Книга: Повелитель разбитых сердец
Назад: 10 мая 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Дальше: 30 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой

18 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова

– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо спрашивает он и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.
«Да сколько угодно! – чуть не срывается у меня с языка. – Мы каждый день рожаем как минимум троих!»
Вовремя спохватываюсь. Еще мгновение – и мой новый знакомый наверняка рухнул бы в обморок в этом миленьком бистро на бульваре Итальянцев. Я-то восприняла его слова совершенно профессионально, у нас это самое расхожее выражение, мы на пятиминутках только так и выражаемся, а он имел в виду совершенно другое!
Впрочем, и я немало озадачена тем, как ретиво мой новый друг берет быка за рога. Мы практически незнакомы, он еще даже не представился. В принципе, мне известно, что его зовут Бенедикт Нанкет, а он знает, что мое имя Валентина. Это нам заранее, еще перед встречей, сообщила Николь – «сватья баба Бабариха», которая немедленно взяла меня в оборот, как только увидела в аэропорту.
Принимает меня в Париже не Лера, а Николь Брюн-Понизовская. Лера с мужем срочно улетели куда-то в Марокко, где погиб в аварии кузен мужа. Она пыталась предупредить меня, но не дозвонилась – я уже летела из Нижнего, поэтому Николь, которая должна была просто встретиться со мной в своем агентстве и свести с «женихами», ждала меня в аэропорту. А потом она привезла меня к себе домой, вернее, в квартиру своих родителей, которые каждое лето где-то путешествуют. Нет их и на сей раз. Муж Николь задержался по делам в Москве (у него тоже огромное брачное агентство), так что в миленькой квартирке на улице Друо нас трое, включая Шанталь.
Нижегородский крокодил пришелся весьма кстати, Шанталь, классная девятимесячная деваха с четырьмя зубами, светлыми волосенками и очень серьезными серыми глазами, влюбилась в него с первого взгляда и нянчится с ним так же, как нянчилась моя Лелька. Если Шанталь не обегает квартиру на четвереньках (со страшной скоростью, громко стуча по полу голыми «мозолистыми» коленками), не спит в обнимку с розовой плюшевой кошкой, подарком Леры (кошка совершенно совковая, их у нас в Нижнем делают, но трудно представить игрушку уютней), если не ест, увлеченно приговаривая «дабн-дабн» (не знаю, что сие означает, это не русский и не французский, а какой-то ее собственный язык), то, значит, возится с крокодилом.
Честно признаюсь: я не показала малявке кнопочку, которая зажигает крокодильские глаза и заставляет петь «Ламбаду», – еще свежи воспоминания, от которых меня дрожь бьет. Думаю, больше никогда в жизни я не смогу спокойно слышать эту мелодию. Вообще я никак не могу окончательно прийти в себя и порою ловлю на себе удивленный взгляд Николь. Наверное, я кажусь ей девушкой со странностями. Однако она неизменно мила, приветлива, терпелива со мной и полна решимости «устроить мое счастье». Честное слово, это ее собственные слова!
Николь предприняла уже две попытки «устроить мое счастье» – и обе окончились ничем.
Первым соискателем приза по имени Валентина Макарова оказался молодой человек с внешностью киногероя-любовника и обворожительными манерами. Звали его, вообразите, Ален. Ну просто сахар и мед! Мы посидели с ним в миленьком кафе на улице Сент-Оноре (с ума сойти – Сент-Оноре! ), потом, пройдя буквально несколько шагов, оказались в Тюильри (в Тюильри! ) – и он моментально полез целоваться. Я была слишком занята созерцанием статуй в античном стиле, расставленных здесь и там около дивных розовых кустиков, поэтому не тотчас поняла, что Ален, собственно говоря, делает. Не сказать, что я девушка таких уж строгих правил общения, но… все же у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока!
Обнаружив, что я не готова улечься с ним прямо вот тут, на газоне, и даже не изъявляю желания тискаться под сенью статуи сурового Марса, Ален вроде бы не очень огорчился и сказал:
– Ты знаешь, я сразу понял, что ты – женщина деловая.
И вот тут-то у меня несколько запоздало подкосились ноги. Во-первых, от такого стремительного перехода на «ты». Во французском языке есть и «туа», и «ву», что соответственно означает «ты» и «вы», это не то, что убогий инглиш с его однообразным «ю» на все случаи жизни, но французы весьма церемонны, на «туа» переходят только с давно знакомыми или очень близкими людьми. А тут – с места в карьер…
Вторая причина моего изумления – эпитет «деловая женщина». Вот уж как угодно меня можно назвать, только не деловой. Напротив, у меня совершенно легкомысленный вид, и частенько мамочки, увидав меня первый раз в «родилке», начинают причитать чуть ли не в голос:
– А это тоже врач? А она хоть что-нибудь в детях понимает?!
Разумеется, причитают те, у кого есть на это силы, а большинство рожает, не глядя на меня, ну а потом, когда я плотно общаюсь с их ребенком, в моей компетентности никто не сомневается.
Главное, не то чтобы я так уж сильно моложаво выгляжу. Я не маленькая, не тощенькая, а нормальная баба тридцати лет. Но с видом не шибко серьезным. И тут вдруг Ален выдает такое!
После первого потрясения моментально настораживаюсь. Что-то здесь не так. Что-то ему от меня нужно…
Предчувствия меня не обманули.
– Слушай, я в курсе, что тебе необходимо французское гражданство, – выпаливает Ален. – А мне нужны деньги. Мы вполне можем договориться.
– О чем? – тупо спрашиваю я.
– Тебе нужно гражданство или нет? – напористо спрашивает Ален.
Секунду размышляю – и киваю. Ну да, конечно. Если я буду жить во Франции, как же без гражданства?
– Ну вот! – радостно восклицает Ален. – А мне нужны деньги!
Наконец-то до меня доходит, что парень предлагает мне фиктивный брак.
Вот так номер…
А в чем дело, собственно? Я что, мечтала о большой и светлой любви? Мало мне, что ли, было любви в Нижнем Новгороде, в одном таком домике неподалеку от площади Свободы? Не накушалась еще? А Лелька, моя дочка? Она ведь тоже родилась от большой и светлой любви, но где сейчас объект моих некогда высоких чувств? Не знаю. И даже забыла его имя (фигурально, конечно, выражаясь), а встречу на улице – и не узнаю (это в буквальном смысле, у меня вообще неважная память на лица). Так не пора ли расстаться с иллюзиями и перевести отношения с мужчиной на однозначно деловые рельсы? Товар – деньги – товар… Утром деньги, вечером стулья…
А кстати, какие деньги?
– Ну и сколько ты хочешь? – спрашиваю я с некоторой хрипотцой.
– Пятьдесят тысяч евро, – с улыбкой отвечает Ален.
Я моргаю.
Я больше ничего не делаю, только моргаю. Однако Ален хмурится:
– Ну, брось. Вполне нормальная цена. Можно поторговаться, конечно, однако самое малое, на что я согласен, – это сорок пять.
Тут уж я даже не моргаю. В смысле, не моргнув глазом, я поворачиваюсь и со всех ног бросаюсь прочь по аллее, усыпанной белым противным – очень мелким! – гравием, который страшно пылит под ногами. Бегу и думаю: «Зачем они посыпают дорожки такой гадостью? Босоножки теперь совершенно белые, будто я по муке ходила. И ноги такие сухие, как будто зацементированные!»
Сзади слышу голос Алена:
– Валентин!..
Не оборачиваюсь, хотя «Валентин» – это я. Мое имя звучит здесь в мужском роде. Хотя нет, мужчину звали бы Валентэн. Красиво! Жаль, что нельзя поменяться!
– Валентин!!!
Я бегу со всех ног, вздымая за собой клубы белой пыли. Хорошо бы создалась такая дымовая завеса, чтобы Ален потерял мой след. Пусть думает, что меня больше оскорбило его предложение. А на самом деле… ну… не то чтобы совсем не оскорбило, только… Меня оскорбило другое. Даже если мы – мои родители и я – продадим все, что у нас есть, включая домик в Дзержинске, на третьей улице Матросова, мы едва-едва наберем тысяч тридцать. И не евро, а долларов. То есть мои намерения зацепиться в Париже любой ценой не выдержали проверки реальностью.
Да-да-да…
Николь, услышав о предложении Алена, ужасается:
– Я же всех сразу предупреждаю, что не устраиваю фиктивных браков! И откуда он взял такие цифры? Обычная такса десять, ну, пятнадцать тысяч евро… Правда, расходы по последующему разводу тоже лежат на той же стороне, которой нужно гражданство, при взаимном согласии это стоит между четырьмя и шестью тысячами на адвоката. То есть максимум двадцать одна тысяча. Но пятьдесят?! Мошенник, настоящий мошенник!
Мне становится чуточку легче. Все-таки мы с родителями еще не стоим за гранью нищеты. Мы пока что еще на грани. И еще легче мне становится, когда Николь предлагает немедленно встретиться со вторым женихом.
Второго жениха зовут Мишель. В отличие от Алена, который был похож на своего всемирно известного тезку в его лучшие годы и выглядел как прирожденный разрыватель женских лифчиков, Мишель – воплощение утонченности и интеллигентности. Тонкие черты, тщательно уложенные и напомаженные гелем волосы, тонкая фигура, которая так и клонится вправо-влево при каждом движении, словно длинный стебель какого-то экзотического растения…
Встречу Мишель назначает мне в садике Пале-Рояль (Пале-Рояль! ).
Хоть я в Париже впервые, однако книжек-то про этот волшебный город читано-перечитано море, поэтому я и впадаю в транс от заветных названий, воплощенных в реальности. Однако Пале-Рояль меня немножко огорчил. Я ожидала от него большего великолепия. Как-то там пустовато, деревья выстроились в форме каре, и тени от них почти нет. А в Париже этим летом очень жарко. Дорожки здесь засыпаны такой же белой гадостью, как аллеи Тюильри, и мне немедленно начинает казаться, что в босоножки подложили наждак. Часть Пале-Рояля занята какими-то современными сооружениями, совершенно дурацкими полосатыми разновысокими тумбами. Ну чего нагородили?! Статуй – люблю хорошую скульптуру! – всего две: малыш рядом с козой и еще какой-то красавчик. Все в античном стиле, понятное дело. Насчет красавчика ничего не могу сказать, не могу его идентифицировать, а малыш и коза – это ведь младенец Зевс и Амальтея! Восторг от собственной эрудиции несколько примиряет меня с общим разочарованием от Пале-Рояля. Нет, все-таки здесь очень даже миленько – если не шляться туда-сюда, а сидеть на лавочке возле какой-нибудь клумбочки. Цветов здесь море, и какие чудные розы…
Я думала, мы так и будем общаться в Пале-Рояле (в бывшем дворце герцога Орлеанского теперь море не только антикварных магазинов, но и чудных кондитерских), однако Мишель ведет меня через дорогу к Лувру. Ну что ж, будем вкушать духовную пищу, тем паче что в Лувре я успела побывать только раз, а что там можно увидеть за один раз?!
Мишель переводит меня через дорогу, придерживая под локоток. Я чувствую себя как-то неловко: у него совершенно бесплотная рука, и касание настолько эфемерное, словно со мною рядом движется бестелесный образ. И вдруг я соображаю, что Мишель очень похож на портрет молодого Оскара Уайльда. Этакий изысканно-тонкий, томный силуэт… Правда, в ту пору волосы мазали бриолином, а мой новый знакомый пользуется гелем. Однако – пардон, конечно! – особенные пристрастия литературного гения общеизвестны. А что, если и мой новый знакомец…
Нет, глупости, конечно. Зачем бы ему тогда обращаться в брачное агентство?
Мы входим под своды Лувра и останавливаемся у огромного застекленного пространства, через которое виден один из залов, уставленный скульптурами.
Я забываю обо всем. Безусловная красота – вот что меня больше всего притягивает в искусстве, а здесь она именно что безусловная. Какое счастье, что нет сверкающей бронзы! Не люблю этот начищенный блеск. Здесь только мрамор и чугун, самые красивые, по-моему, материалы для скульптур. Между статуями стоят кадки с прелестными деревцами, и такое ощущение, что мы смотрим в сад, где гуляют или сидят некие высшие существа – столь прекрасные, что люди, посетители Лувра, кажутся по сравнению с ними просто неудачей, а то и ошибкой природы. То-то они ходят как-то скованно, смотрят робко, порою начинают растерянно озираться…
– У меня дома тоже есть прекрасная статуя, – раздается рядом со мной голос Мишеля. Господи, я совсем забыла, с кем я здесь и зачем. – О нет, это не античная скульптура, – успокаивает Мишель, который по-своему понял мое изумление. – Это современная работа из современных материалов.
Понимаю… К современной скульптуре у меня отношение плевое. Недалеко от Лувра находится величественная – чистая готика! – церковь Святой Маргариты. Нормальных статуй святых там маловато, зато натыканы какие-то извилистые, бесформенные деревяшки, изображающие Христа и Деву Марию. У одной статуи вместо тела перекореженная стиральная доска, а может, это винтовая лестница, точно не скажу. Если Мишель предпочитает такой стиль в искусстве, мне будет трудновато с этим смириться…
– Только не подумайте, что это какой-нибудь бесформенный модерн! – значительно поднимает палец проницательный Мишель. – Статуя выполнена в классическом стиле, ибо скульптора вдохновляла столь совершенная модель, что у него отсохла бы рука, попытайся он исказить хоть одну ее черту.
Интересно, а почему не отсохла рука у того злодея, который изобразил Иисуса с телом, подобным винтовой стиральной доске?! Впрочем, откуда мне знать – может, и отсохла, только это держится в строгой тайне.
– Валентин, – вздыхает Мишель, – ах, шерри Валентин… Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду называть вас Наташей?
Вот так номер!
Не скажу, чтобы я была в таком уж безумном восторге от своего имени. Но Наташей быть совершенно не хочется. Знаменитый анекдот («Ну надо же, такая маленькая, а уже Наташа!») немедленно приходит в голову и помогает сохранить чувство юмора:
– Вам что, очень нравится та песня, которую поет Иглесиас? Но тогда уж не Наташа, а Натали!
– Кто такой Иглесиас? – рассеянно спрашивает Мишель. – Впервые слышу. Нет, Натали – это не то. Совершенно не то! Именно Наташа! Ведь ее звали Наташей!
Я моргаю. Какая-то у меня очень однообразная реакция на приколы моих женихов. С Аленом моргала, теперь вот с Мишелем…
– Видите ли, Валентин, – снова вздыхает он, – у меня уже была русская девушка. Я обожал ее. Она была смыслом моего существования! Она прожила со мной месяц, а потом бросила меня, жестоко бросила, чтобы выйти замуж за какого-то боша . Этот бош был так отвратительно прагматичен! У него домик где-то около Гамбурга, представляете? Как противно звучит это слово – Гамбург! Проза, убогая проза!
На мой взгляд, ничего убогого в домике «где-то около Гамбурга» нет. А слово «Гамбург» звучит очень даже аппетитно. Наверное, потому, что я люблю гамбургеры.
– Наташа заявила, что больше не хочет быть Клеопатрой, Нефертити или царицей Савской, – плаксиво бормочет Мишель, а лицо его сжалось в кулачок, словно у обиженного ребенка. – Сказала, что любовь – это не театр, что она хочет, чтобы любили ее, а не куклу, одетую в исторические тряпки. Но я не могу забыть ее! Теперь мне осталось только ее изображение, которому я поклоняюсь, как язычник – идолу. Но мне нужна живая женщина, живая Наташа!
Таращусь на Мишеля во все глаза и постепенно начинаю кое-что соображать. Значит, в образе красотки Наташи он имел Клеопатру, Нефертити и царицу Савскую – оптом и в розницу. Потом ей осточертела эта ерунда, что вполне понятно. На ее месте я бы тоже предпочла боша из Гамбурга вместе с его домиком. Потом Мишель попытался заменить живую любовницу статуей, но, кажется, счастья это ему не принесло. И вот следующий номер программы: он будет иметь меня, глядя на эту куклу «в классическом стиле, но современной работы, из современных материалов»?
– Знаете что, Мишель? – говорю я задушевно. – Зовите меня просто Вася! Оревуар! Прощайте!
И, не моргнув глазом, оставляю его навеки.
Я возвращаюсь через Пале-Рояль, и ноги мои снова забиваются белой пылью. Совершенно как вчера в Тюильри! И, что характерно, налицо такой же, как вчера, облом в устройстве личной жизни.
Выслушав мой отчет, Николь краснеет, как помидор:
– Кошмар какой! Мне он показался нормальным человеком, правда, немножко слишком утонченным. Я еще удивилась, что ему нужна именно русская девушка. Обычно русских невест ищут более трезвомыслящие мужчины, а эти… поэтические натуры… – она презрительно фыркает, – предпочитают красоток из Восточной Азии. Фетишист несчастный! Но ты не огорчайся, Валентин, завтра у тебя намечена еще одна встреча.
– А потом? – на всякий случай уточняю я.
– Ну, – мямлит бедная Николь, – пока у меня на примете больше никого нет, но я сегодня еще не смотрела свою электронную почту… И вообще – надо обновить твои данные в моем каталоге. Понимаешь, Валентин, ты у многих вызываешь интерес, но… – Глаза ее становятся несчастными. – Понимаешь, у тебя ведь есть ребенок, а не всякий мужчина согласится… Хотя это дурость, конечно.
Она переводит взгляд на Шанталь, которая лежит на полу, задрав голенькие толстенькие ножки, и лижется с крокодилом. Ну совершенно как моя Лелька в ее возрасте! Господи, какое же это чудо – дети, когда не орут, когда спят, хорошо едят… Правда – дураки мужчины, ничего они не понимают в жизни, это же классно – получить уже готового ребеночка! Мне страшно думать о токсикозе, родах и первых месяцах после них… Это и правда мрак. Но если бы мне сейчас дали вот такую уже готовенькую куколку, как Шанталь, я бы ее обеими руками схватила!
Между тем, почувствовав наши взгляды, русско-французская куколка отбрасывает крокодила, переворачивается на живот и начинает громко пыхтеть, приговаривая «дабн-дабн»: кажется, сейчас это означает, что младенец сильно хочет есть.
– Но завтра, – заявляет Николь гораздо бодрее, расстегивая блузку (хоть питается теперь Шанталь «как большая» в основном кашами и всевозможными пюре, но два-три раза в день Николь все же прикармливает дочку грудью), – у тебя встреча с человеком, которого как раз интересовала русская невеста с ребенком. Он сказал, что ты ему по всем параметрам подходишь идеально!
Я, засмотревшись на Шанталь, не сразу соображаю, о чем это она. А, ну да. Я же все еще устраиваю свою судьбу в Париже!
– Ну, поживем – увидим, – выражаю осторожный оптимизм. – До свиданья, Шантальчик! Кушай хорошенько!
Русско-французский ребенок – настоящая билингва: и на «до свиданья», и на «оревуар» она реагирует одинаково правильно: машет ручкой…
– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо спрашивает мой новый жених и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.
Я моргаю… Ну да, само собой, это уже стало для меня доброй традицией – моргать на заявления-предложения-вопросы «женихов».
Вот это мужчина! Мало ему уже готовой моей Лельки – немедленно требуется еще одно дитя! Между прочим, вот такие здоровяки – большеголовые, широкоплечие, с античными бицепсами (на плечах и груди Бенедикта едва не лопается черная тенниска) – бывают невероятно нежными папочками. Вдобавок они любят обширные семьи. Минимум трое детей, а желательно и больше. Сколько похожих видела в нашем роддоме – постоянных, так сказать, клиентов! Вот и Москвитин совершенно такой же! Как он лез на стенку, будто его жена рожала в первый раз, а ведь…
Я каменею. Москвитин, Василий, цыганка (цыганка , будь она неладна!), тот человек с жуткими глазами… Опять! Опять! Зачем, ну зачем я снова выволокла на свет божий чудовищно тяжелые цепи своих кошмарных воспоминаний?
Видимо, мое лицо очень уж ощутимо мрачнеет, потому что Бенедикт обеспокоенно заглядывает мне в глаза:
– Что-то случилось? Я что-то не так сказал? Но Николь уверяла меня, что у тебя нет никаких проблем с деторождением, ты уже родила дочь, значит, сможешь…
– Смогу, смогу, – уверяю я «жениха», пытаясь одновременно стряхнуть, так сказать, с ног путы прошлого – и при этом не слишком испугаться будущего: а вот интересно знать, сколько раз мне придется это смочь ? И еще один существенный вопрос: а хочу ли я вообще мочь ради Бенедикта? Нужны мне его дети и он сам?
Ручища потенциального pater familiae еще крепче стискивает мои пальцы.
– Не беспокойся, – гудит Бенедикт, обладающий почти невероятной для такого громилы чуткостью. – Тебе не придется… я хочу сказать, что я не хотел бы иметь много детей. Одного вполне достаточно, так что с твоей дочерью получится двое. Этим я буду вполне доволен! И еще, Валентин… – Он смотрит нерешительно. – Я, правда, не слишком хорошо разбираюсь в женщинах, однако интуиция подсказывает мне, что я тебе не слишком нравлюсь.
Я только собираюсь автоматически возразить – а кто из женщин на моем месте поступил бы иначе? – но Бенедикт прерывает меня.
– Ничего страшного, ты тоже не вполне в моем вкусе, – ободряет он. – То есть даже совершенно не в моем! Потому что вкус мой… Ну, короче, штука в том, что я вообще не интересуюсь женщинами. Я гей, понимаешь? Причем активный. Но не беспокойся, я могу взять женщину, я проводил такие опыты, и наследственность у меня хорошая. Мне необходимо иметь ребенка, желательно сына, чтобы было кому передать свое имя. У славянок свежая, живая кровь, поэтому я и хотел русскую жену. Но после этого докучать тебе вниманием я не стану. Разумеется, ты будешь получать деньги на содержание свое и нашего сына, а что до личной жизни, то можешь иметь любовника. Или любовницу, в зависимости от собственных пристрастий. Я думаю, это вообще идеальный брак: сходятся гей и лесбиянка, рожают ребенка, вместе воспитывают его, но в сексе следуют только своим влечениям. Я, разумеется, не стал говорить этого мадемуазель Брюн, – продолжает Бенедикт, как бы извиняясь, – она вряд ли поняла бы меня, однако убежден, что мы с тобой совершенно поладим.
Итак, без геев все же не обошлось. А я-то подозревала бедняжку Мишеля… Плохо я все же разбираюсь в людях. Одно утешение: Бенедикт тоже ни черта в них не понимает. И насчет меня он жестоко ошибся – мы с ним не поладим!
…Убежав, как водится, не моргнув глазом, я возвращаюсь домой через бульвар Хаусман, потом по рю Лафайет, по самым что ни на есть заасфальтированным улицам. И что бы вы думали? Около дома, который ремонтируется на стыке улиц Лафайет и Прованс, я ненароком наступаю в белую пыльную щебенку! Рабочие уронили бумажный мешок, он лопнул – и вот вам результат.
Я снова прихожу домой с грязными ногами и неустроенной личной жизнью. Почему-то такое окончание моих встреч с «женихами» уже вошло у меня в привычку. А может быть, это судьба?
Назад: 10 мая 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Дальше: 30 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой