Книга: Имидж старой девы
Назад: Из дневника Жизели де Лонгпре, 20 февраля 1814 года, Мальмезон
Дальше: Александр Бергер, 7 октября 200… года, Нижний Новгород

Катерина Дворецкая,
12 октября 200… года, Париж

Тот ветер, который подшутил со мной на улице Шо-ша, успел измениться, пока я путешествовала подземкой до станции «Порт-де-Клинанкур». Теперь это был не веселый озорник (пусть с весьма своеобразным чувством юмора!), а назойливый, злобный пакостник. Всю дорогу от метро до Блошиного рынка я бежала, согнувшись и прикрывая лицо: навстречу так и свистело, а поцеловаться еще с одной газетой мне сегодня не хотелось. Бежала я в общем потоке одинаково согнувшихся, одинаково прячущихся от ветра людей. Изредка разгибалась, поднимала голову, но видела вокруг лишь стены некоего вещевого коридора. Сбывшийся кошмарный сон про общество всеобщего потребления, осуществленная мечта эпохи тотального дефицита: вокруг вздымаются холмы джинсов, навалены курганы курток, громоздятся стены обувных коробок, удушающе благоухают моря и океаны парфюмерии – все жуткого качества, но все очень дешевое и всего МНОГО!
«Ничего не понимаю! – сердито пыхтела я в рукав куртки, которым прикрывала лицо. – Или Морис что-то перепутал? Где же антиквариат? Где ценности минувших эпох? Где Мекка коллекционеров всего мира? Это какой-то гипертрофированный Алексеевский рынок, телепортированный из Нижнего Новгорода и умноженный на пятьсот, а то и на тысячу, только и всего! А холодина какая!»
Вспомнилась иллюстрация из книги карикатур Бидструпа : около забора несколько причудливо одетых людей развели костер и греют руки, поодаль навалены зеркала, картины, какие-то кресла в стиле ампир или рококо, сроду мне их не различить, а еще стоят корзинки со щенками и котятами, с попугаями и морскими свинками. Я эту картинку еще в детстве видела, у тетушки Элинор. Дословно не помню, что там было написано, но смысл состоял в том, что на Блошином рынке весь товар с блохами, от собак до антикварных кресел. Больше всего меня, впрочем, тогда поразил костер. Я сочла его художественным преувеличением. Париж представлялся мне южным городом, жарким, чуть ли не субтропиками. А сейчас я думаю, что было бы очень недурно развести костерчик из половины навезенного сюда барахла. Сколько народу могло бы согреться! Ведь и в самом деле кругом – сущее барахло.
Не могу больше видеть это убожество и пытаюсь найти пути к бегству. Сзади и спереди – всюду однообразная людская масса. А это что? На заборе висит загадочная вывеска «Marché aux Vernaison». Марше-о-Вернэзон? Ну так и марше́ туда, это всяко лучше, чем барахолка. Под вывеской открытая калиточка… Улучив момент, когда прерывается встречный поток, ныряю в первый попавшийся просвет между выставкой линялых джинсов и грубых, словно кандалы, кроссовок, влетаю в калиточку – и оказываюсь совсем в другом мире.
Множество простеньких одноэтажных домишек, увитых плющом и диким виноградом, образуют узкие улочки. В домишках окон нет, но все двери распахнуты настежь, и можно увидеть их роскошную обстановку. Роскошную, но странную… Например, в одном доме бесчисленное количество люстр. В другом – кресел и изящных столиков для ламп. В третьем – этих самых ламп несчетно, все в шелковых абажурах, с воланами и бахромой, с оборочками, кружевами, металлическими и стеклянными висюльками, в лентах, бантах и бантиках, ножки у них бронзовые, фарфоровые, круглые, овальные, просто столбики и какие-то безумные фигуры, и даже многофигурные любовные сцены… А вот домик, от пола до потолка заваленный коврами. А вот сплошные каменные статуи, причем все какие-то греко-римские легионеры, а может, императоры, кто их разберет. Их торсы, бюсты, отдельно взятые головы… Мамаево побоище! А здесь – этажерки и ширмы, а также этажерочки и ширмочки. Там – оконные рамы, ставни, двери, части каменных и деревянных оград. Здесь – россыпи стеклянных украшений. Там – залежи старинного шитья, столового белья, блузок ручной вышивки…
«Так ведь это я на Блошином рынке! Я попала-таки на него!» – доезжает до меня наконец, и начинается блужданье по улицам этого города чудес. Домишки – вовсе не домишки, а что-то типа гаражей или даже фургонов, снятых с колес и поставленных на землю. Это лавки антикваров! Некоторые, конечно, язык не поворачивается назвать иначе как лавками старьевщиков… А впрочем, что такое антиквар, как не продавец всякого старья? Но слово «древность» звучит куда как благозвучней!
Сначала я останавливаюсь около каждой лавки, рассматриваю все досконально, млея от восторга… но уже совсем скоро просто брожу бесцельно с улицы на улицу, потому что здесь, как в музее, мгновенно устаешь и теряешь всякое соображение. Ни взгляд, ни разум уже не воспринимает изобилия окружающей красоты, но оторваться от нее невозможно. В отличие от выхолощенной музейной роскоши, сокровища Блошиного рынка одушевлены, в них живет неумирающий дух прошлого, ведь с каждой вещью была связана чья-то жизнь, и аромат этих угасших жизней так и реет над рынком, словно шелестящий, шелковый запах иммортелей, различимый лишь самым тонким чутьем…
Иммортели, между прочим, это то же, что бессмертники. Но какое слово! Фантастика, что за слово! Жуть и очарование.
Вот в этой смеси несочетаемых состояний я и пребываю, пока брожу по Марше-о-Вернэзон. Оказывается, это только один из рынков, составляющих весь огромный Марше-о-Пюс. Еще я видела Marché aux Dauphine, Марше-о-Дофин, но он мне не понравился, там все как-то по-музейному выхолощено. Интересны только книжные развалы и россыпи гравюр и рисунков, но скоро я снова возвращаюсь на очаровательный Марше-о-Вернэзон и брожу по нему среди множества посетителей. Все движутся медленно, нога за ногу, у всех осоловелые глаза и отрешенное выражение лица. Наверное, и я выгляжу так же, сумасшедше-сомнамбулически.
Вдруг различаю позади себя какое-то монотонное бурчание. Настойчивое, как жужжанье осенней мухи.
Прислушиваюсь. Различаю только отдельные слова:
– Красота… не могу… умереть можно… нет, это просто невыносимо… я хочу, хочу ее…
У меня холодеет спина. Помню, вот так же однажды шла по аллейке Театрального сквера в Нижнем, а сзади пристроился какой-то придурок, страдающий от вынужденного воздержания. Он бормотал всякие кретинские словечки вроде этих, а сам в то время… ну, вы понимаете. Я тогда была девушка совсем молодая и невинная не только телом, но и душой: взяла, дура, да и обернулась. Увиденного мне надолго хватило! Именно тогда моя робость перед мужчинами превратилась в настоящую фобию. Треклятая близняшка уверяла, что вышибить этот клин можно только таким же клином. Ну, ей виднее, она у нас в деле вышибания клиньев большо-ой специалист! В смысле, большая специалистка.
Как всегда, при воспоминании о сестрице с ее воинствующий сексапильностью настроение у меня портится. Да еще этот недотраханный эксгибиционист в кильватере все бормочет да бормочет про свои знойные чувства!
«Сейчас как обернусь! – мысленно стращаю я себя. – И если что-нибудь увижу… позову людей, вот что! Вот этих антикваров и покупателей. Ка-ак заору!»
Раз, два, три!
Резко оборачиваюсь.
Эксгибиционист дефилирует мимо с отрешенным выражением лица. Одежда на нем вся застегнута – сверху донизу и снизу доверху. В руках – не то, что вы могли подумать, а мобильный телефон. И этот сладострастный шепот адресован человеку, который находится, по-старинному выражаясь, на другом конце провода. И тут, когда в ушах у меня больше не шумит со страху, я способна расслышать, что все эпитеты и вздохи адресованы… россыпям антиквариата, а вовсе не унылой женщине с растрепанными волосами, в потертой кожаной куртке, джинсах и кроссовках.
Это картины для него – красота! Это при виде вон того гобелена он готов умереть! Это ему просто невыносимо видеть целую выставку стульев в готическом стиле, с плетеными спинками. Это он хочет вот эту скатерть, отороченную сказочным валансьенским кружевом!
Да… налицо клиническая картина сексуальных фантазий старой девы. У кого что болит, тот про то и говорит. Мы имеем не недотраханного маньяка, а аналогичную маньячку. Плохо дело, голубушка! Странно, что ты не заподозрила в сексуальных домогательствах того галантного месье, который спасал тебя от разбушевавшейся газеты, и не надавала ему по физиономии – за доброту душевную и рыцарские чувства.
Чтобы немного успокоиться, принимаюсь разглядывать фонтан, воздвигнутый на крошечном пространстве между тремя лавками. Самый настоящий фонтан: его раковина вся изъедена временем, да и мраморный амурчик, обнимающий дельфина, из пасти которого должна струиться вода, уже изрядно замшел.
– А фонтан продается, интересно знать? – произносит позади меня капризный женский голос. Не сразу соображаю, что говорят по-русски. Вот те на, русские на Блошином рынке! Хотя что особенного? В Париже сейчас множество соотечественников, почему бы кому-нибудь не забрести в это экзотическое местечко? Опять же, многие русские уже имеют собственность во Франции, виллы, то да се. И если у человека есть лишние деньги, он имеет полное право обставить свое жилье утонченным антиквариатом. Я бы, к примеру, так и поступила, разбогатей посерьезней и решив навсегда остаться во Франции. Великодушие Элинор дает мне возможность жить без проблем, но отнюдь не предаваться излишествам! А эта дама, которая хотела бы купить фонтан, что она собой представляет, интересно?
Оборачиваюсь, делая вид, что разглядываю настоящие рыцарские доспехи, выставленные у дверей ближней лавки. Какие-то они мелкие, на мой взгляд. На мальчика-подростка… А впрочем, когда носили такие доспехи, в четырнадцатом, ну, в пятнадцатом веке? Я где-то читала, что в ту пору люди были куда ниже ростом, чем наши современники. Да и в девятнадцатом веке они не отличались высотой. Так что это не Пушкин был малорослым – это Наталья Николаевна при своих 172 сантиметрах была по меркам тех времен сущая дылда. У меня, кстати, тот же рост, но это все, что роднит нас с красавицей Гончаровой. Однако двум рашен вумен, которых заинтересовал фонтан, что я, что прекрасная Натали показались бы девочками из младшей группы детсада. Они-то обе – не меньше 180 сантиметров ростом, две изумительно красивые, хоть и слегка потертые дамы. Нет, не временем тронутые – каждая не старше, а возможно, и младше меня, – но лежит на них некий лоск… словно на захватанной руками вещи. А впрочем, это я от зависти. Они обалденно хороши собой, особенно брюнетка: точеное большеглазое лицо, причудливые локоны, что-то андрогинное, бесполое, вернее, двуполое в чертах, как у Боттичеллиевых ангелов, – и в то же время веет от нее такой всепобедительной женственностью, что хозяин лавки, охраняемой доспехами, чуть ли не поклон отвешивает красавице.
Кстати, хозяин сам по себе – достойная внимания персона. Широкоплечий, крепкий, высокий, в кожаных штанах в обтяг, в сапогах на металлических каблуках, с заклепками, набойками на носах и даже с маленькими шпорами. Алый свитер, черная кожаная жилетка, большую голову охватывает черная шелковая косынка. Усы торчат, словно медом намазанные, бородка, орлиный нос, орлиный взор зеленых, чуть навыкате глаз, яркие губы… Пират, ну сущий пират! Все в нем гротескно, все немного чересчур, он пират книжный, киношный, опереточный, от него глаз не оторвать!..
Я и не отрываю: стою и пялюсь. Но такая яркая птица и внимания не обратит на простенькую бабенку вроде меня, его глаз горит только для тех, кто одет в тысячедолларовые дубленочки из ягнячьих шкурок, непременно швами наружу (на брюнетке зеленая, на блондинке – синяя), у кого сыплются с пальцев снопы разноцветных брильянтовых искр, на чьих плечиках болтаются текстильные сумочки минимум от Сони Рикель, чьи ножки стянуты крокодиловыми сапожками самое малое от Шарля Жордана…
Брюнетка ловит восхищенный взгляд хозяина и повторяет вопрос по-французски.
– Вам я продам все, что угодно, мадам! – восклицает пират. – Даже этот фонтан. Правда, боюсь, что могут возникнуть проблемы с доставкой. Видите ли, тут нужен как минимум подъемный кран, а он по нашим лабиринтам не проедет…
– Подумаешь! – восклицает брюнетка. – Не берите в голову. Я по гороскопу Дракон, как наш президент, а для Дракона нет ничего невозможного!
«Новорусские» фемины следуют в лавку пирата. У нее роскошная стеклянная витрина, которая на ночь, судя по всему, заслоняется тяжелыми стальными решетками. Сама лавка невелика, загромождена от пола до потолка, роскошным красоткам тесновато, и хозяин небрежным жестом велит удалиться задержавшемуся покупателю. Вообще говоря, такое небрежное движение пальцев у всех народов мира означает элементарное «Пошел вон!». Покупатель, впрочем, безропотно выскальзывает, идет прочь, но тотчас возвращается, очевидно, что-то вспомнив. Я смотрю на него… что-то знакомое чудится мне в этом благообразном, чуточку обрюзгшем лице. У него гладкие темные волосы, небольшие темные глаза, очки в металлической оправе. Когда он поворачивается ко мне спиной, чтобы войти в лавку, я вижу плешь на затылке.
Ха-ха, да ведь это мой знакомый трудоголик из СА «Кураж»! Как интересно… Для меня он и его коллеги – словно персонажи некоего сериала, который я вынужденно смотрю из своего окна, а они, оказывается, вполне живые люди. Во всяком случае, этот господин. Видимо, антиквариатом увлекается. Значит, в «Кураже» хорошо платят! Интересно, что может интересовать такого сдержанного, даже сухого на вид человека? Вряд ли статуи нагих красоток в псевдоантичном стиле. Хотя… Кто знает, кто знает!
Я вдруг чувствую на себе чей-то взгляд и оборачиваюсь. Около лавки с мебелью в крестьянском стиле – грубоватой, топорной, сказала бы я – стоит долговязый господин и смотрит на меня с явным подозрением. Подобно пирату, тоже своего рода антикварный экспонат: ну сущий денди из позапрошлого века, с этой своей тросточкой, бакенбардами и стоячим воротничком! Небось сей расфранченный до неприличия тип решил, что я тут, у фонтанчика, с дурными целями притаилась. А я ничего дурного не делаю, кроме как теряю время. Как-то выпала из реальности, а ведь приближается час обеда. Лизочек проснулась, Маришка встала, волнуется, где я потерялась, Морис привез с базара продукты, я им обещала голубцы и сливовый пирог, а ведь это дело долгое, особенно голубцы.
Ощущение счастья вдруг пронзает меня. Из-за того, что меня ждут дома, что им меня не хватает, что никто, кроме меня, не способен приготовить эти голубцы и испечь сливовый пирог.
Фонтаны, картины, стулья, абажуры и весь на свете антиквариат мгновенно забыты. Я выскакиваю из своего укрытия. Надо как можно скорей отыскать выход из этого лабиринта столетий!
Именно в это мгновение мой знакомый трудоголик вновь выруливает из лавки – и мы чуть не сталкиваемся нос к носу.
– Бонжур! – весело выкрикиваю я. – Бонжур, месье!
Французы – люди очень приветливые и вежливые. Это не то, что наш угрюмый народ, из которого лишнего «здравствуйте» клещами не вытянешь, а произнести «извините» можно принудить только пыткой. Именно поэтому многие в маршрутках молча, тупо, ожесточенно проталкиваются к дверям, хотя впереди стоят как минимум пятеро, которым надо выходить на той же остановке. Нет бы элементарно спросить… Нельзя! Еще уронишь свое достоинство! А вот с языка французов милые, любезные словечки сыплются горохом! Вот и трудоголик автоматически выпаливает: «Бонжур, мадам!», и я читаю на его лице напряженное мыслительное усилие: он пытается вспомнить, кто я. А мне смешно, мне весело. Откуда ему знать, что я чуть не каждый день смотрю на него в окошко и знаю наперечет все его водолазки: синюю он носит чаще остальных, черную – вообще редко, а серую – максимум раза два в неделю? Честное слово, не всякая влюбленная так изучила объект своих чувств, как я – этого совершенно незнакомого мне человека. Тут я совсем развеселилась. А поскольку такое состояние для меня редкость, то мне хочется найти какую-то разрядку. Не успев подумать, я ляпаю:
– А ваш компьютер по-прежнему работает по ночам сам по себе? – и бегу дальше.
Но, прежде чем свернуть за угол, оборачиваюсь и вижу следующую картину: мой трудоголик стоит остолбенело, а в дверях лавочки застыли пират и две русские красавицы. Они вышли как раз вовремя, чтобы услышать мою дурацкую реплику.
У трудоголика такое выражение лица, как будто железные рыцарские доспехи вдруг заговорили человеческим голосом. И только тут до меня доходит юмор ситуации: да ведь я, наверное, обозналась! Это вовсе не клерк из СА «Кураж», а просто очень похожий на него дяденька! У него небось и компьютера-то нет!
Определенно он принял меня за сумасшедшую!
Я не могу удержаться – хохочу в голос. Утыкаюсь в шарф, чтобы смеха не было слышно, – и мчусь прочь. На бегу достаю мобильник и сообщаю сестре, что буду минут через сорок, если Морис уже привез капусту, надо поставить ее варить, причем целым вилком, непременно целым!
Выход из Марше-о-Вернэзон находится удивительно легко, я, не глядя по сторонам, пробегаю по вещевому коридору – и вот уже сижу в вагоне метро, мчусь на свою станцию «Ришелье-Друо». Но все-таки нет-нет, а начинаю сотрясаться от смеха. Ох, какое у него было лицо, у этого трудоголика! Умора!
Назад: Из дневника Жизели де Лонгпре, 20 февраля 1814 года, Мальмезон
Дальше: Александр Бергер, 7 октября 200… года, Нижний Новгород