Глава 12
А на следующий день вдруг наступила, накатила эта странная жара.
Уже утром спозаранку — в семь часов — в палатке невозможно было дышать.
Кленский проснулся, задыхаясь в своем спальном мешке, в котором еще накануне ночью даже замерзал. И поторопился вылезти на травку.
Небо стало пронзительно синим. А в воздухе словно застыло какое-то напряжение. Возможно, от полного безветрия. Листья на молодой осинке рядом с палаткой даже не вздрагивали.
Владислав Сергеевич взял эмалированную кружку и пошел за водой, чтобы сварить кофе.
И вдруг, проходя мимо палатки с Прекрасными Школьницами, почувствовал себя странно… Сомнений не было: от палатки девушек явственно исходили флюиды сексуальности.
Возле палатки студентов Кленский споткнулся… Он наклонился. Из палатки высовывалась нога. Причем явно козлиная… Шерсть, копыто. Впрочем, нога тут же исчезла.
«Ну и шутки у молодежи…» — подумал журналист, поправляя очки.
А посреди рабочего дня студенты вдруг исчезли с раскопа… И вернулись лишь спустя часа два, нагруженные пакетами с соком.
Но оказался в пакетах не сок, а итальянское сухое вино, необъяснимым образом завезенное в деревню Корыстово, где все обычно пили только самогонку.
Студент Саша, самый некрасивый из всей студенческой троицы, со вздернутым носом и козлиными ушками, протянул Кленскому пластмассовый стаканчик.
— Воздадим почести Бахусу! — торжественно произнес он.
— Не пью! — строго отказался Кленский.
— Владислав Сергеевич, Бахус обидится! — ерничая, повторил свое предложение студент.
— И мы все обидимся! — жеманно захихикали Прекрасные Школьницы.
Принципиальность вообще выглядит глупо, а по пустякам и просто смешно. Принципиальность в данном конкретном случае и вовсе могла выставить Кленского идиотом.
Кленскому не хотелось быть ни смешным, ни тем более идиотом в глазах молодежи.
«Это всего лишь сухое вино… Почти сок! — подумал он. — Немного перебродивший сок… И пакеты такие же. И всего-то один стаканчик».
Владислав Сергеевич взял пластмассовый стаканчик из Сашиных рук и сделал глоток.
Вино из деревенского магазина было чудесным… Как будто и магазин был итальянским.
Стерлась грань между городом и деревней, между Европой и Мширским районом… И это было приятно.
Владислав Сергеевич отпил еще… И не отказался от следующего стаканчика.
Потом он отправился к себе в палатку и задремал. И сон был тяжелый, дурной, давящий, как будто кто-то накрыл журналиста подушкой.
Сквозь сон Владислав Сергеевич слышал топот, словно кто-то бегал и скакал неподалеку, вокруг его палатки. Можно сказать, топот копыт слышал… Слышал смех и даже хохот! И обонял при этом Владислав Сергеевич какой-то странный запах, нечеловеческий. Не то чтобы звериный, но явно запах животного…
Или все это ему снилось?
Когда Владислав Сергеевич наконец проснулся — верней сказать, очнулся от своего тяжкого сна — и вылез из палатки, взору его предстала довольно необычная картина. Зина, Валя и Наташа, обвитые венками и гирляндами из каких-то цветов, бегали по траве. Собственно, кроме венков, на девушках больше ничего и не было.
Владислав Сергеевич тряхнул головой, прогоняя остатки дурного сна. Но сон не прогонялся. А Зина, Валя и Наташа продолжали бегать и хохотать. Сон, по-видимому, продолжался.
И следовало признать: это продолжение отнюдь не казалось Кленскому неприятным. Назвать же этот сон дурным просто язык не поворачивался. Школьницы были и впрямь прекрасны.
«Однако… — тем не менее озадаченно пробормотал Кленский. — Разве можно школьницам столько пить?»
Из соседней палатки в ответ на его бормотание высунулась голова.
Это был студент Саша. Но в его лице сейчас почему-то уже было совсем мало человеческого… Тупой вздернутый нос, узкий лоб, острые мохнатые ушки, козлиная бородка, расположение глаз — все это напомнило Владиславу Сергеевичу некое популярное в народе животное…
Голова между тем снова исчезла.
— Нет, нельзя школьницам столько пить! И студентам нельзя… Никому нельзя столько пить… Но сколько? Сколько же можно пить школьницам и студентам? На этот вопрос, увы, наука не дает четкого и ясного ответа… — пробормотал опять Владислав Сергеевич.
В ответ голова высунулась снова. И вдруг вполне внятно сказала Кленскому:
— Бэ-э…
— Что значит это ваше «бэ-э»? — изумился Кленский.
— Бэ-э… — повторила голова.
— И потом… почему вы так выглядите? Право, Саша… Просто морда какая-то, а не физиономия. Тупой вздернутый нос, острые мохнатые ушки, козлиная бородка…
— Бэ-э… — упрямо повторила морда.
«Как же я напился!» — с искренним огорчением подумал Кленский.
Увы, давняя слабость, с которой Владислав Сергеевич полжизни с переменным успехом боролся, то побеждая, то сдаваясь, опять дала о себе знать.
Бахус мог быть доволен…
Корридов тоже: Кленского уже не волновало отсутствие Филонова.
Вообще, после исчезновения тела Нейланда это было уже привычно: все могло исчезнуть.
Зыбкость действительности наблюдалась необыкновенная.
К тому же, казалось Кленскому, теперь он пребывал в каком-то ином измерении. И все его убеждения, привычки, правила, повадки его прежней жизни больше не действовали. В нем, этом ином измерении, Кленского уже ничто почти не волновало.
В нем, этом ином измерении, в девять утра на пронзительно синем небе была видна — на некотором удалении от солнечного диска — луна!
Слева солнце, справа луна.
Наблюдая это явление, Кленский лениво возлежал в траве среди метелок ковыля, и только белый след от самолетика над головой вдруг немного напомнил Кленскому о том, что он может бросить всю эту мороку, взять билет на такой вот самолетик — и забыть!
Просто забыть обо всем, что здесь происходит.
Увы, он уже не мог этого сделать.
Между тем с наступлением жары с Прекрасными Школьницами стало твориться что-то невообразимое… Они все время возились в своей палатке, похохатывали, похотливо визжали.
Присутствие студентов, кажется, действовало на них совершенно определенным образом. Самые простые вещи — типа «надо помыть посуду» — понимались девушками с трех раз. Поскольку глаза им явно застилала пелена каких-то сексуальных мечтаний.
За обедом, сидя за несколько опустевшим столом, Вера Максимовна обратила на это внимание Кленского: мол, не случилось бы чего с девчушками!
Но Кленский, занятый мыслями об ускользающей зеленоглазой Вите, только отмахнулся. Он сказал, что Вера Максимовна отстала от жизни и что теперь школьниц даже в пионерский лагерь отправляют с презервативами. Зубную пасту родители еще забывают иногда положить в рюкзачок, а «это» уж никогда.
Однако он не мог не признать, что Китаева верно улавливает суть происходящего… Прежде студенты-второкурсники на Прекрасных Школьниц не обращали внимания. Теперь же у ребят словно начался гон, как у оленей. Особенно оживился Миха.
— Мы должны серьезно поговорить с молодежью! — продолжала донимать журналиста Китаева.
— Оставьте…
— В отсутствие Корридова, как взрослые серьезные люди, мы просто обязаны остановить это безобразие, Владислав Сергеевич!
— Ну, хорошо… — нехотя согласился Кленский. — Подождите… одну минуточку!
Он нырнул в палатку и приложился к заветной фляжке с коньяком.
— О’кей! — бодро отрапортовал он, возвращаясь к Вере Максимовне. — Я готов говорить с молодежью!
Девушек они нашли в лесу неподалеку. Они возлежали на изумрудных пышных мхах. Минимум одежды… Лишь какой-то поясок вокруг талии Зины — только и всего.
Правда, Дашенька была в каком-то сарафанчике — она пристроилась неподалеку от прекрасного трио, поджав целомудренно коленочки.
— Пристыдите их! Срочно! И заставьте вернуться на работу! — грозным шепотом потребовала Вера Максимовна у своего спутника.
Но Кленский, заглядевшись на представшую его очам картину, выслушал ее рассеянно.
— Хорошо… — угрожающе произнесла «руководительница юных археологов». — Тогда я сама! Я сама с ними поговорю!
— Зина! Это черт знает что! — энергично начала она.
В ответ Зина, до того прозрачно и безразлично смотревшая на Кленского и Веру Максимовну, усмехнулась и приподнялась на изумрудных пышных мхах.
Опираясь на округлый беломраморный локоть, девушка продолжала усмехаться…
Но в уголках ее губ вдруг обозначилась свирепость. А поясок, обвивающий ее дивную талию, вдруг зашевелился, превращаясь в змею.
Змея высунула раздвоенный язык и зашипела…
— Вакханки! — озаренно воскликнул Кленский, любуясь опоясанной змеей Зиной.
— Какие еще вакханки? — изумилась Вера Максимовна.
— Разве не видите? — продолжал восхищаться Кленский. — Только вакханки опоясываются змеями… Это истинные менады, опоясавшиеся змеями.
— Распоясавшиеся! — парировала гневно Вера Максимовна.
Змея на Зининой талии снова высунула раздвоенный язык и зашипела на Китаеву.
— Вряд ли это ужик… — ухмыльнулся Кленский. — Натуральная гадюка!
Вообще в благодушно размягченном сознании Кленского все как-то спуталось. Опьянение Владислава Сергеевича было бархатным, сладостным. Чувствовал он себя весело и легко. И метаморфозы, случившиеся с «девчушками», в отличие от Веры Максимовны, отчего-то нисколько его не пугали.
— Ды вы пьяны, Владислав Сергеевич! — набросилась на него Китаева.
— Да, я пьян, — сдержанно, с чувством собственного достоинства произнес Кленский. — Бахус тоже всегда пьян. Но… — Кленский покачнулся.
— Что — но?
— Но в определенные моменты его опьянение, заметьте, имеет вдохновляющую силу! Силу, которая помогает открывать тайны бытия! И я… Я их сейчас вам открою… — заплетающимся языком пообещал он.
— Открывайте! — рявкнула Китаева. — Что все это значит?
— Вы же видите, дорогая, эту дивную талию обвивает змея. Когда вакханки спят на мхах, змея их охраняет. А как, заметьте, они одеты…
— Да они вообще раздеты!
— Вот именно. Типичный наряд менады, вакханки. Перед вами древнейшая мистерия, дорогая Вера Максимовна…
— Мистерия? Да что за капустник устроили эти нахалки?! — возмутилась Вера Максимовна. — С Дашеньки пример бы брали. Девочка прикрыла все, что следует! А эти — совсем стыд потеряли! Да я им такие характеристики в школу напишу! Да я…
— Осторожнее! — шепнул Кленский, наклоняясь к уху Китаевой. — Они довольно свирепы.
— Что?!
— Взгляните на Зину, — продолжал Кленский, оглядывая оскалившуюся в странной улыбке Зину. — Да, такая может запросто вскормить грудью львенка! Колючки и острые камни не ранят ее босых ног… На голове у нее повязка из кожи гадюки, длинные волосы разбросаны по плечам… Да, это они — вечно растрепанные, свирепые и опьяненные перебродившим виноградным соком!
— Я запрещаю впредь употребление напитков! — потребовала «руководительница юных археологов».
— Не перечьте им, уважаемая. Они растерзают вас на части. Не надо бороться за трезвость. В пьяном бреду вакханки не узнают даже собственную мать. В неистовстве они сдирают когтями кожу с жертвенного быка, надувают его кишки…
Вера Максимовна упала в обморок.
* * *
Изменились не только девушки…
С наступлением странной, неестественной жары, совпавшей с завозом итальянского вина в деревню Корыстово, трое студентов, выползающих из своей палатки, стати казаться Кленскому настоящими козлоногими сатирами.
Что касается Михи, то этот юноша, и прежде напоминавший Кленскому хорошенького фавна, теперь впал уже и вовсе в абсолютное сходство.
Над низким Михиным лбом — что, кстати, свидетельствовало о преобладании в характере животного начала! — видны были теперь еще и рожки.
Да-да, рожки, похожие на два крутых завитка. Ямочки на округлых Михиных щеках стали развратнее и соблазнительнее; красивые глаза подернулись туманной дымкой очевидного блуда и похоти…
* * *
Очнувшись от обморока, Вера Максимовна сказала Кленскому:
— Я вас предупреждала! Надо было серьезно с ними поговорить. Наставить на путь, найти подход к молодежи…
— Да какой тут может быть подход? — пожал плечами Владислав Сергеевич. — Вакханалии, праздники в честь бога вина, традиционно имеют характер бурных оргий и мистерий. Опьяненные вином и другими возбуждающими средствами, участники праздника обычно доводят себя до экстаза. Правда, римский сенат запретил вакханалии еще во втором веке до нашей эры…
— Поддерживаю и одобряю такое решение, — вздохнула Китаева. — Как и весь римский народ.
Вообще, придя в себя после обморока, Вера Максимовна немного успокоилась. Возможно, что она и вняла предостережениям Кленского насчет Зининой свирепости. Она словно сломалась. Смирилась и начала принимать новую реальность.
Теперь вместе с Кленским Вера Максимовна лишь покорно наблюдала творящиеся безобразия.
Весь день, увитые гирляндами маков, вакханки носились по лугам и полям.
С высоты холма, где, как на завалинке, сидел Кленский — рядом с ним лежала охапка полевых цветов, — ему хорошо был виден этот забег.
За вакханками, в которых теперь лишь смутно угадывались Зина, Валя и Наташа, неслись невероятными, полными напряжения скачками студенты-сатиры.
— Сатиры — образ непостоянства! — комментировал Кленский.
— Это заметно, — устало присаживаясь рядом с Владиславом Сергеевичем, согласилась Вера Максимовна.
— Собственно, никаких серьезных занятий у сатиров нет: пляшут, бегают за нимфами — вот и вся работа. Отдыхают, играя на флейте.
За Сашей, Тарасом и Вениамином с некоторым отставанием, подскакивая, несся Миха.
— Бог полей и лесов, покровитель стад, — снова прокомментировал Кленский, наклоняясь к Вере Максимовне. — Фавн!
— Вот как? Ну, вы знаток…
И Вера Максимовна помахала листиком лопуха, разгоняя густые винные пары, исходившие от ее собеседника.
— Откуда вы все это знаете? — поинтересовалась она.
— Я одинокий человек… — вздохнул Кленский. — Искусство! «Искусства сладкий леденец» — вот все, что мне осталось! Мое последнее прибежище… Долгими зимними вечерами я наслаждаюсь, листая…
— Понятно.
— Что? Что вам понятно?
— Вы были моей последней опорой, — укоризненно произнесла она. — А оказались заурядным сорвавшимся алкоголиком.
— Вы меня оскорбляете…
— Интересно, сколько у них там, в Корыстове, еще осталось этих пакетов?
— Мно-о-о-го! — Разговаривая с Китаевой, Кленский одновременно с ловкостью, неожиданно обнаружившейся у него, сплетал гирлянду из ромашек, маков и васильков. Охапка собранных цветов, лежащая возле его ног, все уменьшалась.
Наконец он закончил свой труд и набросил гирлянду на плечи.
— Батюшки… — ахнула Китаева. — Как вам идет-то, миленький вы мой!
— Однако я вынужден вас покинуть. — Владислав Сергеевич галантно раскланялся и, увитый цветочной гирляндой, игривым легким шагом удалился в сторону леса.
— Безумие какое-то… — вздохнула Вера Максимовна ему вслед и снова мрачно уставилась на бег вакханок и «этих козлов», как она в отличие от Кленского называла фавна и сатиров.
Оптимизм, сделавший шаг Кленского пружинистым и легким, был не лишен оснований. Так, во всяком случае, ему самому казалось.
Древние были правы: вино — прежде всего источник вдохновения, а уж потом все остальное: зло, яд и так далее…
С некоторых пор Владиславу Сергеевичу вдруг открылась необычайная ясность.
Кленский с очевидностью уяснил наконец истину. Он понял, кто она, эта зеленоглазая девушка с взглядом «теплым, как весна».
Дриада Вита!
Когда знаешь, с кем имеешь дело, действуешь уверенней.
В дриаде соединилось божественное и человеческое. Она не бессмертна, срок ее жизни равен жизни дерева.
Вита — жизнь… Дриада — это жизнь дерева, его влага. Она не так обнажена, как наяды. Она любит собирать цветы. Она привыкла нежиться, отдыхать на влажных мхах. Она — любительница тенистых лесов. Ей свойственна волшебная легкость движений и грация, недоступная простым женщинам. Она разделяет судьбу дерева, с которым соединена ее жизнь…
Теперь он знал, кто она. Дриада, вечно преследуемая, желанная дриада!
Наконец журналист понял, что ему надо делать. Опьянение не знает сомнений. Он был уверен, что хмель открыл ему истину.
Отныне он будет настойчив в погоне.
Она привыкла к играм.
И словно в подтверждение того, что путь избран верный, Кленский довольно скоро снова увидел ее у берега, любующуюся своим отражением в воде.
Конечно, она опять убегала. Но вдохновляющий божественный хмель придал ему сил и смелости. Куда только делась его неловкость и неуклюжесть. Сейчас он бежал, догоняя дриаду, легко и упорно, ничего не боясь.
Ему было весело. Теперь он понял радость этих козлоногих, которые проводят в таких догонялках — тоже своего рода спорт! — всю свою веселую козлиную жизнь.
Наконец-то он догонит ее… Конечно, она опять притворится ивой. Но превращаться уже бесполезно…
Журналист преследовал свою возлюбленную.
Ничего, что она так холодна!
Прохладная, как вода в Мутенке, кожа, зеленые с прозрачными льдинками глаза. Он заглянет в них… И ее взгляд станет «теплым, как весна».
Он растопит этот холод… Он так ее любит, что его любви хватит на двоих. Она растает…
Она ответит на его поцелуй!
Кленский уже почти коснулся своей возлюбленной…
И вдруг внезапная затрещина какой-то железной прямо-таки длани отбросила его метров на пять, не меньше.
И опять этот отвратительный запах скотного двора… И тут же зуботычина!
Кленский очнулся в кустах.
Вита снова исчезла.
Пожалуй, более всего случившееся было похоже на появление разгневанного супруга… А Кленский при этом оказался в роли наказанного любовника.
Но кто это был? Кто эта остро пахнущая скотина, чуть не оставившая журналиста без его дорогостоящих фарфоровых зубов?
Беда была в том, что Владислав Сергеевич так никого и не увидел.
Этот разгневанный некто исчез, так и не представившись.
Исчезла и Вита…
Исчезла!
Кленский растерянно огляделся. Разочарование было столь острым, поражение столь обидным… На глаза навернулись слезы.
И, словно в утешение, ветка ивы вдруг коснулась его щеки. Коснулась, будто погладила.
Владислав Сергеевич обхватил ствол ивы и, целуя ее острые, длинные, как пальцы, листья, зарыдал.
Он не помнил, сколько времени провел, обнимая прохладный бесчувственный ствол дерева. Это затянувшееся занятие прервала Китаева.
— Ну разве так можно, голубчик? — Вера Максимовна заботливо оторвала хмельного журналиста от ивы. — Ну разве можно так пить?
— Я всю-у-у жизнь задаю себе этот вопрос! — Кленский пьяно захныкал. — И знаете что? — Он вдруг резко обернулся к руководителю Общества юных археологов.
— Что?
— Знаете, что я думаю?
— Расскажите…
— Можно! Можно так пить! Вино — источник вдохновения!
— Вижу… я это ваше вдохновение.
Вера Максимовна укоризненно покачала головой:
— Обхватили дерево… «Как жену чужую». Вам нужно выспаться!
— Зачем спать, если потом опять пить? — хныкал Кленский.
— Логично, конечно, — Китаева вздохнула. — Но все-таки…
— Я несчастен. Как вы этого не понимаете? Оставьте меня в покое! — Кленский был неутешен.
— Хорошо, хорошо… — Вера Максимовна явно побаивалась теперь особенно перечить.
— Я буду искать ее! Я найду, я догоню. Я настигну… — бормотал журналист.
— Пьяному море по колено, голубчик, это верно.
Оттолкнув Китаеву, Кленский исчез среди зелени ив.
— Бедный Кленский… — Вера Максимовна проводила его сочувствующим вздохом. — Еще один сбрендил… Как написали бы в старинных романах: «несчастный весь дрожал»!
Сама Вера Максимовна держалась как скала. Не плела гирлянд, не обнажалась, не приручала ужиков и не опоясывалась ими. Никого не догоняла и ни от кого не убегала… Копала и копала.
Как немецкий турист-пенсионер в неизменно белоснежных носочках, с кислым выражением лица, — пунктуально, ровно в девять утра, появлялась она на раскопе. И добросовестно трудилась до двух пополудни. С перерывом на чай.
* * *
Вторые сутки Кленский бродил по лесу в поисках Виты. Невероятная звенящая жара днем, бархатносладостная теплая ночь…
Необычная погода сделала сосуществование природы и человека абсолютно гармоничным. Не нужна одежда, для питья — вода в ключе, устав, можно просто заснуть на мхах, не опасаясь озябнуть, можно есть землянику. Слияние было полным. Но он не чувствовал голода, а жажду знал только одного рода.
Он понял беспечность других народов, подаренную им отчасти их великолепным климатом.
Наконец, все-таки устав, он присел на укрытую мхом кочку и задумался.
«Я наказан. Участь моя всегда одна: любить, не имея возможности соединиться. Всегда догонять и никогда не нагнать. Кто наказал меня этой печалью?» — Кленский припомнил нечеловеческую затрещину.
Кругом была тишина.
Напряжение и безмолвие до звона в ушах. Абсолютное отсутствие ветра, даже малейшего дуновения, застывшие листья…
Неожиданно по непонятной причине Кленский вздрогнул, испуганно оглянулся…
Он и сам не смог бы объяснить, отчего он это сделал. Просто легкое беспокойство, перемешанное с тревогой. Кленский снова испуганно огляделся по сторонам. Никакой опасности рядом не наблюдалось: никого и ничего. Тревога, однако, все нарастала, постепенно превращаясь в страх.
И терпеть это далее было уже невозможно. Он вдруг вскочил на ноги и зашагал, убыстряя и убыстряя шаг, словно торопился найти прибежище, где можно было бы спрятаться от этого страха.
На мгновение ему показалось, что корявый ствол огромного дерева, возникшего у него на пути, похож на человеческий торс с раскинутыми руками.
Выпуклости коры как вздувшиеся вены… Могучий рельефный торс, клочья мха, как шерсть, покрывают густо ноги.
Пан! В древнегреческой мифологии бог лесов, наводящий ужас на людей своим безобразным видом.
Панический страх!
Невероятная тишина и неподвижность воздуха царили кругом.
Застывший лучезарный свет.
Опять то же дерево, похожее на огромного человека, раскинув ветви-руки, преградило Кленскому дорогу. Снова и снова оно возникало у него на пути.
На сей раз сомнений не было. Это был он…
Пан… Великий Пан!
Кленский чувствовал, что сходит с ума от страха.
Спасаясь от этого страха и безумия, он выбежал на опушку леса. Возможно, в поле, на просторе, где нет этих обступающих его страшных деревьев, страх станет меньше, перестанет так давить на него?
Он вглядывался в марево, повисшее над полем, пытаясь уловить в дрожащем воздухе очертания пугающего его силуэта.
Пан явился ему и тут…
И тогда невероятный ужас овладел Кленским.
Он повернулся и побежал. Побежал, не разбирая дороги. Снова в лес.
Что-то, что вселилось в него, не давало ему возможности управлять собой, не давало остановиться.
Между тем какие-то черные точки вдруг появились в небе.
Неожиданный порыв ветра разбил неподвижность воздуха.
Точки, похожие на кружащихся далеко и высоко птиц, становились все гуще. Они приближались, и уже было видно, что это не птицы, а какие-то предметы. Обломки! В воздухе неслись, кружась, вещи и какой-то мусор.
Кленский бежал по руслу Мутенки.
Что-то упало перед ним. Он наклонился на бегу… Это была детская игрушка. Кукла.
И в это время раздался страшный треск.
Дерево, стоявшее позади, накренилось, концом ветки его хлестнуло по руке.
Это был ураган.
Деревья падали сзади и впереди, как подкошенные.
Споткнувшись, Кленский упал и, выбившись из сил, некоторое время лежал неподвижно, уткнувшись лицом в траву…
Ужасный ветер между тем вдруг стих.
Наконец Кленский поднял голову.
Место показалось ему знакомым. Скорее всего, он просто кружил по лесу неподалеку от палаток.
Это была Купель Венеры.
Кругом царила прекрасная, светлая, тихая ночь…
Ночь и утопленница…
Кленский сразу узнал девушку, неподвижно, безжизненно лежащую в прозрачной воде Венериной Купели…
Потоки речной воды, освещенные лунным светом, полоскали ее длинные волосы. Шелковистые маки злобно-красного цвета укрывали ее нагое тело.
Дашенька лежала в Купели Венеры, неотразимая, прекрасная…
«Наконец-то эта невзрачная скромница добилась своего… — подумал Кленский, вспомнив легенду о Венериной Купели. — Искупалась в полнолуние! Однако… цена слишком высока. Как всегда, когда кто-то нашептывает людям дьявольские соблазны и требует за их исполнение непомерную цену».
В прекрасном мертвенно-бледном лице девушки не было ни кровинки.
После Нейланда это был уже второй труп…
Однако почему она мертва?
Кленский наклонился, осматривая Венерину Купель, и отпрянул. Молоденькая ива, росшая на самом краю Купели и обнажившая корни, подмытые водой, вдруг испугала его.
Кусок глины отвалился, упал в воду, подмытый течением. И корни были очень хорошо видны при свете луны.
Красные эти корни словно пропитались кровью…
Вот отчего девушка мертва! Дашенька не утонула… Ее погубило хищное, плотоядное растение, купающее корни в лунной воде. Будто щупальца, они тянулись к прекрасной девушке, впивались в ее кожу, набухали от крови…
Ива забрала и Дашенькину жизнь, и кровь.
Теперь же, словно почуяв новую жертву, корни дерева тянулись к стоящему по колено в воде Кленскому.
Впервые ему пришло в голову, что могло с ним случиться, догони он Виту, прекрасную женщину-дриаду… Возможно, Пан спас его своей затрещиной! Выручил… Как мужчина мужчину!
Корни ивы плотоядно шевелились в воде… И, испуганно отпрянув, Кленский побежал дальше.
Теперь уже несчастный не искал опасных объятий. Он убегал от них.
