Лёля. Июль, 1999
Ай люли-люли-люли,
Прилетели голуби.
Прилетели, прилетели,
Крылышками пошумели…
Лёля проснулась мгновенно, как от толчка. Сразу вспомнилось все, что было с ней. Напряглось тело, готовое вскочить, бежать, может быть, драться… Но ей удалось удержать себя на месте, не открывать глаза, а так и лежать неподвижно, вслушиваясь в мальчишеский хрипловатый голос, который неровно пел где-то рядом:
Солнце в красных сапогах,
В позолоченных серьгах,
Как по синю небу ходит
И луну под землю сводит…
Может быть, тот, кто поет, не видит Лёлю? Ведь ночью она зарылась в сено с головой, надежно замаскировалась. Если бы увидел, уж точно поднял бы шум.
Лёля чуть раздвинула ресницы, но ничего не увидела, кроме дрожащих сухих травинок. И вдруг что-то задышало совсем близко, обдав теплом лицо. Лёля испуганно открыла глаза – и испустила вопль, увидев прямо перед собой маленькую мохнатую мордочку с влажным носом и косящими глазами. Вскинулась – и снова закричала от резкой боли, рванувшей спину.
Что-то шумно порскнуло прочь, словно вихрь по сеновалу прошел. Лёля села, суматошно озираясь, но ничего не увидела, кроме сена. Неужели померещилось? Но вот эта боль в спине отнюдь не померещилась. Кожу будто железными когтями драли…
А ведь и правда – железными. Там, в трубе, Лёля зацепилась за острые концы прутьев. Вгорячах не заметила боли, а спина небось была изрядно поцарапана. Рубаха прилипла, вот и…
Что-то зашуршало, Лёля сжалась в комок, но тут же отвела руки от лица и во все глаза уставилась на странное явление. Прыгая по щелястым доскам, к ней приближался козленок – совсем махонький, тонконогий, серенький. Подскочил, с прежним невинным любопытством заглянул в глаза, ткнулся мягкими губами в ладонь.
Лёля перевела дыхание и невольно улыбнулась. Прикосновение было таким теплым и трогательным!
– Ах ты, миленький, – шепнула, осторожно, одним пальцем поглаживая нежную курчавую голову козленка, на которой еще не было и намека на рожки. – Ах ты, серенький… жил-был у бабушки серенький козлик, да? Это про тебя песенка? А где же твоя бабушка?
– Бабуля еще спит, – ответил чей-то голос, и Лёля с новым воплем отпрянула от козленка, закрыв лицо руками. Она совсем забыла, что на сеновале был кто-то еще. Не козленок же пел!
– Тише! – испуганно шепнул голос. – Ты чего так кричишь?
Лёля глянула сквозь растопыренные пальцы и увидела, что козленка теперь держит на руках юноша, нет, мальчик… вернее, как раньше говорили, отрок: лет тринадцати-четырнадцати – худой до прозрачности, бледный, с большими ярко-синими глазами. Волосы у него были, конечно, льняные, стриженные в скобку, и только линялая футболка, некогда черная, а теперь тускло-серая, с бледным пятном неразличимой эмблемы, подтверждала, что перед ней не какой-нибудь иконописный отрок Варфоломей, а реальное существо.
Для своих лет он был довольно высок, оттого казался нескладным. Пальцы с обломанными ногтями поражали длиной и гибкостью. Они зарылись в серую шерстку козленка, поглаживая его, и тот блаженно, тоненько мекал.
– Спину больно, да? – шепотом спросил отрок.
Лёля так удивилась, что даже забыла про страх:
– А ты откуда знаешь?
Он глянул недоуменно:
– Да как же? Слышу, вижу. Что ж тут особенного знать? Повернись-ка.
Лёля еще раз смерила его взглядом и осторожно повернулась, продолжая недоверчиво коситься через плечо. Впрочем, даже это причиняло боль. Вдобавок козленок, которого отрок спустил с колен, забежал перед Лёлей и снова уставился на нее бессмысленно хитроватыми глазенками.
Ладони сильно налегли на спину Лёли. Она вздрогнула, но не отодвинулась.
– Как по лесу, как по болоту, как по мари три старухи шли, три сеструхи-болюхи, – забормотал срывающийся голос. – Поди ты, первая сеструха-болюха, в лес-болото, поди, вторая, в топь-бурелом, а третья сгинь за леса, за моря, золой сгори, прахом рассыпься, забудь о рабе божьей Ольге во веки веков, аминь. Он убрал руки, но Лёля не шелохнулась. Она не знала, чему больше изумляться: тому, что не чувствует никакой боли, или что этому мальчику известно ее имя. Или ей послышалось?
– Ты что, знаешь, как меня зовут? – решилась повернуться.
– Нет, – глянул отрок изумленно. – Не знаю. А как тебя зовут?
Значит, послышалось. Лёля вздохнула с некоторым облегчением. Хватит, хватит с нее медицинских загадок. Доктор-шарлатан, да еще и деревенский экстрасенс – это уже перебор!
Тут она заметила, что и мальчик, и козленок с равным любопытством ее разглядывают, причем козленок уже примерялся пожевать оборванный подол юбки.
– Слушай, ты извини, я тут что-то надела, – смущенно пробормотала Лёля. – Мои вещи все мокрые были, я так замерзла…
Отрок задумчиво свел брови, и Лёля вдруг поняла его невысказанный вопрос: откуда же ты бежала среди ночи мокрая и почему не постучала в дом?
– Я нечаянно… упала в реку, – сказала она. – А была уже ночь, и я постеснялась кого-то беспокоить.
Мальчик кивнул, отводя глаза, и Лёля поняла, что он не поверил ни одному ее слову. Да и на здоровье!
– Слушай, это мы где? – спросила затаив дыхание.
Как ляпнет он сейчас… что-нибудь про Сибирь или про Дальний Восток! Что же с того, что ели да березы вокруг? Они кругом растут, а Россия велика.
– Деревня Лесная, – сказал мальчик.
– Ну! И где это? До города далеко?
– Верст… не знаю сколько, – последовал ответ. – Далеко, я в городе и не был ни разу.
Лёля беспомощно уставилась на странного ребенка: то есть как это – ни разу не был в городе?!
– Да оставь ты мальца в покое, – послышался снизу надтреснутый старушечий голос, и Лёля увидела, как задрожала лестница, приставленная к краю сеновала: по ней кто-то лез. – Про себя сначала скажи: чья будешь и откуда?
Сначала показался черный в меленькую горошинку платочек, потом – седая прядка, выбившаяся на лоб, а затем и лицо, до такой степени опутанное морщинами, что Лёле в первую минуту почудилось, будто женщина набросила на лицо сетку. Нет, она просто была очень стара, и жизнь безжалостно прошлась по ее лицу своим резцом.
Руки ее были и вовсе страшны: большие, раздавленные работой, с плоскими мужскими ногтями на узловатых пальцах. Набухшие вены казались темными веревками, обвившими эти натруженные руки.
– Чего вытаращилась? – спросила старуха – не сердито, впрочем, а со смешком. – Не бойся, не Баба Яга. Баба Дуня меня зовут, а ты кто?
– Лёля…
– Ага, – кивнула бабка. – Ну, Лёля так Лёля. А это внучок мой – Леша, Алексей – человек божий, покрыт рогожей. Ты, Лёля, из каких же будешь? Варначка беглая? С бабьей каторги утекла?
Лёля мгновение смотрела в бесцветные спокойные глаза, удивляясь не столько замшелому словечку и дикому вопросу, сколько этому бабкиному спокойствию. Казалось, старуху ничто не могло удивить!
И тут же вспыхнула догадка. Стоп-стоп-стоп… бабья каторга – это, надо думать, женская ИТК? Вроде бы где-то в области есть колония, чуть ли не на границе Нижегородчины с Чувашией… И если в деревню может вот так, запросто, забрести беглая варначка, значит, деревня от колонии не столь далеко. И, выходит, Лёля все-таки не в дебрях уссурийской тайги, не в каком-нибудь там Забайкалье, куда бежал бродяга с Сахалина сибирской дальней стороной, а не столь уж далеко от дома! Ну да, каких-нибудь верст триста, сущая чепуха. Это если она ничего не перепутала. Мало ли таких колоний в России? Так что не стоит пока отказываться от варианта «Дерсу Узала-2».
– Какой-нибудь город есть поблизости? – спросила, нервно стиснув пальцы и с мольбой вглядываясь в выцветшие глаза.
– Верст, надо, шестьдесят до Курмыша, – задумчиво сказала старуха – и невольно усмехнулась, когда Лёля испустила вздох глубочайшего облегчения.
До Курмыша… Курмыш – это же Нижегородская губерния! Шестьдесят верст – семечки по сравнению с тем, чего ожидала Лёля. От Курмыша идут автобусы на Воротынец, а от Воротынца до родимого города на автобусе часа три, ну, может, чуть больше!
Слава богу, слава богу! Лёля уже не чувствует себя песчинкой, затерявшейся в межзвездном пространстве и летящей невесть в каком направлении. Дом далеко, конечно, но теперь хотя бы приблизительно понятно, где он.
– Одна с-под стражи ушла? – полюбопытствовала баба Дуня.
– Одна, – рассеянно отозвалась Лёля, но тут же спохватилась: – Ой, да вы неправильно поняли! Все не так! Я никакая не эта, как ее… не варначка, не из колонии. Я ночью убежала во-он из того дома, знаете, такая барская усадьба, на горушке стоит? Пожалуйста, помогите, мне домой нужно верну…
Лёля осеклась. Коричневое от солнца, дубленное ветром лицо старухи вдруг резко побледнело.
– Из усадьбы беглая? – прошипела она. – А ну, пошла! Пошла отсюда вон!
И, вцепившись своей корявой ручищей в Лёлину щиколотку, дернула с такой силой, что девушка едва не грянулась с высоты на землю.
Ее успел поймать мальчик: схватил за плечи, дернул, но старуха была сильнее. Он упал, не выпуская Лёлю. Козленок пронзительно замекал, Леша жалобно закричал что-то невнятное – и вдруг тиски, сжимавшие Лёлину ногу, разжались.
Старуха с тревогой смотрела на внука и зримо попыталась смягчить свои искаженные злобой черты.
– Лешенька, Лешенька, – проскрипела она как могла ласково. Впечатление было такое, словно старая скрипучая дверь решила подражать кошачьему мурлыканью. – Ну чего ты, ну чего? Мыслимо ли дело вязаться с барскими? Ноздрюк спозаранок по дворам рыщет, аки волчище, а я и в голову не взяла, чего он заколготился ни свет ни заря. Проведают, что скрыли беглую, со свету сживут, разве не знаешь? И так едва дышать дают… а будет что?
Леша не отвечал, вцепившись в Лёлино плечо, зажмурясь, тоненько воя. Козленок верещал ему в лад.
Лёля, ничего не понимая, с ужасом водила глазами от старухи к внуку и обратно.
Баба Дуня вдруг согнулась, уткнулась лбом в щелястые доски и умолкла.
Леша не унимался – скулил, будто побитый щенок.
Баба Дуня подняла голову и глянула на Лёлю – пусть еще недобро, но уже без прежней ожесточенности.
– Ладно, – выдохнула покорно. – Слышь, Лёха, ладно тебе выть! Не гоню я ее, утихни!
Мальчик умолк. Немедленно притих и козленочек.
– Пошли в избу, – сурово велела старуха. – Чего тут, на насесте, как птицы небесные?
– А можно, я лучше тут? – робко заикнулась Лёля. – Как-нибудь пересижу до ночи, а потом вы мне покажете, куда идти, в какую сторону…
– В избу пошли! – угрюмо повторила баба Дуня. – В любую минуту Ноздрюка дурным ветром нанести может, моргнуть не успеешь, а он уж тут. А в избе окошки во все стороны, небось не подкрадется. Пошли – и не перечь.
Лёля покосилась на мальчика. Алексей, человек божий, улыбнулся, беря на руки козленка и на коленках подвигаясь к лестнице. Лёля, с трудом переводя дыхание, выгребла из сена свои так и не просохшие одежки, смотала их в тючок и, тоже на коленках, заелозила вслед за Лешей. Козленок глядел поверх его худого плеча и слабенько взмекивал, словно бормотал: «Н-не н-надо… Н-не ходи-и…»
Но делать было нечего.
