Симферопольский поезд прибывал в 7.15. У Одинцова не было будильника, поэтому в полночь, когда местное радио, как обычно, прекратило трансляцию и замолчало, он прибавил громкость в небольшом приемнике, что висел на стене, — ровно в шесть торжественные звуки гимна разбудят, как бы крепко ни спал. Но воспользоваться «радиобудильником» не пришлось: под утро на город обрушилась гроза, растревожившая некрепкий сон.

Демон почувствовал ее задолго до первых раскатов грома, тихо поскуливал, шумно вздыхал, беспокойно ворочался. Рев небес сначала был негромким и отдаленным, будто кто-то неспешно и осторожно брал аккорды на басах старого фортепиано, потом стал нарастать и, словно подгоняемый мощной волной, вскоре достиг какой-то неведомой точки, где слилась воедино вся его гигантская сила, неожиданно расколовшая небо надвое с оглушительным треском. Молнии засверкали часто — обжигая, укалывая, нервно теребя густую темноту. Заволновались, зашептали меж собой громко и встревоженно листья деревьев. На жестяной подоконник гулко упала первая капля дождя, за ней вторая забарабанила, третья — хлынуло!

Вздрагивая с каждым ударом грома, Демон не отходил от дивана, где лежал Одинцов. Александр поднялся, закрыл окно, плотно задернул шторы. «Что-то тебя, собака, здорово напугало, — сказал он вслух. — Что-то когда-то случилось с тобой в грозу явно нехорошее, да? А может, попал в перестрелку. Может, нервным стал за годы своего сиротства. Ну иди сюда, не бойся, не дрожи ты так. Все будет хорошо, Демон, все будет хорошо…»

Больше он не уснул, хотя гроза бушевала недолго. Не снимая руки с головы Демона, что-то продолжал тихо говорить — неважно что, была бы интонация спокойная, и пес вскоре присмирел, улегся, задремал, задышал глубоко и ровно.

Одинцов лежал с открытыми глазами, слушая, как шелестит, падая на упругую листву, дождь. Напор его заметно ослабевал. Ну и хорошо: не тащиться на вокзал под ливнем.

Громовые раскаты уже откатились далеко, но ощущение мистики и причастности к небесной тайне не покидало. «Маша, ты здесь? — спросил он шепотом. — Дай знак, ответь, прошу тебя!» Напряженно стал вслушиваться, потом ругнулся про себя: дурень, балда, идиот, это ж надо такое учудить — с Машкой настроился диалог вести, кретин, да и только!

Он достал со стула сигареты. В наступившей тишине дождь кончился так же внезапно, как начался, и зажигалка щелкнула непривычно громко.

Сорок дней сегодня, как умерла Мария. Не верится, что ее больше нет. Какой прелестной была девочкой, когда он ее увидел в первый раз! Они с Вадимом служили тогда в далекой Чите, подружились. Александр отправлялся в отпуск, по просьбе друга заехал в Тулу, чтобы передать младшей сестренке Вадима посылку и письмо. Машенька училась на втором курсе института — круглая отличница! Они провели вместе несколько часов, гуляли по городу, посидели в кафе, потом Мария проводила его на вокзал. Все три часа, пока скорый мчался в столицу, он ловил себя на том, что постоянно улыбается.

Через день в московской коммуналке, где, кроме Одинцова, жили еще три семьи, раздался телефонный звонок. Маша сообщила, что завтра будет в Москве, почему бы им не встретиться? У нее серьезная проблема, она надеется, что Одинцов поможет ей.

Проблема, оказалось, была в том, что Машеньке Дурневой до смерти надоела Тула. Они сидели в летнем кафе, запивая ледяным шампанским мороженое. Мария была одета в легкое шелковое платье — ни один мужик не прошел мимо, не оглянувшись. «Провинция есть провинция, — говорила она, — жить тошно, учиться скучно».

Она рассказала, что для перевода в московский вуз нужна веская причина. Например, замужество. Вот она и подумала, не согласится ли Александр вступить с ней в фиктивный брак. Как только формальности по переводу в институт завершатся, они тут же оформят развод.

В принципе почему бы и нет, подумал Одинцов. Хочется девочке учиться в Москве — пусть так и будет. Прямо из кафе они отправились в загс, оставили заявление, чуть опьяненные шампанским, много смеялись по поводу неожиданного поворота в их отношениях. В тот же вечер Маша уехала, но вернулась неожиданно быстро: достала справку, что якобы беременна, теперь их могут расписать хоть сегодня! По пути в загс она, смущаясь, спросила, не будет возражать Одинцов, если она возьмет его фамилию, — надоело двадцать лет быть Дурневой.

У Александра заканчивался отпуск, он предложил Марии пожить в его комнате. Машка лукаво улыбнулась, не стоит, мол, волноваться, она уже сняла прелестную однокомнатную квартиру в бывшем цековском доме. Богатого друга она нашла быстро. Сорокалетний Юраша руководил небольшим банком, через полгода у Маши уже была своя двухкомнатная квартира, полный шкаф дорогой одежды, после зимней сессии планировался вояж на модный швейцарский высокогорный курорт, но случилась незадача: расстреляли Юрашу на крыльце его собственного банка. Но Марию Одинцову уже заприметили: ей было из кого выбирать себе очередного покровителя.

Через год, когда Одинцов вернулся в Москву, он встретился с ней: ухоженной респектабельной дамой стала Маша. «Тебе нужен развод? — спросила она. — Если не очень, то давай оставим все как есть. Мне удобнее быть замужней. И тебе, кстати, выгодно быть женатым». Улыбаясь, пояснила: если кто из дам вдруг заимеет серьезные виды на бравого капитана Одинцова, ему стоит только свистнуть-намекнуть — и законная жена Мария Сергеевна тут же явится и наведет порядок. Ну а если всерьез отношения будут складываться с кем-то, она, Маша, с разводом тянуть не будет, за день-два все оформит как надо. На том и порешили.

Виделся с ней Одинцов не часто, но был в курсе всех ее дел. «Ты — моя жилетка, — любила повторять Маша. — Расскажу тебе все, поплачусь — и с сердца камень. За что еще люблю тебя, Сашенька, — не читаешь мне мораль, не учишь правильной жизни, не вмешиваешься в мои дела, не лезешь в душу и кровать».

С «кроватью» было не совсем точно: пару раз они переспали. И — как забыли, радости это не доставило. А потом Одинцов уехал в Чечню, за год насмотрелся такого, что ночами просыпался от собственного крика. Вернулся он другим. Через три года Одинцов, снова уезжая на Кавказ, понял: у Марии серьезные проблемы с наркотиками.

Он вернулся с письмом от Вадима, но найти Машу, чтобы передать ей послание от брата, не смог: не отвечал телефон в ее квартире, соседка, выглянув на его громкий стук в дверь, сообщила, что Мария куда-то давно уехала. В редакции ему не сказали, что с Машкой приключилась беда. Он заходил туда несколько раз, пока востроглазая секретарша не прошептала ему адрес Шерсткова.

Когда его попросили приехать на опознание, отказаться не смог, а увидев истерзанную Машку, вдруг вспомнил ее смешные слова про жилетку и понял, что все эти годы она не была ему чужой.

…Громко прозвучал радиосигнал. Одинцов подскочил, чтобы успеть прикрутить ручку приемника, пока дом не сотрясся от мощных звуков гимна. Пора собираться на вокзал. Демон приподнял косматую голову, зевнул, оскалив большие острые клыки, неспешно поднялся.

Они шли по пустым улицам, вдыхая аромат утренней зелени. Одинцов, хотя и поспал мало, чувствовал себя отлично, будто гроза и его немножко почистила-помыла. Но это ощущение чистоты исчезло тут же, как только он рассмотрел негативы, которые передала ему с письмом от Вадима симпатичная проводница из восьмого вагона.

Ращинский провел ночь в губернаторском доме. Лег в гостевой комнате под утро, когда уже отшумела гроза. Надо отключиться от всего, поспать хотя бы пару часов, но не получалось, стоило закрыть глаза, как накатывались, быстро сменяя друг друга, картинки: смеющаяся француженка, знавшая толк в любовных играх, и мертвая Клавдия со скорбным, печальным и в то же время каким-то особенно спокойным гордым лицом, смятая постель в его спальне, подушки, разбросанные по ковру, и ванна, наполненная до краев красной водой.

В два часа ночи, когда он приехал к Минееву, было уже ясно, что Клавдии помочь не сможет никто. Аркадий был растерян и подавлен. Он мог предполагать что угодно, ожидать подвоха и предательства со стороны жены, но чтобы вот так она ушла из жизни, не оставив даже пару прощальных строк, — этого понять не мог.

Все было плохо, все! И неизбежные пересуды в городе, и похороны, которые соберут многотысячную толпу любопытных, и необходимость давать какие-то объяснения — ну не чудовище же губернатор, доведший супругу до самоубийства! — и предстоящий нелегкий разговор с Ромой — интересно, прилетит он из Америки на похороны?

«Да, — говорил, нервно потирая виски, Аркадий, — преподнесла Клавочка сюрприз ровно за четыре месяца до выборов. Поди теперь знай, не умудрила ли чего перед тем, как полоснуть по венам бритвой. Если негативы были все же у нее, она вполне могла отослать их по какому-нибудь кремлевскому адресу. Или, что еще хуже, в редакции московских газет».

Говорил губернатор скучным, без всяких интонаций голосом. Но Ращинский видел, как он напряжен. Николай понимал, что все хлопоты о похоронах ему придется взять на себя. Он уже дал необходимые распоряжения, и ночью приехали в дом две молчаливые женщины, которые сейчас обмывали, обряжали Клавдию, готовя ее в последний путь. Надо заплатить им столько, чтобы молчали, забыли о том, что видели в губернаторском доме. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Но с десяток знающих все же наберется: горничная, охранники, врач и медсестра со «Скорой». Какого лешего их вызывали, когда и так уже было понятно, что Клавдию не спасти?.. Со всеми Ращинский переговорил, всем что-то пообещал при единственном условии: увидели — и забыли навсегда! Но ведь гарантий, что так и будет, никаких. А сегодня о самоубийстве губернаторши узнают еще по меньшей мере двое-трое: в свидетельстве о смерти должна быть указана любая причина, только не та, что была на самом деле: сердечный приступ, оторвавшийся тромб — все, что угодно!

Если все удастся провести тихо, смерть Клавдии еще как может оказаться на руку Минееву! Губернатору будут сочувствовать, его станут жалеть, наверняка из Москвы пожалуют высокие гости, из соседних областей обязательно приедут посланцы. Тысячи людей еще раз убедятся, что губернатор — лицо значимое и уважаемое. Так что не стоит Аркаше слезы лить, вернее, очень даже стоит — пусть все видят, как убивается первое лицо области по любимой жене.

Ращинский потянулся с громким хрустом. Надо вставать, все равно не заснешь тут. Дел много, да таких, что никому не поручишь. К обеду покончить бы с ними, чтобы немного отдохнуть перед свиданием с мадам. Вот эту встречу он отменять не станет ни за что.

В пустой столовой Ращинский придвинул к себе блюдо с бифштексами, выбрал самый большой кусок, попросил горничную сварить кофе покрепче. Он уже заканчивал завтрак, когда вошел Минеев.

— Голова трещит, — пожаловался тот. — Ни секунды не заснул. С Романом говорил, приедет на похороны, сегодня вылетает. Как думаешь, не звонила ему Клавка перед тем, как… ну, сам знаешь, что хочу сказать, не наболтала ли ему лишнее? Я ведь знаю, что была у нее идея фикс, что вроде я ее смерти хочу.

— Да, она мне вчера говорила, что ты ее обязательно прикончишь. Что задушат ее, как Шерсткова и этого парня в тюрьме.

Минеев бросил на помощника быстрый взгляд.

— Тебе, Коля, доставляет удовольствие мне об этом рассказывать, да?

— Да нет, какое уж тут удовольствие. Ты просил меня с ней поговорить, я эту просьбу твою выполнил. Да ладно, что мы тут мусолим, будто Клава жива. Не о том сейчас речь. Надо сделать самое главное — свидетельство о смерти, чтобы все там было путем. Если документ этот удастся выправить нормально, пересуды не страшны.

— Ты хочешь сказать…

— А ты что хочешь, чтобы и здесь, и в Москве болтали о самоубийстве губернаторской жены? Не было никакого самоубийства! Оторвался тромб — мгновенная смерть, такое случается. Звони владыке, проси, чтобы лично отпел Клаву в соборе, чтобы на кладбище послал певчих и батюшку. И народа пусть будет побольше — не затаивайся, плачь, принимай соболезнования, рыдай, не стесняйся нормальных проявлений чувств. Пусть все видят, как ты страдаешь, как тебе тяжело. К обеду, дай бог, вернусь с нужным свидетельством. А ты, Аркадий, начинай скорбеть — это твоя главная работа на предстоящие три дня. Все остальное организуем, не волнуйся. Может, придется еще Клавочке спасибо сказать.

Минеев молча смотрел на Ращинского. Медленно покачал головой.

— Не устаю тебе удивляться, Коля. Но я не об этом… Я хочу, чтобы ты знал: если все окажется так, как ты говоришь, — никогда этого не забуду. До гробовой доски буду обязан тебе.

— Ладно, — Ращинский поднялся из-за стола, — в одной мы упряжке, что уж тут говорить.

Выходя из столовой, он обернулся: Минеев придвинул к себе большое блюдо с бифштексами. Отсутствием аппетита скорбящий губернатор не страдал.

Лев Павлович Бессарабов не любил, чтобы его беспокоили дома, тем более без предварительного договора. Квадрат это знал, но все же заявился без разрешения. Лева, пропуская его в дом, глянул на часы: всего-то семь утра!

— Ну? — спросил он, разливая пиво по стаканам.

— Я, Лев Палыч, вот что хотел сказать, всю ночь проворочался, не мог заснуть.

Бессарабов с ухмылкой глянул на мощные плечи Квадрата — при небольшом росточке тот был накачан, как никто другой, и силой обладал громадной. Прозвище, кстати, очень ему шло — в настоящий квадрат складывались плечи и торс:

— Такие мы стали нежные?

Квадрат насупился. Молча выпил пиво.

— Я, Лев Палыч, не люблю такого тона, ты знаешь.

Лева кивнул:

— Знаю. Только раньше ты об этом помалкивал в тряпочку. Чего ж сегодня такой откровенный?

Квадрат глянул исподлобья:

— Я вчера твою куколку видел в ресторане у Кири. Чужая свадьба гуляла, а она веселила народ танцем живота. Телевизионщик, ты его знаешь, Костей зовут, чуть ли не силком вывел ее. Но это не мое дело, это я так тебе — для информации. Хочешь — знай. Не хочешь, считай, что ничего не говорил.

— Уже посчитал. Дальше. Не это же, я думаю, спугнуло твой чуткий сон.

Квадрат передернул плечом — тон Бессараба не сулил ничего хорошего.

— Да, ты прав — это не мое дело, как веселится твоя жена. Извини, что назвал ее куколкой, сорвалось с языка.

— Я сказал — дальше. Продолжай, если есть что сказать.

— Я слышал, как жена твоя говорила этому Косте то, что знаем вроде как только мы с тобой. И больше никто.

— Что, например?

— Что Ляха не сам себя порешил. И что сделать это было нетрудно: в камеру попасть за угон автомобиля — раз плюнуть, выйти оттуда — еще проще. Я не знал, Палыч, что наши дела ты обсуждаешь со своей женой. Но и это меня не касается. Меня другое встревожило. Ксения твоя, увидев меня в ресторане, глаза вылупила, как будто привидение какое встретила, а ведь мы с ней ни разочку нигде не пересекались. Откуда она знает меня, Палыч? Значит, видела, когда мы с тобой в прошлый раз здесь встречались. И слышала все. А теперь не только она знает об этом деле, но и телевизионщик Костик. А ну как дальше эта весточка пойдет? С женой разбирайся сам. Если, конечно, сможешь. — Квадрат глянул напряженно. — А Костю придется мне взять на себя. Или я не прав, Лев Палыч?

Лева, будто не слыша, задумчиво смотрел в окно.

— Хотел спросить тебя, Квадрат. — Бессарабов тряхнул несколько раз головой. — Силенок не хватило или ума сделать все чисто? Грязно ты поработал в камере. Наследил. После твоей работы стало хуже, чем было, — поводов много для разговоров появилось.

Квадрат сплюнул на пол. Заметив цепкий холодный взгляд Левы, достал платок, вытер пол досуха.

— Ты бы этим недовольным сказал, Палыч! Наверное, думают, что с радостью великой Ляха стал писать записку. Верещал так, что пришлось чуточку придушить. Ну, и стукнуть пару раз. И вешаться, кстати, никак не хотел сам — такой вот привередливый стал. Или надо было оставить его, пусть бы жил да кое-что интересное рассказывал на допросах?

Бессараб крутанул с силой пустой стакан, поймал его на самом краю стола.

— Деньги получил?

Квадрат кивнул:

— Это без проблем: получил. Но что мне те деньги, Палыч? Я вот что хотел тебя попросить. У Кири наследство большое. Как бы мне ресторан на Горького прикупить? Без твоей помощи не получится — охотников много. Сделаешь?

Лева прикрыл глаза ладонью:

— Об этом потом поговорим.

— Значит, не обещаешь?

— Сказал тебе ясно: об этом — потом. Что ты надумал с этим Костиком?

— А что здесь думать, вся недолга: встретимся, поговорим, если почувствую, что знает лишнего, — здравствуй и прощай. А с Ксенией решай сам. Ты, Палыч, знаешь, свидетелей я не оставляю. И тех, кто язык за зубами не держит, — тоже. Ну, я пошел? Насчет ресторана поговорим после похорон Кири, да?

Лева кивнул. Молча проводил Квадрата. Вернувшись на кухню, долго сидел, уставившись в одну точку. Он не стал сбивать спесь с Квадрата, а тот, осмелев — как же, самого Бессараба ущучил «куколкой»! — по глупости своей не заметил, что сделал недозволенное: Лева терпеть не мог панибратства. И не прощал его никому, даже самым близким. Киря знал это, но по праву даже ближайшего друга не смел бы и намеком сказать то, что позволил себе этот Квадрат. Какие намеки?! Он недвусмысленно угрожал: «Свидетелей не оставляю, тех, кто язык за зубами не держит, — тоже!» Паскуда! Еще и расплевался здесь, как в своей помойке, — не догадался бы стереть плевок платком, через секунду бы языком вылизал!

Лева тяжело поднялся со скамьи, с минуту постоял, размышляя, потом решительно пошел в спальню. Наклонился над женой, уставился в лицо жестким взглядом. Ксения делала вид, что еще не проснулась, но пару раз реснички ее предательски дрогнули. Он молча повернул ее к себе, рывком разорвал тонкую сорочку и навалился всей тяжестью, грубо и больно сжимая ее груди, бедра. Ксении казалось, что он сейчас искромсает, поломает, искалечит ее всю — так непривычно было это соитие, похожее на борьбу. Лева, всегда такой бережный и ласковый с ней, сейчас словно наказывал ее за что-то — она это чувствовала и потому не сопротивлялась, молчала, раздавленная тяжелым и грубым телом мужа.

В какую-то секунду страх оставил ее, внутри проснулось столь же грубое желание — и уже ей самой хотелось, чтобы руки мужа были еще настойчивее, а ярость ненасытнее, и чтобы эта мука не оставляла ее как можно дольше. Она постанывала не от боли — наслаждение росло в ней, просясь нетерпеливо в громкий крик. Лева зажал ей рот ладонью, она укусила ее и, прогнувшись тонким телом, на секунду замерла, не в силах унять подступающую дрожь. Лева, вжавшись в нее и вздрогнув в последний раз, резко отвалился на край кровати. Ксюша перевела дыхание, потянулась к мужу, но он, не глядя, отодвинул ее от себя. Лежали молча, истекая липким потом.

— Что же ты не мчишься в ванную? — Он глянул на распластанную Ксению.

Ксения не повернула головы, откатилась еще дальше от мужа. Лева, уравнивая дыхание, закрыл глаза. Он ничего не скажет Ксюше, не станет спрашивать ее ни о чем. Если что и сболтнула лишнего — баба есть баба, какой с нее спрос. Прислушался: Ксения дышала ровно. Заснула, что ли? Он наклонился над женой. Ксюша неожиданно открыла глаза, секунды две-три напряженно, без страха и смущения вглядывалась в лицо мужа, потом, приподнявшись всем телом, обхватила его руками и крепко прижалась. Впервые за их недолгую супружескую жизнь бесстыдно-откровенными и жаркими были ее прикосновения. Лева, растерявшись от непривычного натиска, только успел подумать, что в робкой Ксюше проснулась женщина, и с этой женщиной, нетерпеливой, страстной, он не сможет расстаться никогда. Язычок ее прошелся по неглубокой ямке пупка и через секунду соскользнул вниз — Лева застонал от наслаждения.

Когда через полчаса Лева ушел в ванную, Ксения замерла в скомканных простынях: пронесло или нет? Ранним утром она слышала голос Квадрата, догадываясь, о чем тот разговаривал с мужем, и, поджидая Леву, была готова ко всему. Сейчас, поглаживая бедра, на которых, знала, вот-вот появятся огромные синяки, она блаженно улыбалась: ничего-то Левушка не сделает с ней плохого, ничегошеньки!

Ксюша перекатилась несколько раз по широкой кровати. Тихонько рассмеялась: с этого утра она точно имеет над мужем женскую власть, сладостную и крепкую! Но судьбу испытывать не будет: пусть обида у Левы затихнет и забудется. Она не станет, капризно надув губки, показывать свое измятое тело и требовать, чтобы муж зацеловал больные места. Ей надо сейчас уйти в тень, поменьше показываться Леве на глаза — пусть сам захочет ее увидеть. Что это случится очень скоро — она не сомневалась.

Бессарабов докрасна растерся жестким полотенцем. Накинув махровый халат, прошел в кабинет. Несколько секунд размышлял, держа руку на телефонной трубке. Набранный номер ответил быстро. И так же быстро там была принята команда. Вопросов не задавали. Так было принято, и так было всегда. Вопросы осмелился сегодня ставить Квадрат — ну что ж, Лева почти не перебивал его.

…Юрий Большаков, по кличке Квадрат, переходил улицу, направляясь к телецентру. Он видел черный джип, на полной скорости мчавшийся по дороге, и приостановился, пропуская лихача. Джип, вывернув неожиданно вправо, зацепил Большакова на всем ходу — тот перелетел оставшиеся до телецентра несколько метров и всей своей большой и сильной спиной вдавился в тяжелую чугунную ограду. В мертвых глазах Квадрата застыло удивление.

Ольга придирчиво оглядела себя в большом зеркале. Если и спала ночью, так всего часа полтора, не больше. Засыпая, слышала раскаты грома, беспокойную дробь дождя, потом как провалилась в глухую, беззвучную темную яму и вынырнула из нее в шесть утра.

Звонить Илье она не будет — спят еще и Илюша, и девчонки. Все равно встретятся днем, тогда и объяснит, почему сбежала спозаранку. А что тут объяснять? Проснулась, будто ее подтолкнул кто-то. Голова свежая, сна ни в одном глазу. Насмотрелась вдоволь на спящего Илью, он потихоньку посапывал во сне. Работать, зная, что вот он, рядышком, — себя томить. Поэтому она потихоньку оделась, бросила в пакет несколько пирожков, беззвучно прошмыгнула мимо спящих племяшек, неслышно прикрыла дверь.

Мимо промчался пустой трамвай. Пока она дошла до остановки, прикатил еще один — через двадцать минут была у себя дома. Тихонько напевая, включила чайник, минуты три постояла под контрастным душем, крепкий кофе показался необыкновенно вкусным, а пирожки — просто обалденными. В семь утра она начала писать статью о пресс-конференции в УВД — строчки летели одна за другой. Ровно в восемь перечитала материал, промурлыкала довольно: «Ай да Пушкин, ай да молодец! И Олечка тоже молодец!» А потом почти два часа наслаждалась свободой: пила кофе, курила, раскрыв шифоньер, долго выбирала, что надеть сегодня, не спеша красила глаза, губы. И вот сейчас, внимательно рассматривая себя в зеркале, Ольга поймала себя на том, что все это время она беспрестанно ведет мысленный разговор с Ильей.

Что же делать? Вечером он уедет. Дай бог, в августе удастся ей вырваться в отпуск — месяц вместе. А потом? Что делать потом, когда Коновалов улетит надолго в Америку? Он ночью спросил: «Поедешь со мной?», она отмахнулась, давай, мол, об этом потом поговорим. Но знала, если ответит «нет», Илюшу потеряет. Он не поймет, что нельзя бросать газету накануне губернаторских выборов. Работа, служба, выборы, борьба за власть, карьера — все эти понятия не входят в его так называемый «первый круг».

Была у Коновалова своя философия, свои жизненные правила. И подразумевали эти правила несколько кругов, в которых крутится-живет человек. Любой человек, независимо от возраста, образования, профессии.

Первый, главный круг, считал Илья, объединяет самых близких людей — мужа, жену, детей, мать, отца, братьев, сестер. И самое важное для этого первого круга — любовь, здоровье, счастье, благополучие этих — и никого больше! — людей. Сердце и душу, всего себя можно отдавать только в первом круге — только для самых близких. Если в первом круге царят мир и спокойствие — не будет бурь и в остальных кругах. А если и случатся в тех кругах бури — они не стоят того, чтобы рвать душу и сердце, эти бури надо преодолевать, не растрачивая запасов первого круга.

Когда он впервые заговорил об этом с Ольгой, она, конечно же, расспросила и о втором, и о третьем, и о других кругах. Второй круг, говорил Илья, тоже очень важен, без него человек не может быть счастлив. Это друзья, работа, увлечения, интересы — все тоже очень дорогое и близкое. Третий круг — это деньги, материальное благополучие, карьерный рост, полезные связи. Без всего этого тоже не прожить. Но когда накал переживаний, свойственный только первому кругу, вдруг касается третьего или второго — меняется жизненный акцент, и человек, сам того не замечая, нарушает целостность своего существования. Энергия, предназначенная только для первого круга, переливается в другие — жизнь становится несчастной.

«Ну как же так, — спрашивала Ольга, — если меня, к примеру, предал друг, я не должна страдать и обращать на это внимание, потому что это явление не главного первого круга, а стоящего за ним второго?» «Страдай, — пожимал плечами Илья. — Но разве это поможет вернуть друга, уже предавшего тебя?» — «Так что — забыть?» — «Забыть, конечно. А можно и не забывать, но вот только страдать не надо. Страдать будешь, если, не дай бог, погибнет ребенок, если рано уйдет из жизни мать, если разлюбит муж, если случится страшная болезнь. Когда уходит из жизни очень дорогой человек и сделать ничего нельзя — вот тогда и облегчай сердце страданием. Но если есть хоть малейшая возможность изменить ситуацию — вот когда нужна вся нерастраченная, сохраненная энергия! Она способна не дать разрушиться семье, даже если ушла любовь. Она даст силы на то, чтобы выходить больного и вернуть его к жизни. Она подтолкнет к поиску всех путей и возможностей. Если ты разбазаришь эту энергию на выяснение отношений с друзьями, или на то, чтобы построить успешную карьеру, или на ссоры с начальством — да мало ли на что! — ее, этой энергии, не хватит, душа моя, когда придется решать главные проблемы в жизни. Проблемы первого круга».

«А как узнать, — допытывалась Ольга, — что это проблемы именно первого круга, ведь все взаимосвязано меж собой — любовь, счастье, работа, друзья?» — «Да очень просто. Вот сейчас ты, к примеру, переживаешь, ночами не спишь, все думаешь о том, как бы сделать так, чтобы ваш Минеев проиграл выборы. Так ведь? Так, не спорь! Перебросься мысленно на десяток лет вперед — ты так же остро, с такой же болью в сердце будешь воспринимать теперешнюю ситуацию? Поверь, ты даже и не вспомнишь о ней, а если и вспомнишь — дрогнет сердце, защемит, заболит? Нет, и не защемит, и не заболит. А теперь представь, что мать теряет ребенка. Сколько б десятилетий ни прошло — ей будет всегда нестерпимо больно об этом вспоминать. Не просто больно, а невыносимо больно — это боль на всю жизнь. Это страдание первого круга. А твои губернаторские заморочки… Они, Олюшка, даже и не из второго круга».

И добавил: «Ты, Оля, в моем первом круге, а я, похоже, для тебя где-то во втором, если не в третьем. Мы не совпадаем, потому и не вместе».

Этот разговор состоялся давно. И вот теперь она мысленно спорила с Ильей, доказывала, объясняла. И понимала, что все ее доводы — пустые. Он выслушает, не будет спорить и просто исчезнет из ее жизни.

Ольга тяжело вздохнула. А, ладно! Что-нибудь да придумается в конце концов.

Она уже собиралась выходить, когда раздался телефонный звонок. Шурик Смеляков. Сейчас начнет спрашивать о материале с пресс-конференции. Но Смеляков спросил о другом. Пресс-секретаря областного УВД интересовала девушка по имени Анна, с которой Ольгу видели на фотовыставке Шерсткова.

— А зачем тебе она? — удивилась Аристова.

— Да мне-то незачем. А вот ребята просили узнать, как ее можно найти. Ты ведь слышала, что Маслов нынешней ночью погиб?

— Нет, а что, кто-нибудь пришил его?

Смеляков рассмеялся:

— Жаргончик у тебя, дорогая, как у нашего контингента. Нет, не пришили Маслова, упал с лестницы в своем ресторане. А эта девушка Анна была весь вечер с ним. Исчезла — найти не можем.

— Я только знаю, что она остановилась у своих родственников, а приехала из Москвы, корреспондент радиостанции, вот черт, даже название не спросила, какое радио она представляет! Так что помощник я в этом плохой. Но если она в редакцию заглянет или где встречу ее, скажу, чтобы связалась с тобой. Как же так Кирилл неосторожно?

— Да вот так. Про Минееву тоже не знаешь?

«О, господи, — подумала Ольга, — один вечер посвятишь личной жизни, и вот, пожалуйста, сюрпризы один за другим».

— А что приключилось с Клавдией Андреевной?

— Скончалась госпожа губернаторша нынешней ночью.

— Тоже с лестницы упала?

Шурик рассмеялся:

— Да нет, губернаторша дома скончалась. Темная история. Ходят слухи, что покончила с собой. Что там на самом деле было — скоро узнаем.

— Больше никто не умер, не погиб?

— Погиб некто Большаков, по кличке Квадрат. Сбит машиной у самого телецентра. На первый взгляд обычное дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом. Но позвонил мне Костик Шуранов, ты его знаешь, рассказал кое-что услышанное им вчера в том ресторане, где разбился Маслов. И теперь ДТП у телецентра лично мне не кажется случайным. Костя будет у меня к одиннадцати часам, не хочешь подъехать?

Ольга крепко зажмурилась: да что это за дни сумасшедшие такие, ни минутки свободного времени, а еще девчонок надо собрать, с Ильей поговорить!

— Постараюсь.