Книга: Повелитель разбитых сердец
Назад: 9 октября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
Дальше: 18 декабря 1920 года, Константинополь. Из дневника Татьяны Мансуровой

22 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова

По дороге в Аржентой
Будем мы гулять с тобой.
В Аржентой,
В Аржентой
Пробежимся мы с тобой!

Я бегу по дороге и пою во весь голос на мотив известной песни «Я на солнышке лежу». Боже ты мой, вот счастье! Солнце сияет, небо хрустально-голубое, ни единого человека, ни машины, дорога сама стелется под ноги, кругом золотые поля и островки пышных темно-зеленых рощ, на обочине голубыми глазками смотрит на меня цикорий. Дороги расходятся в разные стороны, туда тянутся стрелки указателей. Вот обратный путь в Мулен. Вот пути в Санси, Фосе, Нуаер, Аржентой. До последнего далеко, семь километров, поэтому я бегу по направлению к Фосе, до которого всего лишь пять, но пою про Аржентой, потому что мне очень нравится это серебряное слово.
Солнце светит мне в спину, я вижу, как впереди меня бежит моя тень: длинная, очень стройная. Тень уже похудела, а я еще нет. Наддай темп! Но вокруг такая красота, что не хочется думать о скучном: темпы, килограммы, объемы… Я то бегу, то иду, то бреду, то принимаюсь танцевать, то пою, то ору от счастья и блаженного одиночества, то завороженно молчу, оглядывая переливы зелени, плавные перетекания холмов в равнины и обратно, следя за беззаботным парением ястреба в вышине. Срываю несколько пшеничных колосьев и с упоением грызу каменно-твердые зернышки. Это повкуснее, чем семечки!
Забавно: вроде бы в нашей Нижегородской губернии полно пшеничных полей, но мне никогда не приходилось грызть зернышки. Да и вообще не могу себя представить бегающей по лесам в окрестностям, скажем, Дзержинска. Страшно! А тут очаровывает ощущение полной, ну полнейшей безопасности.
О да, прекрасная Бургундия, прекрасная Франция!
Пробегаю мимо сжатого поля, и вдруг с обочины огромными прыжками кидается прочь коричневый долгоногий кролик.
Я смотрю ему вслед с таким изумлением, как если бы это был кенгуру. Никогда не видела диких кроликов. Фантастика… А птицы, которые вспархивают с поля там и сям, – это не куропатки ли? Или перепелки? Я их тоже никогда раньше не видела. Здорово пополнила пробелы в своем образовании!
В вышине слышно легкое жужжание. Поднимаю голову – надо мной возникает крылатое сооружение, словно бы летающий велосипед. Это дельталет, такие штуки я видела, конечно, но чтобы он летал просто так, не в честь какого-нибудь спортивного воздушного праздника…
Я машу ему что было сил, прыгаю, снова ору во весь голос.
Полное счастье! Я забыла обо всем: о той ночи в больнице, о смерти и страхе, о своем преследователе… И сейчас я верю, неистово заставляю себя поверить: мне померещился тот человек в бистро на улице Монторгей в Париже, его там не могло оказаться, он канул в небытие где-то во Франкфурте… А скорей всего, он и во Франкфурте мне померещился.
Ничего нет страшного и жуткого в мире – только блаженство этого солнечного дня посреди прекрасной Бургундии!
Я снова завожу песню про дорогу в Аржентой, однако умолкаю: она неактуальна, поскольку я стою у самого въезда в Фосе.
В деревню вхожу неспешно – неловко бегать по этим узеньким, степенным, старинным улицам. Фосе очень напоминает Мулен. Правда, эта деревня побольше: здесь работает мэрия и есть не просто запертая церковь, которая открывается только дважды в год, на Рождество Христово и на Пасху, а большой храм с широко распахнутыми дверями. Мне хочется войти и помолиться – бог-то один для всех, а у меня есть, ох, есть о чем его попросить! – однако нет денег на свечу, да и вид у меня, конечно… Пропотевший топик до пупа и мятые шорты, а на ногах легкие спортивные тапочки «Made in China»… Нет уж, я лучше мимо пройду.
На часах девять утра, но в деревне полная тишина. Может, все спят еще? А впрочем, здесь каждый дом – крепость, не видно, что делается за этими толстыми стенами и каменными оградами. Ни одной живой души! Хотя нет, вон на галерее просторного двухэтажного дома стоит женщина в длинном купальном халате.
Да ведь это гостиница! Называется она смешно: «Пуле д'ор» – «Золотая курица», а между тем в виде флюгера на крыше вертится петух с гребешком: сверкающий, словно и впрямь золотой. Так, значит, в Фосе гостиница еще работает – в отличие от Мулена, где в ней, как я узнала вчера, разместились богатые американцы Труди и Марк. Впрочем, судя по всему, и в Фосе гостиница не обременена избытком постояльцев: около нее стоит только одна красная спортивная машина, а все двери, выходящие на галерею, закрыты ставнями.
Смотрю на часы и вижу, что у меня больше нет времени гулять по Фосе. Ведь Николь собиралась уехать в Париж в десять чесов. Значит, мне нужно поспешить, чтобы не задерживать ее.
Обратный путь потруднее: дорога идет в гору, я не бегу, а больше иду, стараясь пошире шагать вперед и подкачивать таким образом задние и передние мышцы бедер. Так ходить меня научила одна подружка, которая занимается шейпингом.
Со стороны, конечно, эта походочка выглядит диковато, поэтому, заслышав шум мотора, я кидаюсь на обочину, словно стыдливая девственница, которую застал полураздетой нечаянно явившийся сосед. И все равно не уверена, что водитель красного «Рено», обогнавшего меня, не увидел мои ужимки и прыжки. Я делаю самую что ни на есть надменную физиономию, но, поскольку у машины тонированные стекла, не вижу, оглядывается на меня кто-то с презрительной насмешкой или нет.
Ого, я уже полчаса в пути, а еще топать да топать! Может быть, сократить путь, свернув на проселочную дорогу, ведущую через лес? У меня такое ощущение, что я срежу тут по меньшей мере километр. Лес, впрочем, назвать таковым можно только условно. Это скорее островок леса, отделяющий поле от поля, таких островков тут – не считано.
Смело сворачиваю с дороги… и не проходит пяти минут, как начинаю жалеть о своем решении. Во-первых, приличным и проходимым лесок выглядел только издали, а в глубине началась сущая чащоба, бурелом. Во-вторых, пытаясь найти тропу поудобнее, я натыкаюсь на проволочную изгородь с надписью: «Domaine prive« . Кто его знает, сунешься через забор, а там егерь с ружьем, как в старые добрые времена. Или вообще самострелы навострены на браконьеров – как во времена еще более старые и куда менее добрые.
Поэтому тащусь-таки через бурелом, держа курс на солнышко. Ноги уже исцарапаны. Кругом такая сушь, что земля просто-таки трещит под ногами. Проклиная все на свете, особенно свою страсть спрямлять дорогу, выбираюсь наконец на край пшеничного поля. До дороги метров сто, я и впрямь сэкономила время и сократила путь, но… попробуй-ка теперь пройди через жестяные прутья-колосья! А что остается делать? Иду. И тут же возникает ощущение, что ноги мои исхлестаны огненными плетками. Ох, какая же это развесистая клюква: кинокадры про какую-нибудь молодую агрономшу, которая, вся такая в легоньком ситцевом платьице, неспешно бредет по спелому полю по пояс в пшенице! Как там в стихах? «Мне хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой, шумит, шумит пшеница золотая, по сторонам качая головой…» Бред сивой кобылы. Только в ватных штанах можно пройти здесь без ущерба для кожных покровов!
Но тут я забываю про все кожные покровы в мире, потому что вижу в пяти шагах спокойно дремлющую косулю. Ветер с ее стороны, поэтому она не чует меня, но вот зашуршали под моей ногой колосья – и косуля взмыла с места, словно птица. И в три прыжка скрылась в лесу!
Какое-то мгновение стою, совершенно обалдев, чувствуя, что не выдержу изобилия восторженных впечатлений. И даже то, что я выбираюсь из пшеничного поля полосатая от царапин, как тигр, больше меня не огорчает. Правда, в ближайшие дни мне перед добрыми людьми лучше не появляться в шортах или в мини-юбках!
Николь, которая уже начала беспокоиться, радостно кидается мне навстречу:
– Привет, наконец-то! Ты бы хоть сказала, в какую сторону побежишь…
– Да я сама не знала. Побежала куда глаза глядят.
– Ясно, – рассеянно откликается Николь, оглядываясь по сторонам: не забыла ли чего. Она уже вывела из гаража машину. И зря поспешила, между прочим, сейчас тачка так нагреется, что в нее не сядешь! – Тут приходила Клоди, предупредила, что до завтра уезжает в Дижон, так что если тебе понадобится позвонить, то только завтра. Но, думаю, мы переживем?
– Конечно. А она ничего не говорила про эту, как ее там, вдову скульптора?
Я отлично помню имя Жани, но нарочно называю ее «вдова скульптора» – из вредности!
– Говорила, что у нее все в порядке. Филипп крепко спал всю ночь, но Жани все равно утром вызвала врача. Приехали, оставили лекарства, похвалили твой чепчик, но сказали, что на ребенка очень плохо действует жара. Посоветовали перебраться куда-нибудь, где прохладней, потому что каникюль будет только усиливаться. Жани решила нынче же уехать к каким-то знакомым в Нант – там близко море, наверное, прохладней все же.
– А, ну отлично!
– Слушай, Валентин, я поеду, хорошо? – озабоченно говорит Николь. – За Шанталь беспокоюсь, да и в фирме дел полно.
– Ну конечно, езжай, – храбрюсь я. – День просижу в доме, отдохну, вечером погуляю, а завтра опять побегаю.
– Имей в виду, в половине двенадцатого приезжает булочник. Он сигналит, когда въезжает в Мулен, ты его не пропустишь.
– Договорились. Ну все, двигай, тебе пора!
Выхожу на террасу проводить Николь и только сейчас обращаю внимание, что вся она поросла сухой травой. Камни потрескались, ступени покосились, в трещинах наросло… чего только не наросло, даже куст мальв вымахал. И все это сухое, неприглядное.
Вот чем я займусь сегодня. Общественно полезным трудом! Надо же как-то отблагодарить этот приютивший меня дом!
Я машу вслед удаляющейся машине Николь, навещаю Тедди, который пляшет-скачет вдоль забора без всякой привязи, немножечко «лижусь» с ним, а потом с удовольствием прогуливаюсь по пустынным улицам Мулена. Вот отсюда вчера выскочил шалый Доминик в камуфле. Вот здесь живет художник. Я бы с удовольствием рассмотрела скульптуры Гийома, но, пока там торчит неприветливая русофобка Жани, это невозможно. Ничего, она завтра уедет, тут-то я и наведаюсь в ее сад…
Поворачиваю к дому, и вдруг красное свечение бьет меня по глазам. Что такое?
А, понятно: на холме на окраине Мулена стоит под платаном красная машина. Холм расположен так, что его видно со всех концов деревни, да и сама деревня оттуда как на ладони.
А ведь это та самая машина, которая обогнала меня сегодня на шоссе. И, кажется, та самая, которую я видела в Фосе.
Несмотря на жару, мне вдруг становится холодно. А вдруг…
Нет, этого не может быть. Никакими силами, никто не может разузнать, где я нахожусь! Единственный человек, через которого ко мне может дотянуться убийца, – Максвелл, а он убежден, что я еще позавчера отчалила в Россию.
Это во-первых. А во-вторых, водитель «Рено» мог пристукнуть меня на пустынном шоссе без всяких хлопот, а не торчать тут напоказ всей деревне.
Доводы разумные. И все же настроение у меня малость подпорчено. Поскольку еда – лучшее успокаивающее средство, я должным образом наедаюсь, потом долго сижу в ванне, смывая пот и паутину, которую нацепляла на себя сегодня в лесу. Царапины, когда кровь отмыта, кажутся не столь устрашающими.
Приведя себя в порядок, собираюсь исполнить слово и почистить крыльцо. Но на улице уже не жара, а просто пекло какое-то… Даже сахарная пудра и глазурь растаяли на булочках, которые в половине двенадцатого привез на своем фургончике плечистый артизан-буланжье (булочник, стало быть, он сам же и печет свой товар). И все равно, печево его обалденно вкусное!
Думаю, надо выходить к этому артизану хотя бы через день, а не ежедневно. И бегать в два раза дольше. Иначе через неделю я не влезу в фасонные бермуды из «Буртона» цвета той самой kaki!
Короче, каникюль в разгаре, на дворе невыносимо. Работать на террасе, залитой солнцем, невозможно. Если я сяду перед телевизором, то немедленно усну, как пенсионерка, в кресле. А не совершить ли мне экскурсию по дому?
Комнаты я еще вчера осмотрела во время уборки. Правда, на чердаке не была. Но стоило только открыть дверь туда, как я позорно сбегаю: там парная баня, духота безумная. Та-ак, осматривать его можно только ночью или в дождливую погоду, понятно. Что-то Николь говорила про погреб… Но сначала загляну-ка я в сарай, благо, все ключи висят на кухне с аккуратненькими бирочками: «Cuisine», «Garage», «Hangar», «Bыcher», «Cave» и т.д.
Сарай неслабый. Натуральный ангар, а не сарай! Главное его украшение – та самая карета, о которой говорила Николь. Строго говоря, это скелет кареты: железные перекладины, прутья, оси, колеса. Видимо, она была в старые времена покрыта кожей, а может, и шелком. Да-да, я читала: были шелковые кареты, кажется, именно в такой убили Генриха IV. Равальяк пырнул его ножом, пропоров стенку кареты, в которой Анрио следовал к очередной даме сердца.
Впрочем, и «голышом» карета выглядит очень внушительно. Просто-таки жаль, что она стоит без дела в этом ангаре-сарае! Ее бы выставить посреди двора, увешать кашпо, как у Клоди… Смотрелось бы великолепно.
В bыcher я не задерживаюсь: во-первых, жарко, во-вторых, вижу под крышей осиное гнездо. Ос я, в принципе, уважаю и стараюсь зря не убивать, но на дружбу с ними набиваться не хочу.
Так, теперь пошли в cave, в смысле, в погреб.
Нет, у меня сегодня день совершенно потрясающих впечатлений! Во-первых, здесь не просто прохладно, а холодно! Во-вторых, экзотика неописуемая. Ничего не скажешь, Гийом был и впрямь хороший дизайнер, а впрочем, полдела – в самой атмосфере древнего подземелья. В каменных стенах (вот это уж точно подлинный XIV век, без балды!) проделаны полукруглые, напоминающие печные устья, ниши, в которых лежат бутыли темного стекла с длинными и узкими горлышками. Старинные! Наверное, раньше бутыли были заполнены каким-нибудь неописуемым вином – бургундским, понятное дело! Теперь они пустые, пыльные, но выглядят все равно очень внушительно. А вот на этих крюках, которые свисают на цепях с толстой медной перекладины в виде короткой трубы, вялились окорока или дозревали сыры. Жаль, что сейчас здесь ничего такого нет – для полноты впечатления.
Чувствую, что зябну. Экскурсию в погреб пора заканчивать. Поднимаюсь по ступенькам, толкаю дверь. Что-то ее заклинило… Налегаю посильней, потом еще и еще раз… Ну, видимо, я не слишком-то сообразительная – проходит как минимум минут десять, прежде чем я осознаю: я не могу выйти из погреба не потому, что дверь заклинило.
Я не могу выйти потому, что меня кто-то запер снаружи!
Назад: 9 октября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
Дальше: 18 декабря 1920 года, Константинополь. Из дневника Татьяны Мансуровой