воды, шампунь у меня есть, мыло тоже, специально для тебя заказывал…
«Заказывал? Как это он мог ЗАКАЗАТЬ мыло?»
Она ничего не понимала. Но с удовольствием смотрела, как сначала из одного, потом из другого ведра льется в корыто горячая вода, как поднимается кверху пар, как он зовет ее, как приглашает почувствовать на своей коже благостную, способную возвратить к жизни влагу.
Она подняла глаза и посмотрела на ухаживающего за ней мужчину. Сейчас, уже при нормальном свете, она могла рассмотреть его получше. Очень высокий, крепкий, ширококостный, белокожий и рыжеволосый, с пушистой кудрявой бородой, делающей его старше лет на десять, хотя ему от силы можно дать лет тридцать пять.
Одет в тонкий черный свитер и спортивные темно-синие брюки. По выражению лица довольно трудно определить степень его болезни, если таковая, конечно, имела место.
Но Крымов рассказывал, что некрофилы – с виду обычные люди, у которых «по два глаза, по два уха»… Крымов… Увидит ли она его когда-нибудь? А ее рыжий некрофил действительно был похож на обычного семейного мужчину с добрым открытым лицом. Но как обманчива бывает внешность! Нет, она не должна расслабляться.
Скорее всего ему и самому-то не хочется ее насиловать грязную, со слипшимися волосами, пахнущую крысами и плесенью…
– На войне как на войне – прошу! – Миша, улыбаясь, предложил Юле забраться в корыто. – Я могу, конечно, уйти, но ты, маленькая, просто упадешь. Можешь оставаться в трусиках, но я думаю, что они тебе сейчас ни к чему. Представь, что я твой отец или брат, с которым ты вляпалась в какую-нибудь историю, и вам теперь надо, находясь в тесном пространстве, привести себя в порядок. К черту условности! Снимай твою одежонку, если эти клочки кружев вообще можно назвать одеждой, и полезай в воду. Обещаю тебе, что не собираюсь тебя насиловать. К тому же такие худенькие девочки не в моем вкусе. А если учесть к тому же, что ты неделю питалась одним чаем и лекарствами, то…
Но она уже не слышала его. Выскользнув из-под одеяла, она одним движением сняла с себя крохотные трусики и голышом опустилась в горячую воду. Ее вдруг всю затрясло. Да, пожалуй, она слишком резко вскочила с кровати. Ей не следовало так поступать, теперь она может снова потерять сознание…
Но головокружение прекратилось. Юля расслабилась и, облокотившись на край корыта, закрыла глаза и несколько мгновений пребывала в блаженном оцепенении.
– Тебе не нужна мочалка, а, худышка?
– Нужна, – она, не открывая глаз, протянула руку, и в нее тут же вложили невесомую губку.
Она открыла глаза: ну, так и есть – детская розовая губка!
– А у вас есть ковш, чтобы полить мне на голову?
Купание длилось больше часа. Миша едва успевал набирать из котла горячую воду и уносить грязную или остывшую.
– Ты вообще-то кто? – спросил он ее, когда она, чистая и распаренная, стояла возле корыта на заменившей коврик тряпице, а он растирал ее тело жестким махровым полотенцем.
– Я? Да никто, вот кто.
Ей не хотелось говорить. Ей хотелось взлететь – настолько легко она почувствовала себя после этой нелепой, но такой своевременной и необходимой для нее бани. Она почему-то не стеснялась этого бородача-некрофила.
– Вы – маньяк-убийца? – спросила она его как раз в тот момент, когда он держал ее в своих объятиях, высушивая полотенцем ставшую похожей на гусиную ее кожу, и его лицо при этом оказалось совсем рядом с ее лицом. – Почему вы прячетесь от людей?
Он не отвечал, а она все задавала и задавала ему вопросы, ставшие почему-то необходимыми именно в эту минуту, вопросы, от которых все равно уже ничего не зависело.
– Вы меня сначала убьете, а потом изнасилуете, или наоборот? Что вы забыли в М.? Какого черта вы затащили меня в подвал и почему там так много крыс?
Он, улыбаясь, как если бы с ним разговаривал ребенок, качал головой – разве что не крутил пальцем у виска.
– Ну и разговорчики ты ведешь, дорогуша, и что это тебя тянет на такое? Книжек разных начиталась? Острых ощущений захотелось? Так вот, сейчас я тебя разочарую – никакой я не убийца и тем более не насильник.
Я простой работяга, который, как я тебе уже пытался втолковать, влип в одну историю…
– В уголовную?
– Может, и уголовную, я так до конца и не понял.
Я бы вообще ничего не понял, если бы мне не помогли…
Но это – отдельная история, и лет через пять-десять я тебе ее обязательно расскажу. А пока тебе вовсе необязательно знать что-либо обо мне. Пользуйся мной по своему усмотрению, принимай мои ухаживания, а когда поправишься, вспомнишь меня добрым словом.
Юля подумала, что за этими словами и за положительной внешностью может скрываться как злодей, так и нормальный, не лишенный добрых чувств, человек. Ведь не случайно же попали в его руки доверчивые дурочки-студентки? Наверняка и они клюнули на его добропорядочный вид, на солидный, будто у батюшки в церкви, голос, на внешнюю стать… Да разве может такой человек сделать что-нибудь худое?
– А вы не могли бы позвонить одному моему знакомому в М., ведь мы же в М.?
– Конечно… Где ж еще быть-то?
– Не могли бы вы позвонить одному человеку, чтобы сказать, что я здесь?
– Я бы с удовольствием, – развел он руками с крупными розовыми, как у поролоновых кукол, ладонями, – да только у меня нет телефона. Мы же находимся на самой окраине города, даже за его чертой… И если бы не снегопад, я бы уж давно сходил за хлебом или конфетами… Ты любишь конфеты?
Почему-то при упоминании о конфетах ей стало совсем уж плохо: из головы не шли убитые студентки. Он их что, ТОЖЕ кормил конфетами?
– ..хотя хлеб-то у меня еще есть, и масло, и сало. Ты любишь сало?
Она не успела ответить, потому что ее банщик куда-то ушел, а вернулся уже с чистой клетчатой мужской рубашкой, доходящей ей до колен (Юля проворно накинула ее на голое тело), и бледно-голубыми огромными джинсами, в которых она бы могла уместиться вся полностью.
– Нет, эти штаны я надевать не стану, спасибо.
– Тебе в постель принести поесть или сама на кухню пойдешь?
Она пожала плечами – какая ей разница?
– Мне все равно.
– Тогда поехали, – и он, ни слова больше не говоря, поднял ее над полом и понес на кухню.
Там было тепло, громко гудел газовый котел, пахло супом.
Желтая наваристая куриная лапша, густая от пупырчатых крылышек, сиреневых сердечек и розоватых печенок, оказалась восхитительной.
– Ты только сразу много не ешь, а то помрешь… – Миша придвинул к Юле мисочку с супом и большой ломоть хлеба. – Ну вот, считай, что воскресла… Так как ты оказалась в подземелье-то? Сама пришла или привел кто? Да еще в такую погоду? От тебя какой-то химической дрянью пахло…
– Думаю, меня усыпили при помощи какого-то средства…
– А кто, не помнишь?
«Так я тебе и сказала», – подумала Юля, стараясь не смотреть на сидящего перед ней человека, отношение к которому она никак не могла определить для себя: то ли бояться его и молчать, набрав в рот супа, то ли выложить ему все честно и просить помощи.
Ведь если она признается ему, что ПОМНИТ того, кто ее утащил с крыльца ерохинского дома, значит, живой она уже ОТСЮДА не уйдет.
Еще один вопрос интересовал ее: изнасиловали ее или нет? Ведь у нее настолько болело тело, все мышцы и суставы, так ломило внизу живота, что было довольно сложно определить, отчего это происходит: от того, что она провела несколько часов в холодном, кишащем крысами подземелье, или от того, что с ней уже успел развлечься этот рыжеволосый и бородатый мужичище?
– Ты вот все молчишь, а ведь тебя наверняка уже ищут, переживают… Ты, я вижу, девочка из хорошей семьи, где-нибудь в институте учишься, у тебя небось и жених есть… Я угадал?
– Угадал, – неожиданно для себя жестко и даже зло ответила она ему, – да только такие негодяи, как вы, убиваете ни в чем не повинных…
Она осеклась и почувствовала, как кровь жаркой волной прилила к лицу. Ей стало жарко, ее затошнило. Она явно переела этой куриной жирной лапши.
– Ты думаешь, что это я тебя туда притащил? – совсем назло, а как-то даже обиженно и очень тихо спросил Миша и качнул головой. – Ну уж и не знаю, как сделать, чтобы ты мне поверила.
– А почему у меня болит живот? Что вы со мной сделали? – закричала она, вскочив со стула и, прижав к груди сжатые кулаки, затряслась в беззвучном плаче.
Это были нервы. Они сдали. И была истерика, и слезы, а потом ее вырвало прямо на чистую рубашку…
* * *
– Как тебя зовут на этот раз? – услышал он голос Двойника и весь задрожал от отвращения к нему, такому чистому и благополучному, такому занятому и серьезному Тот, хороший, стоял возле окна и курил. Он был высок и строен, уверен в себе и всегда знал, что ему нужно от жизни, от каждого дня, часа и даже минуты.
– Я знаю, ты хочешь мне сказать, что я – ничтожество, что меня скоро схватят и призовут к ответу? Но я ничего не боюсь. И это не я виноват, что таким родился.
Мы с тобой – одно целое, и кто виноват в том, что тебе досталось все самое хорошее, а мне – все самое дурное?
Тебе отдали все силы, а мне – одну слабость. Признайся, ты ведь хотел бы избавиться от меня? Ну скажи, скажи, я тебя пойму и, быть может, когда-нибудь сам помогу тебе, но пока я еще не готов к тому, чтобы отправиться вслед за НИМИ… Я слишком молод, кроме того, признаюсь тебе честно, мне иногда кажется, что все это сделал не я…
Ты – это я, тогда и объясни мне, что движет мной, зачем я делаю это? Почему, когда я хотел женщину, она мне всегда с хохотом отказывала?..
– Прекрати, – отозвался Двойник и загасил сигарету в пепельнице. Взгляд у него был печальным, словно у обреченного человека. – Ты сам себе все это придумал.
Ведь ты же сам говоришь, что мы с тобой – одно и то же.
Тогда почему же я – могу, а ты – нет? И почему ты не хочешь найти в себе силы, чтобы воспротивиться своим желаниям? Кроме того, ты вовсе не такой, каким себя представляешь. Ты же был с Ольгой Христиансенс? И она ничего не заметила. Не заметила подмены, понимаешь?
Больше того, на следующий день она снова пришла сюда, чтобы встретиться с тобой…
– ..с тобой! – вскричал он. – И у меня все с ней получилось только потому, что я представил себе, что я – это ты, понимаешь?
– Ты ведешь сразу несколько жизней, но они следуют не параллельно, как это бывает иногда у людей, а расходятся, словно лучи, в разные стороны. Ты бы собрал их все вместе… Разве ты не понимаешь, случись что с тобой, мне тоже будет конец? Ведь ты в моей ванне разрезал трупы, ты думаешь, ОНИ не найдут следов?
– А ты поезжай, поезжай отсюда, брось меня, брось… – Он, скорчившись и состроив страшную гримасу, забегал вокруг Двойника, как отвратительный полубезумный шут, которому не хватало только красного веселого колпака с бубенчиками. – Брось, как свою сгнившую руку, а еще лучше – ногу! Но только знай, если ты меня бросишь, я принесу в жертву твоей порядочности и чистоплюйству много-много молоденьких девушек… Я приведу их сюда, одну за другой, я осчастливлю их лоно, сделаю своими наложницами, и мы сыграем здесь прекрасный спектакль. Театр одного актера, может, слышал? Ведь они уже давно сыграли свои роли, они просто не знают об этом…
– Зачем ты зарезал буфетчицу на автостанции и почему тебя тянет именно в эти грязные места? Что тебе за дело до этой простушки? Возомнил себя богом?
– Оставь меня в покое. Я убил ее, потому что она видела меня, видела, как мы с той дурехой говорили в кафе, а потом ушли вместе… Что ты так смотришь на меня? Не смотри, слышишь, НЕ СМЕЙ НА МЕНЯ ТАК СМОТРЕТЬ! Я счастлив, я несказанно счастлив уже тем, что у меня есть ты, ты, который принадлежит мне всецело и находится в моей власти. И вся твоя беда знаешь в чем?
– В чем?
– В том, что ТЫ НЕ МОЖЕШЬ МЕНЯ УБИТЬ. Да, я слаб, я нервен, я извращенец, я некрофил, я сластолюбец, я эгоист, я бездарь, я порочен до самого дна, я люблю только свои ощущения и деньги, на которые могу купить эти самые ощущения, но тем не менее Я СИЛЕН!
Понимаешь, ты, ты!.. – Он тяжело дышал, пот катился градом с его гладкого, холеного лба. – А ты – низшее существо, которое я ненавижу больше всего на свете.., ты – не в состоянии убить меня, чтобы самому вырваться из этого ада! Я не могу овладеть женщиной, которая мне понравилась, а ты не можешь убить меня. Мы и слабы и сильны одновременно. Я только не понимаю, почему ты всегда молчишь? Ты что, не умеешь разговаривать? Ты только и можешь, что водить кистью по холсту и писать эту пошлятину!..
– У тебя есть краски и кисти – пиши и ты. Кто тебе мешает?
– Мне мешает тот, который забрал себе весь талант.
Скажи, почему ты не оставил мне ни капли таланта? Тебе никто не говорил, что ты талантлив во всем? – Он оскалил зубы – ровные, безукоризненные, белые, как китайский фарфор. – Ты талантлив даже в той боли, которую приносишь мне, ты хотя бы это понимаешь?
– Не кричи. Сегодня снова приходила Ольга Христиансенс. Она серьезно больна, а ты не хочешь ее навестить. Ведь она любит тебя… Быть может, она бы и смогла тебя понять.
– Нет, она любит тебя. В том-то все и дело. И вообще, сколько можно говорить об одном и том же… Не смотри на меня так, твои глаза сейчас вонзятся в мои и прожгут их насквозь. Быть может, когда-нибудь ты все же наберешься смелости и избавишь меня от МОЕЙ боли, ты понимаешь, о чем я говорю… Те наслаждения и чувство пресыщенности, которые длятся подчас мгновение, – что ты можешь знать о них? Разве ты знаешь, какую цену мне приходится платить за то, чтобы я оставался жив? Я нахожусь в постоянном напряжении, мой мозг не знает покоя, я пытаюсь избавиться от призраков, которыми кишат мой дом и моя голова, но они все равно неотступно преследуют меня и душат, душат во сне и по вечерам, когда всем кажется, что я так умиротворен и счастлив… Ну вот твой взгляд и потеплел – ты жалеешь меня, мой дорогой Двойник? Ты, наверно, смотришь на меня и думаешь, и чего это он разговаривает сам с собой, да? Представляю, сколько вопросов ты бы хотел задать мне. Так задавай. Спроси меня, как умерла моя Ева. Твоя Ева.
– Не называй ее так, у нее было совершенно другое имя. И если у тебя несколько жизней и несколько имен, если ты пытаешься прожить в нескольких ипостасях, то это не значит, что все такие же, как ты, и хотели бы стать похожими на тебя. Оставь в покое хотя бы ту, которая сделала тебя счастливым.
– Счастливым? И это говоришь мне ты, ты, который украл ее у меня? Мерзавец, какой же ты мерзавец, и как же я тебя ненавижу… Ты опять так смотришь на меня, что мне хочется спрятаться от тебя под стол… Но нет, я не боюсь тебя. Ты не сделаешь этого, никогда не сделаешь, в этом-то твоя беда…
Он подошел к своему Двойнику, протянул руку… Ему вдруг показалось, что он ощутил теплую плоть.
– Ты как будто живой… Как будто ты – ЕСТЬ.
* * *
Крымов метался по огромному загородному дому в поисках Нади, потому что не мог поверить, что ее здесь нет. Разбитое окно нарисовало ему фантастическую картину: Надя превращается в гигантскую птицу и, пробив мощным клювом окно, вылетает, рискуя быть пораненной осколками стекла, из дома, летит в сторону трассы, где сбрасывает с себя остатки человеческой одежды, красной одежды…
Тому, кто увез ее отсюда, не повезло: на этот раз снегопада не было и на дороге остался четкий автомобильный след. Вот уже час как вокруг дома бродят оперативники, что-то ищут, задают Крымову вопросы, рискуя быть оскорбленными или даже избитыми им же. А он совершенно не может взять себя в руки, он напоминает сумасшедшего…
Шубин сидел в гостиной и вспоминал Новый год.
В доме было тепло – сейчас холодно; здесь были все четверо – теперь только двое; тогда в воздухе пахло праздником – сейчас пахнет смертью и страхом; была надежда – теперь она умерла.
К нему подошел Сазонов. У него в руке была бутылка с пивом, на усах остался пенный след…
– Ну, мужики, вы и вляпались! По уши. И девок своих не уберегли. Где их теперь искать? Раз Земцову увезли, значит, надо было хотя бы за Щукиной присмотреть. Ты сегодня уезжаешь в М.?
Шубин молча кивнул головой. Солнечный день, залитая светом гостиная, нестерпимый блеск и сверканье снега за окном – все это никак не вязалось с тем, что происходило в его душе, где было черным-черно и душно. Он задыхался от бессильной злобы, от того, что его, как дикого зверя, загнали в тупик и теперь в любую минуту могли убить… И это ожидание смерти или нового известия о чьей-нибудь смерти действовало ему на нервы, лишало сил.
Он уже не знал, где можно искать Юлю. Весь М. был перерыт полностью, обойден каждый дом, каждая постройка, погреб и сарай. Все конторы и заводские цеха, две местные фабрики, магазины и школы, ателье и парикмахерские – везде, куда только мог поместиться ЖИВОЙ человек, побывали люди Кречетова, да и просто местные жители, которые волей-неволей оказались участниками этих масштабных поисков. Земцова словно сквозь землю провалилась.
В поисках участвовал и Ерохин, они вместе с Шубиным объехали на одолженном у соседа снегоходе окраины города, побывали в домике на берегу – том самом, который Виктор собирался подарить своей возлюбленной Наташе Литвинец.
Игорь, который вот уже несколько дней находился в сомнамбулическом состоянии, войдя в дом, только и сказал:
– А ты, оказывается, живешь на два дома.
На что Ерохин лишь пожал плечами и вздохнул:
– Если бы не это несчастье, я бы тебе мог показать свое хозяйство… Но тебе сейчас не до этого.
– У тебя здесь тепло, ты что, топишь, даже когда отсутствуешь?
– Так не мерзнуть же! У меня здесь на базу свиньи, две коровы, я прихожу кормить, убирать за ними, могу и сам позавтракать, у меня и в холодильнике всегда что-нибудь можно найти. Не хочешь, кстати, перекусить?
– Нет, – махнул рукой Шубин, направляясь к выходу. – Я, честно говоря, и сам не понял, зачем мы сюда приехали. Ты же не мог увезти Земцову, ты же находился рядом со мной. Просто твой дом – последний из списка, в котором мы еще не побывали. А теперь вот и побывали.
Я не знаю, где ее искать, понимаешь?
– Интересно, а как же вы ищете людей, которые живут в городе, ведь он огромный, и обойти его, квартиру за квартирой, просто невозможно!..
– Да, ты прав. Здесь нужно искать НЕ НОГАМИ, А ГОЛОВОЙ. И если она не нацепила крылья, чтобы улететь в тот страшный снегопад куда-нибудь, где живут такие же сумасшедшие, как и она, то, значит, в М. существует ЕЩЕ ОДИН СНЕГОХОД, о котором никто не знает.
– Но мы же осмотрели ВСЕ реально имеющиеся.
– А почему это вы решили, что этот снегоход должен изначально принадлежать кому-то из жителей М.? А что, если тот, кто охотился за Юлей, приехал в М. из С.? Ведь снегоход – это уникальное средство передвижения.
Я просто уверен, что по Волге, по определенным протокам, между островами можно добраться до вашего города самым кратчайшим путем, как, скажем, это можно было бы сделать на моторке летом. Ты понимаешь меня?
– Вот об этом-то я почему-то и не подумал. А что, если действительно человек на снегоходе приехал из С.?
Если по автотрассе расстояние между ними примерно семьдесят километров, то по реке, да между островами, напрямую – километров сорок-пятьдесят, а то и меньше.
Да только этот вариант разрабатывать еще сложнее! Ведь в такой снегопад ни одного следа не найдешь… Неужто будете проверять всех ваших владельцев снегоходов?
– Если бы только наших. Это может быть человек и с этого берега, из какой-нибудь деревни… Короче, надо действовать.
Вернувшись в С., Шубин первым делом поехал к Сазонову, и началась большая работа по поиску снегохода.
Нашли две частные фирмы, торгующие ими, составили список всех проданных снегоходов (их оказалось всего пять штук), а потом пригласили председателя общества охотников и рыболовов, чтобы дополнить список владельцами этих машин. Крымов, познакомившись с председателем, стал пытать его насчет старых, опытных охотников, которые охотились бы не только по области, но и на Алтае (ему не давала покоя голова алтайского марала, шерсть от которой, пропитанная специфическим раствором, каким пользуются таксидермисты, была обнаружена на резиновых сапогах с обрубками ног Сажиной), и тут неожиданно всплыла фамилия Морозов.
– На Алтае побывал только Сашка Морозов! Классный был охотник, – говорил похожий на писателя, бородатый и ухоженный, председатель общества охотников и рыболовов Игнатов; на вид ему можно было дать лет пятьдесят, хотя на самом деле было шестьдесят два. – Он браконьерил, конечно, все об этом знали, но страшно завидовали. Красивый, статный, словом, настоящий, так сказать, классический образчик русского охотника. С него бы картины писать, да только погиб он. В автокатастрофе. Добирался из Карелии, куда он тоже любил ездить охотиться, автостопом. Водитель грузовика уснул, и они вместе с машиной рухнули в пропасть.
– Он погиб?
– Разумеется! Но если вы хотите узнать, присутствовал ли кто из наших на похоронах, то я отвечу так: нет.
Никто его в гробу не видел, говорят, что его останки похоронили прямо на той трагической трассе родные того самого водителя, по вине которого он и погиб. Но я не думаю, что если бы Сашка чудом остался жив, то не объявился бы здесь за эти десять или даже больше лет. Ведь эта история приключилась году в восемьдесят восьмом или даже раньше, точно не припомню. А что это он вас так заинтересовал? Конечно, у него был снегоход, и на оленя он ходил на Алтае, но ничего такого, из-за чего им могла бы заинтересоваться прокуратура или просто милиция, за ним не водилось… Вот браконьерство – это да!
А так – он мирный был, хороший мужик, одним словом.
– У него была семья?
– Была. Но они с женой и детьми жили порознь, даже в разных квартирах, хотя, говорят, нормально ладили друг с другом. Сашка стихи писал, пытался писать прозу и даже отправлял какие-то рассказы в «Новый мир», кажется… Но там, в Москве, говорят, и своих писателей полно, что им за дело до какого-то простого охотника? Хотя, я так думаю, если бы его увидела какая-нибудь редакторша, то не устояла бы, все бы напечатала только за одни глаза его… Жалко мужика, сгинул почем зря.
– У вас есть его адрес?
– Конечно, есть. Да я его и так, по памяти помню:
Лермонтова, 15, квартира 8.
– А его жены?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Она к тому же еще и под своей фамилией жила. Я, честно говоря, даже не уверен, что они зарегистрировали свой брак.
– Ну а как ее хотя бы звали, помните?
– Людмила, кажется… Хотя нет, не буду врать, не помню.
– А где он хранил свой снегоход?
– В сарае возле дома, я сам лично видел. Помню, зашел к нему как-то, не успел в подъезд войти, он меня окликнул – в сарае возился, снегоход как раз чинил. Я не с пустыми руками к нему шел, дело у меня к нему было…
Мы с ним хорошо так выпили, закусили яблоками мочеными. Словом, хорошо посидели… Вот смерть какая страшная, нелепая!
– А что за дело у вас к нему было?
– Да хотел попросить его жену сделать чучело совы.
Правда, не для себя…
– Она у него что, была таксидермисткой?
– Да, дома работала.
– Так как ее зовут, Людмила, говорите?
– Кажется, все-таки Людмила.
– А где она жила?
– Не знаю, потому что дома у нее ни разу не был, я птиц и головы переправлял через Сашку…
– ..а сами имели комиссионные за посреднические услуги?
– А почему бы и нет? – засмеялся мелким извиняющимся смешком Игнатов, приглаживая и без того приглаженную бородку цвета крепко заваренного чая.
– А можно предположить, что у этого самого Морозова был семейный бизнес: он привозил шкуры оленей, кабанов, лосей, а его жена мастерила из них чучела и продавала?
– Конечно, можно. Но только вряд ли это бизнес – слишком громко сказано. Если она в год сделает два чучела – какой же это бизнес? Это огромный труд, а вот сбыть, продать такое чучело – задача еще потруднее.
Игнатов ушел, а Крымов отправился с Шубиным на Лермонтова, 15.
В квартире номер 8 давно уже никто не жил. Соседи слово в слово повторили рассказ Игнатова о трагической гибели «охотника от бога» Морозова Александра Васильевича. На вопрос Крымова, не приходили ли сюда, на эту квартиру, жена и дети покойного, ему ответили отрицательно: мол, никто не приходил, родные Морозова, кажется, уехали в другой город. Но самое удивительное заключалось в том, что никто из соседей ни разу и не видел ни жену, ни детей Морозова, и даже не знали, сколько у него этих самых детей.
Тема охотника была временно закрыта.
Что касается поисков жены Морозова, предположительно Людмилы – женщины, владеющей редким ремеслом таксидермиста, то они за неделю так ни к чему и не привели. Были вызваны специалисты-биологи с биофака университета, которые знали всех таксидермистов наперечет, но ни у одной женщины-таксидермистки не было мужа по фамилии Морозов, и тем более охотника.
* * *
…Шубин очнулся – кто-то сильно тряс его за рукав.
Он повернул голову и увидел склонившегося к нему Сазонова, от которого разило, как от бочки с пивом.
– Ты уснул, Игорек. Поднимайся, дорогой, работенка есть кое-какая…
Игорь замотал головой, прогоняя призраки и видения, роившиеся в его сознании во время этого короткого и болезненного сна. Ему снилась Юля, и беременная Щукина почему-то с фужером шампанского в руке, и Крымов, и Ерохин, и все-все, кого он знал и с кем встречался последние дни или даже годы… Сотни лиц, какие-то далекие и гулкие голоса из прошлого, обрывки разговоров и издевательская шлягерная музыка просто-таки выворачивали наизнанку его душу. Он не ожидал от себя такой реакции на потерю… А ведь он потерял ее. Потерял Юлю. И как бы он ни пытался отогнать от себя это слово, оно все равно преследовало его, звучало в голове, как под куполом церковного свода, как фрагмент звукового ряда его же собственных сновидений.
– Какая еще работенка? Что случилось? – Он оглянулся, но, увидев Крымова, курящего возле открытого окна, вздохнул с облегчением: он был ПОКА жив.
– Мне только что позвонили из М….
– Что? Неужели ее нашли?.. – Шубин был не готов, не готов к тому, чтобы услышать, что нашли то, что осталось от Юли… Он мог бы зажмуриться, чтобы только не увидеть то, что превратит в картинку слова Сазонова, но не зажмурился – не успел.
– Ничего страшного… Я имею в виду, это не связано с НЕЙ, – успокоил его Сазонов и громко икнул. – Извини, брат, но я всегда после пива икаю. Так вот. Кречетов нашел на Графском озере, прямо на самом берегу, что-то вроде склепа… Он сказал: большая прямоугольная яма, прикрытая шифером. Прикинь! А там все, что осталось от Литвинец, Дины и Сажиной… Такие дела. А я же ему еще раньше звонил, поищи, говорю, на этом вашем мрачном озере… Но он мне объяснил, что рядом с берегом не искал, потому что там камыши, ил, место топкое, как болото, а там, оказывается, глина! И знаешь, кто нашел это захоронение (если так можно назвать, конечно, эту яму, где все эти тела были сброшены кое-как)?
– Знаю, – вдруг сказал Шубин. – Это лиса? Ведь лиса, скажи? Там водятся лисы?
– А ты откуда знаешь?
– Да это я звонил Кречетову насчет лисы. У меня в Ростове дело одно было, девушка пропала, а видели ее в посадках, где она собирала дикую смородину… Так вот, свидетеля, который видел ее там еще в сентябре, нашли аж в январе. Взяли в школьном зооуголке лису, повезли наместо…
– Я что-то не понял, почему именно лису?
– Понятия не имею. Может, собаки не было. Я тогда еще совсем зеленый был, думал, что так и надо… Ну так вот, не перебивай. Эта самая лиса и разрыла труп.
– Значит, Кречетов тебя послушал… Хотя у меня такое ощущение, что меня здесь держат за идиота… – ухмыльнулся Сазонов, так в душе и не поверив Шубину. – Собирайся. Поедем. Только вот не представляю, как это вы, мальчики, будете со мной расплачиваться: Петр Васильич то, Петр Васильич – это…
– За что расплачиваться? – огрызнулся до сих пор молчавший Крымов. – За то, что вместе с трупом Литвинец твой Кречетов найдет тела наших девчонок? Какой же ты шкурник, Сазонов, будь моя воля – давно бы выпер тебя из органов. Ты же шагу не ступишь, пока тебе не заплатят. Сколько людей мне на тебя жаловались. Ты что, в милицию ради денег пошел? Знаешь, зачем я открыл свое агентство? Чтобы таким вот, как ты, альтернатива была. У людей горе случилось, они в милицию бегут, а ты разворачиваешь их на сто восемьдесят градусов и футболишь ко мне… Да я, если хочешь знать, собирался делать деньги только на раскормленных боровах, которым нужно проследить за своими женами-шлюхами…
И если бы мне не приходилось платить тебе, экспертам (которые и так и так должны были проводить эти же самые экспертизы!), вашим же агентам, то, поверь, я бы и не драл по три шкуры с клиентов…
Шубин с ужасом слушал, как не на шутку разошедшийся Крымов лепит в лицо позеленевшему от злобы Сазонову правду-матку, и лихорадочно соображал, что бы такое сказать, чтобы его утихомирить и не позволить Петру Васильевичу отказаться помогать им. Ведь в той ситуации, в которой они оказались, им двоим было явно не под силу справиться с навалившимися на них проблемами. Как могут они вдвоем искать убийцу, обладающего феноменальными способностями или средствами перемещения в пространстве, так хорошо ориентирующегося во всем, что касается деятельности агентства, и так умело затягивающего петлю на шее самого Крымова, если у них не осталось самого ценного – веры в себя?! Исчезновение Юли и Нади совершенно выбило их из колеи. Крымов так и вовсе сошел с ума, раз позволяет себе говорить такие вещи Сазонову прямо в глаза. Чего он хочет этим добиться? Может быть, Сазонов изменится и станет вкалывать на них бесплатно? Или девчонки из НИЛСЭ будут ночами работать на агентство за красивые глаза Крымова? Люди сидят без денег и выполнят любую работу, даже если им и придется перешагнуть через собственные принципы, именно ради денег, ради того, чтобы прокормить своих детей…
Шубина понесло. Он и сам был готов разразиться проклятиями в адрес несуществующего монстра, зовущегося большой политикой, который превратил красивый кукольный совдеповский театр в грязный балаган, кишащий обезумевшими и потерявшими свою былую яркость и выразительность потрепанными куклами с оторванными руками и ногами, с выколотыми глазами и черными провалами вместо ртов… Совершая механические, запрограммированные движения, они как будто хотели реанимировать свой вечный спектакль, но у них уже не оставалось сил…
Игорь, так четко представивший себе эту картину, едва сдержался, чтобы не наброситься на Крымова и закрыть ему рот… Но тут вдруг Сазонов, побледнев и схватившись за сердце, упал на кресло и закрыл глаза. Он тяжело дышал.
Крымов обхватил ладонями свое пылающее лицо и теперь в страшном смущении смотрел на совершенно белого Сазонова.
– Петя, что с тобой? Тебе вызвать врача? – спросил он, подойдя к нему и взяв его за руку.
– Да пошел ты… – не глядя в его сторону, проговорил, едва дыша, Сазонов. – Самый умный нашелся.
И без тебя все знаю. Да только и ты не без греха. Мы вот тут отношения выясняем, а у меня из головы не идут твои Земцова и Щукина… Не время сейчас кулаками размахивать. Предлагаю оставить часть людей здесь, чтобы до конца и как следует обследовать дом, а мы с вами прямо отсюда, напрямик, на снегоходах – я договорился с ребятами – поедем в М. и посмотрим, что там раскопала лиса на берегу Графского озера… Ишь ты, какое название… Знал бы этот граф или тот, в честь кого назвали это болото, для чего и кто облюбовал его… Что вы на меня так смотрите? Со мной все в порядке. Просто давление упало… Или поднялось? Но это неважно.
Он быстрыми шагами направился к выходу, Шубин с Крымовым последовали за ним. И каждый из них думал об одном и том же – что или КОГО найдут они на дне ямы… И не окажутся ли там Юля с Надей.
* * *
– Ты знаешь, иногда мне кажется, что я стала тебе в тягость…
Жанна сидела на диване, обняв и прижав к груди подушку, и раскачивалась всем телом. Никогда еще Борис не видел ее в столь подавленном состоянии. Полное безразличие, граничащее с помешательством, сквозило в ее взгляде, в посветлевших прозрачных глазах, полных слез и глубоко затаившейся боли. Она устала бояться, устала ждать смерти, которую пообещала ей какая-то спятившая незнакомка, а потому не нашла ничего лучшего, как вернуться в свою квартиру. Тем более что позвонивший ей Крымов сказал, что Юля пропала, что, возможно, с ней случилось несчастье и что оставаться на ее квартире тоже стало небезопасно.
Жанна, которая и без того чувствовала себя обязанной Юле за то, что взвалила на нее свои проблемы с зечкой, связала исчезновение Земцовой именно с этим и теперь просто-таки изводила себя чувством вины перед ней. А что, если Юля погибла из-за нее? Кроме того, теперь каждая вещь в квартире Земцовой стала напоминать о Юле, а вечерами Жанне слышался ее голос…
– Нет, что ты, как ты можешь такое говорить? – Борис придвинулся к ней и взял ее руку в свою. – Прекрати, ты же знаешь, что я люблю тебя.
Она скосила глаза в его сторону и усмехнулась:
– Ты.., любишь меня? Но кто, как не ты, в течение вот уже нескольких дней пытался доказать мне, что это я убила собственную мать?! Ты думаешь, что я ничего не понимаю? Ты задаешь мне такое количество глупых вопросов и надеешься, что я ничего не пойму? Ты спрашиваешь меня, зачем моя мать принялась зимой, в жуткий холод мыть окна. Тебя интересует, какими суммами, как ты выражаешься, «ворочала» моя матушка, чтобы внушить мне мысль о том, что именно мне, и никому другому, была выгодна ее смерть. Ты измучил меня вопросами о ее любовнике… Но ведь это были ЕЕ любовники, а не мои, и я не могу знать, занимали они у нее деньги или нет… Я устала, смертельно устала от немых упреков, которыми полны твои на первый взгляд обычные вопросы.
Чего ты хочешь от меня?
Он ждал от нее этой реакции давно, и теперь, когда ее наконец прорвало и она заговорила так, как может заговорить только выведенный из терпения нормальный, рассерженный человек, он с облегчением вздохнул. Но не только потому, что понял, что с ней все в порядке и психика ее пока еще выдерживает следующие один за другим стрессы, а еще и потому, что все его сомнения, заложенные в его сознание Крымовым, исчезли, оставив лишь горький след сожаления о той бестактности, с которой он задавал ей эти, связанные со смертью ее матери, вопросы.
– Извини меня… Но меня сбил с толку Крымов.
Только обещай мне, что ты не скажешь ему о том, что я выдал его. Крымов, в сущности, хороший сыщик, он разбирается в людях и может безошибочно определить причину, заставившую человека пойти на преступление. Но я рад, что относительно тебя он ошибся…
– Боже мой! И ты, Борис, ты попал под его влияние или, может, пытался даже выполнить какое-то его задание, задавая мне все эти дурацкие вопросы? Какие же вы жестокие! Как вы могли заподозрить меня в убийстве мамы? Ладно бы Крымов, но ты, Борис, ты?!.
Она постепенно пришла в бешенство и, отшвырнув от себя подушку, накинулась с кулаками, причем не шутя, на потрясенного таким неожиданным ее поведением Бориса, повалила его на диван и принялась бить его по щекам.
– Негодяй! Подлец! Как ты мог?.. За что мне все это?..
Руки у нее опустились, и она рухнула лицом вниз на подушку, рядом с Борисом. Плечи ее вздрагивали, а из горла вырывался тонкий щенячий скулеж… Она была такая маленькая, несчастная, всеми брошенная и обманутая, что Борис, вдруг почувствовав сильнейшее волнение и прилив нежности к этой хрупкой и инфантильной женщине, не заметил даже, как обнял ее и крепко, насколько это возможно, прижал ее к своей груди. Он повернул к себе ее заплаканное осунувшееся личико и принялся покрывать его поцелуями, второпях, страстно, впиваясь горячими губами в ее мягкую и тонкую кожу на щеках, покусывая мочки ушей и верхнюю губу, такую упругую, такую сладкую…
Намотав на одну руку ее длинные скользящие волосы, другой он начал расстегивать пуговицы ее блузки. Он целовал ее, полуживую от обрушившихся на нее новых ощущений, уже прямо в губы долгим, страстным поцелуем. Он не понимал, как же могло такое случиться, что он поддался Крымову и допустил мысль о том, что Жанна – убийца?!
Однако одно только это слово «убийца» сослужило ему, как оказалось, не только плохую службу – оно же позволило ему разрушить все преграды, которые существовали между ними и препятствовали близости, к которой они оба стремились всю эту осень. Ведь именно этот эмоциональный взрыв, который последовал за его стремлением во что бы то ни было узнать, причастна ли Жанна к смерти своей матери или нет, привел к этой открытости чувств, этой естественности и искренности, которых так не хватало ему для того, чтобы понять, что же такое представляет собой это таинственное и замкнутое существо, именуемое Жанной. Ведь именно прочная оболочка таинственности и скрытности не позволяла ему признаться ей в том, что он просто изнемогает от желания. И что, как не любовь, не позволила ему накинуться грубо (и он бы это смог, не будь таких трагических обстоятельств ее жизни, которые так сковывали его!) и взять ее пусть даже и силой?
Теперь же, потеряв всякий стыд, они предавались любви на диване, где еще совсем недавно она, рыдая, упрекала его в предательстве…
Перламутровая пуговка-жемчужинка отлетела и покатилась по полу под стол… Медленно, как бы лениво, сползла на пол и юбка, увлекая за собой блузку; на подлокотнике дивана покачивался тонкий светлый прозрачный чулок, в то время как другой, пристегнутый к крохотному кружевному пояску, нервно дергался в промежутке между диваном и стеной. Совершался один из древнейших актов близости между человеческими существами, вынужденными долгое время скрывать свои инстинкты, свою тягу друг к другу. И никакие звонки, никакие внешние проявления вторжения в их отношения посторонних звуков не могли бы остановить их, прервать на полувздохе, полудвижении, полуисторжении…
Потные, прижавшись друг к другу и продолжая пребывать в судорожно-сладостной истоме, Борис с Жанной обменялись усталыми улыбками удовлетворенных любовников.
– Какие же мы были идиоты… – пробормотал он, промокая тело своей возлюбленной лоскутом шелка, случайно оказавшимся на диване. – Ты прости меня, что я заставлял тебя так долго страдать…
Но она, не дав ему договорить, приложила свой указательный пальчик к его губам, приказывая молчать:
– Тес… Давай-ка немного поспим, у меня глаза сами закрываются… – Она потянулась за шерстяным пледом, который тоже почему-то оказался на полу, под брюками и рубашкой Бориса. – Укрой меня, и.., давай поспим…
И они уснули, прикрывшись теплым пледом, утомленные и счастливые. И никто из них не услышал, как открылась сначала одна дверь, потом другая и на пороге комнаты, где они спали, возник силуэт высокого и широкоплечего мужчины. Он некоторое время стоял, молча наблюдая за ровным дыханием спящих, потом, тяжело вздохнув, достал из кармана смятый толстый конверт и швырнул его на стол.
Потом он прошел на кухню, сел за стол, достал из внутреннего кармана тяжелой меховой дохи початую бутылку коньяку и жадно присосался к ней ртом. Сделав несколько больших глотков, он взял половинку лимона с блюдца, обмакнул его в сахарницу и только после этого сунул его, облепленный сахаром, себе в рот. Закусил.
Сильно сморщился, даже дернулся от оскомины всем телом и шумно выдохнул, промокнув выступившие на глазах слезы.
