Валерия Лебедева. 1 августа 2002 года. Мулен-он-Тоннеруа
– Мулен-он-Тон... Тонне... «Он» что? – спросила Лера, глядя на дорожный указатель, около которого они притормозили. Надпись на указателе гласила: «Moulins en Tonnerois».
– Он-Тоннеруа, – уточнила Николь.
– Тоннеруа – это название реки? – огляделась Лера. – А где она сама?
– Может, разглядишь, если поищешь хорошенько, – засмеялась Николь. – Есть река, есть, не волнуйся. Чуть в стороне. А вот мсье Жерара почему-то еще нет. И это более чем странно. Опаздывать – на него совершенно не похоже. Он пунктуален просто удручающе.
– Да? – опасливо покосилась на нее Лера, и Николь невольно засмеялась:
– Не волнуйся! Он пунктуален, конечно, однако при этом очень снисходительно относится к опаздывающим красоткам. И все же где он? Надеюсь, ничего не случилось?
– Ну мало ли? – пожала плечами Лера. – Дела задержали, с машиной что-нибудь приключилось... Может, стоит позвонить ему?
– И правда. Только сначала к дому подъедем. А вдруг Жерар что-то перепутал и ждет нас не у въезда в деревню, а около дома?
Деревню Мулен-он-Тоннеруа можно было проехать вдоль и поперек за пять минут – причем пять раз туда и пять обратно. Даже по масштабам Франции, которая, как известно, занимает отнюдь не одну шестую часть земли, а значительно меньшую, – так вот, даже по масштабам Франции Мулен – не деревня, а всего лишь деревушка. В ней живет сотня человек народу, домов – ну, штук двадцать. Это каменные двух– и трехэтажные «домишки», стоящие в садах или виноградниках, окруженных мощеными улицами.
Лера уже устала охать на каждом шагу. По пути в Мулен они проехали через немалое количество подобных «деревушек», ухоженных почище любого столичного города. Пересекли они и Нуайр, где проводил лето потенциальный жених Леры – Жерар Филиппофф.
Этот городок с его типичными для бургундской архитектуры оштукатуренными каменными домами, как бы перечеркнутыми наискосок коричневыми балками, с бесчисленными цветочными кашпо, которые свешивались чуть ли не со всех балконов и фонарей, привел Леру в состояние какой-то моральной невесомости. Жизнь здесь была невероятно надежной, она чудилась бесконечной, бесконечно устроенной и бесконечно комфортной, и Лера впервые ощутила, что эта афера с французским женихом вполне может удаться. Еще вчера и даже сегодня в Париже ей так не казалось. Конечно, Париж – роскошный, великолепный, ошеломляюще прекрасный город, им невозможно не восхищаться, однако Лере трудно было представить себя не просто бродящей по его загадочным улочкам, но именно живущей там, живущей в одном из этих изысканных зданий. Других – не изысканных, не величественных – она там просто не видела. Это же сплошь музеи, а не дома для жилья! А ведь большинство времени мсье Филиппофф проводит именно в Париже...
«Я не смогу! – смятенно думала Лера. – Я слишком русская, слишком провинциальная для этого роскошного, чужого города!»
Так она рассуждала в Париже. Однако в Нуайре ей стало гораздо легче. Провинциалка? Да ведь и здесь провинция – дальше некуда. Слишком русская?.. Ну что ж, бывают в жизни ситуации, когда стоит пожертвовать ничем не подкрепленным, полунищенским патриотизмом ради благополучной жизни в богатой стране, с богатым и щедрым человеком. И так ли уж будет велика эта жертва, если мсье Филиппофф и Валерия Лебедева понравятся друг другу?
Однако где же он, этот баснословный мсье Филиппофф?
– Это потрясающе, – проворчала Николь, выруливая на маленькую площадь. – Ты только посмотри! Его нет как нет!
Лера осмотрелась – не без удовольствия, надо сказать. В центре площади стояла высокая, в рост человека, каменная тумба, на которой был водружен небольшой кованый крест. Лера не раз видела сегодня такие крохотные часовенки – шапель, поставленные не всем, как говорится миром, а какой-то одной семьей. Вот эта, именно эта шапель, предупредила Николь, была сооружена семьей Брюн еще в четырнадцатом веке. С ума сойти: семьсот лет назад! Тогда здесь, наверное, и в самом деле были речные мельницы на Тонне, эти самые Мулен-он-Тоннеруа, давшие название деревне. Тогда же, в четырнадцатом веке, было воздвигнуто и странное сооружение, ограждавшее площадь с восточной стороны: обиталище Брюнов, которые в то время еще не разбогатели и не обзавелись замками. Пережив затем вспышку удачи и обогащения, но утратив во время революции восемнадцатого века замки и вновь обеднев, они смиренно вернулись к родовому гнезду, перестроили его, приспособили для нормальной жизни...
Ныне родовое гнездо Брюнов представляло собой мощный двухэтажный дом – простой, ничем не отличающийся от стоящих вокруг, разве что цветом. Все дома в Мулен радовали глаз серым камнем, отшлифованным временем, а дом Николь был голубой. Вернее, облезло-голубой – кое-где краска оставалась, кое-где стерлась.
– Ну и как тебе? – с усмешкой глянула на Леру подруга. – Хорошую краску делали в 1922 году, правда? Чуть не сто лет держится!
– Его покрасили в 22-м году?
– Ну да. Как раз окончилась Первая мировая война, и французские солдаты возвращались по домам. Ги Брюн был единственным представителем Мулен, который оказался на фронте. Его возвращения ждала вся деревня. И когда прошел слух, что доблестный воин уже близко, земляки от восторга решили покрасить его дом в любимый цвет всех французов. Сначала намеревались разрисовать его вообще в три цвета, как на национальном флаге, но потом выбрали один колер.
– Надо полагать, воин был в восторге? – хихикнула Лера.
– В летописях рода Брюн его первая реакция не зафиксирована, – хихикнула и Николь. – Однако у нас в семье поговаривают, что он прожил всего лишь семьдесят лет (а все Брюны, чтоб ты знала, долгожители, меньше чем до девяноста не живут!) именно из-за потрясения, вызванного ежедневным созерцанием покрашенного и изуродованного дома.
Лера смеялась, с радостью поглядывая на подругу. Как же здорово, что Николь стряхнула наконец-то свое уныние, ставшее, казалось, привычным! Уж сколько раз Лера ей твердила, что это и для будущего ребенка вредно, и вообще – грешно столь глубоко предаваться унынию, но Николь никак не могла сбросить этот печальный флер. А тут вдруг вон как оживилась! Дома, как говорится, и стены помогают.
– Ну, и в самом деле пора позвонить Жерару, – отсмеявшись, сказала Николь и открыла сумочку. Заглянула туда, высоко вскинула брови, открыла бардачок. Нахмурилась. Неловко, оберегая живот, выбралась из машины и направилась к багажнику.
Лера тоже вышла. И в ту же минуту невдалеке громко начали бить часы. Она даже вздрогнула! Оглянулась и увидела за деревьями стену церкви с часами. Это они отбивали пять вечера.
Лера невольно покачала головой. За минувшие полтора дня хождений по Парижу она четырежды заходила в разные католические храмы (культовый Норт-Дам-де-Пари, церковь Святой Мадлен, Тринити, то есть Троицы, и истово любимый ею за тревожную красоту Сакре-Кёр), и всякий раз там начинали либо бить колокола, либо играть орган. А здесь вот часы ударили. Нет, католические храмы определенно благосклонны к русской девице, которая надеется найти свое счастье на этой земле! Они как бы даже благословляют ее. А вот интересно, этот мсье Филиппофф, наполовину русский, уже окончательно окатоличился? Захочет он венчаться по православному обряду или по католическому? Или вообще не пойдет в церковь, дело ограничится регистрацией брака?
Слушайте, девушка, а вам не кажется, что вы слишком уж ретиво взялись за шкуру неубитого медведя? Вышеназванный жених еще не сделал вам официального предложения. Вы еще в глаза друг друга не видели. Только на фото и на видеокассетах. А ведь может статься, что, повстречавшись, вы кинетесь друг от друга наутек!
– Замечательно, – раздался в это время сердитый голос Николь. – Просто потрясающе!
Она захлопнула багажник и пожала плечами.
– Что случилось?
– Да я телефон либо потеряла, либо дома забыла. Скорей всего, дома, потому что он лежал в кармане жакета, а жакет я в сумке не нахожу. То есть я и его забыла! Вот же прогрессирующий склероз! Теперь понятно, почему Жерар не предупредил, что опаздывает. Наверняка названивал, а телефон-то остался в Париже! Ну что я за дура, почему не догадалась подъехать в Нуайре к его офису!
– Ну давай мы ему из дому перезвоним. Ах да, здесь же нет телефона... Тогда от соседей? Или это неловко?
– Да почему?.. – Николь рассеянно огляделась. – Только от кого? Ни Женевьев, ни Марка с Гретой, ни Жаклин и Виктора дома нет.
– Почему ты думаешь?
– Машин не видно. Здесь все всегда оставляют машины около домов, как в Париже. Одна я в гараж ставлю.
– А почему? Боишься, угонят твою малявку?
– В том-то и дело, что боюсь, что не угонят! – хихикнула Николь. – Ты правильно сказала насчет малявки. Вот увидишь, какие тут у всех авто. Последние модели «Мерседесов», «Фордов», «Вольво» и всякого такого. Ну, я и убираю свою крохотульку с глаз долой, чтоб не позориться. Что и сделаю как можно скорей, а ты пока открывай ставни. Только давай сначала наши сумки достанем.
Лера не позволила Николь напрягаться: сама вытащила все три битком набитые сумки с вещами и продуктами (по пути они основательно затарились в супермаркете для автомобилистов в Оссере, потому что в Мулен не было магазинов из-за малочисленности населения, за продуктами ездили в Нуайр, где был супермаркет, но в Оссере все куда дешевле), втащила их на высокое каменное крыльцо родового гнезда Брюнов и принялась открывать ставни на двери, потому что она оказалась наполовину застекленной и нуждалась в защите.
Ставни были белые, тяжелые. Их следовало развести в стороны и укрепить особыми задвижками, сделанными в форме голов в монашеских капюшонах. Даже и без этой реалии Лере казалось, что она совершает некое священнодействие. Все здесь было другое, другое, совершенно непохожее на ее прежнее существование в Нижнем Новгороде, в России!
– А на окнах как открыть? – спросила она, оглянувшись на Николь, которая уже завела машину в гараж, очевидно, переделанный из бывшей конюшни, такой он был огромный и просторный – под стать дому.
– Ставни на окнах? Изнутри, конечно. Как же иначе?
Лера пожала плечами. Она не знала – как. Она прожила всю жизнь в панельном доме, в деревне родни у них не было, из всей феодальной собственности – фанерная дачка и четыре сотки земли, так что где ей было ознакомиться с конструкцией ставен? К тому же это были французские ставни! Небось тоже четырнадцатого века!
Вошли в дом, и Леру сразу начало трясти, так холодно оказалось внутри. Но стоило ей поглядеть на огромный камин в столовой, на большущий дубовый стол, на дубовые поставцы с оловянными кружками и тарелками... Много чего навидалась она в парижской квартире Николь, но такого количества антиквариата не было даже там.
– Как тебе наш Блошиный рынок? Знаменитый рынок в Париже, где продаются старые вещи? – усмехнулась Николь, глядя на ошеломленное лицо подруги.
– Слушай... это просто с ума сойти! А вы не боитесь вот так это оставлять без присмотра? Ведь большую часть времени здесь никто не живет.
– По-настоящему ничего ценного здесь уже не осталось, – объяснила Николь, стаскивая чехлы с мебели. – Нас три раза грабили, а кроме того, тетушка Мари, накануне смерти выжив из ума, продала почти все из дому каким-то цыганам за бесценок, франков за триста или что-то в этом роде.
– Да ты что?!
– Ну да. Поэтому здесь, внизу, еще ничего, более или менее представительно, а наверху довольно убого.
На втором этаже, в двух больших спальнях, оказалось и впрямь пустовато. Огромные дубовые кровати да такие же платяные шкафы, которые язык не поворачивался назвать иначе как гардеробы. Две-три гравюры с сюжетами из Библии: чрезмерно тепло одетая Ревекка у колодца под пальмой, рядом топчется приунывший от долгого воздержания Иаков, потом что-то связанное с приключениями благочестивого Иосифа, и еще портрет красивой дамы в кринолине, с двумя маленькими девочками.
– Это твои предки? – расширила глаза Лера.
– Да нет, просто красивая картина. Но не зря эта комната называется у нас в семье «спальня дочерей». Наверное, в начале века здесь вполне могли спать девочки, которые одевались так же, как эти, изображенные на гравюре...
Да запросто они могли здесь спать! Может, их призраки сейчас потихоньку таращатся из углов на двух других «девочек», которые нынче ночью возлягут на их кровати?
Лера огляделась, чувствуя себя так, словно им с Николь предстоит ночевать в каком-то музее. Укрываться перинами, а не одеялами, под головы подкладывать валики, а не подушки... За стеной ванная комната, окно которой выходит в огромный заросший сад – не сад, а царство Спящей красавицы! В ванной, правда, все современно, ковшиком из тазика поливаться не надо, достаточно зажечь газовую колонку и краник повернуть, тут же унитаз-компакт и нормальная раковина, но на полу лежат домотканые коврики, а вышитые вручную полотенца висят не на крючках, а раскинуты на специальных таких бронзовых ширмочках с шишечками...
Тут Лера заметила, что Николь исподтишка улыбается, поглядывая на нее, – и смущенно отвернулась. Ну да, конечно, она кажется этой хорошенькой, изысканной француженке сущей дикаркой. Вот, думает небось, раскатала губу! Уже, конечно, представила, как сама будет жить в таком же доме – только еще шикарней, потому что этот Жерар безумно богатый мэн, – пользоваться таким же антиквариатом, потому что французские предки этого полурусского мсье умудрились ничего не потерять во время революции, а потом благодаря удачным семейным союзам еще и приумножили былые богатства. Однако ты сначала понравься придире-жениху!
Но тут же Лера вспомнила, как в позапрошлом году к одной ее подруге приезжали в Нижний знакомые англичане. Подруга решила продемонстрировать им рашен экзотик и свозить на свою дачу в Семенов (два часа езды от Нижнего). Ехали они, ехали, вдоль дороги стояли леса, расстилались поля, англичане сидели, разинув рты, и время от времени спрашивали с некоторым ужасом: «Это все еще Россия?!»
Настроение мгновенно улучшилось, чувство национального самосознания воспрянуло. Ну и не понравится! Ну и в пень!
– Мон Дье! – воскликнула вдруг Николь, стоявшая у окна. – А вот и Жерар!
У Леры похолодели ладони.
Снизу послышался звук мотора, потом двигатель заглох, хлопнула дверь автомобиля, и веселый, звонкий мужской голос воскликнул:
– Мадемуазель Брюн! Николь! Я знаю, мне нет прощения! Но мои обстоятельства вполне можно назвать форс-мажорными. Более того, я приехал буквально на одну минуту. Только чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и сообщить, что вынужден сейчас же уехать снова. Слишком важное, можно сказать, жизненно важное дело!
– Как уехать? – растерялась Николь. – Но мы ведь договорились... Мы с Валери...
– Валери... она уже здесь?
Мужской голос за окном дрогнул, и Лера почувствовала, что и сама дрожит.
– Конечно, где же ей еще быть?! Входите, Жерар. Сейчас я вас познакомлю.
– Авек плезир! – раздался голос за окном, потом какой-то шум, потом Николь засмеялась – полуиспуганно-полувозмущенно, вскрикнула:
– Да нет, через дверь, вы что, с ума сошли?
А еще через минуту в окне показалась фигура мужчины. Он легко подтянулся, слегка перевесился через подоконник и повис: ноги еще на улице, торс уже в комнате. Мельком улыбнулся Николь – и во все глаза уставился на Леру.
Выглядит лет на тридцать пять, хотя, насколько знала Лера, ему на десять лет больше. Темно-каштановые чуть вьющиеся волосы, загорелое лицо, яркие, зеленые, смеющиеся глаза. В лице, такое ощущение, нет ничего мягкославянского – все остро, четко вычерчено, резко. Поджарая, но отнюдь не тощая, а сильная, широкоплечая фигура.
Мужчина все так же висел, придерживаясь за подоконник.
– Ну что же вы, Жерар! – снисходительно усмехнулась Николь. – Входите, то есть влезайте. Валери, позволь представить тебе...
Она умолкла, видя, что серые и зеленые глаза уже вовсю знакомятся и без ее помощи. Прикусила губу, неожиданно встревожившись. А вдруг они не понравятся друг другу?! Вдруг Лера сейчас отвернется, закроет лицо руками, скрывая свое огорчение, а Жерар просто разожмет руки, шумно спрыгнет на улицу – и умчится прочь?
Да нет, вроде бы пока не видно разочарования в этих неотрывных взглядах...
Николь тихонько вздохнула, чувствуя себя в эту минуту не двадцатипяти-, а как минимум шестидесятипятилетней свахой. Все испытавшей, все пережившей, все позабывшей. Нет, конечно, она не забыла, как сама впервые встретилась с человеком, которого продолжала безумно любить, несмотря ни на что. Они точно так же вцепились друг в друга взглядами. Эти-то ведут себя вполне благопристойно, а они с Мирославом сразу начали раздевать друг друга глазами. В его взгляде было откровенное, жгучее желание, но Николь почему-то не смутилась, а мгновенно вспыхнула ответным огнем. И этот огонь все еще горит в ней, несмотря на то, что Мирослав давно уже...
Она вздрогнула, потому что Жерар вдруг разжал руки и с грохотом обрушился вниз, а Лера отвернулась, закрыв лицо.
Забыв о вечно мешающем животе, Николь испуганно навалилась на подоконник:
– Мсье Филиппофф!
Жених уже наполовину забрался в свой новехонький «Ауди». Благодаря Мирославу Николь была довольно хорошо знакома с великой русской литературой, а потому ассоциация с Подколесиным, выскочившим в окошко накануне женитьбы, пронзила ее, как стрела.
Какой кошмар! Какой афронт! Бедная Валери!
– Жерар, куда вы?! – беспомощно воззвала Николь. – Может быть, все-таки попробуем получше познако...
Филиппофф приостановился, оглянулся:
– Николь, простите, но я обязан вернуться к делам. Если я войду, то уже не смогу уехать. А надо, надо, надо!!! Но завтра утром, если позволите, я снова буду здесь, и мы продолжим знакомство. Кроме того, из-за срочного приезда моего поверенного я забыл дома две вещи, без которых считаю невозможным быть представленным Валери. Поэтому – до завтра, до завтра!
Мотор взревел, «Ауди» заложил крутой вираж по площади вокруг фамильной брюновской шапель.
– Какие вещи?! – без всякой надежды докричаться до странного клиента, возопила Николь.
Как ни странно, Жерар ее все-таки услышал.
– Я забыл про цветы и кольцо! – выкрикнул он, высунувшись в окошко, и его «Ауди» вылетел из Мулен-он-Тоннеруа, как пуля из револьверного ствола.
