36

Костыльные молотки были тяжелые, с длинными деревянными ручками. Молотками полагалось пришивать рельсы к шпалам. Рельсы в Курагино завезли, а шпалы полеживали где-то в Абакане. Молотки стучали на плакатах.

— ...креозот — это черная маслянистая жидкость, которой пропитаны шпалы...

Макогон ходил у доски и тыкал указкой в разноцветные квадраты. Макогон был худой, длинношеий, похожий на гусака.

Спиркин записывал все старательно, спешил, звякал пером о коричневые бока чернильницы. Открытая чистая тетрадь лежала на парте перед Букварем. Букварь сидел, подперев рукой голову, и сдирал ногтем черную блестящую краску

— Все поняли? И вы, Колокшин, поняли? Повторите.

— Что? — спросил Букварь.

— Он устал. — Шепот у Спиркина получился таинственный. — Мы весь день собирали дом за конторой...

— За конторой? — сказал Макогон, и ободранная указка снова уткнулась в зеленый квадрат.

На плакатах передвигались по рельсам краны-путеукладчики, рабочие тащили захватами рельсы. Захваты были похожи на большие щипцы, а собранные звенья — на широкие лестницы с толстыми ступеньками.

— О чем ты думаешь? — прошипел Спиркин. — Зачем же тогда ходить на курсы?

— Ладно, отстань! — обиделся Букварь. — Занимайся своим чистописанием.

Он взял ручку, макнул перо в чернильницу, и на тетрадочный лист спрыгнула клякса. Букварь подумал и положил ручку. Ну ее к черту!

«А вот если такими щипцами колоть сахар, получится что-нибудь или нет? Только нужен здоровый кусок сахара. Наверное, размером с целого Спиркина...»

— ...и все пока. — Указка постучала по доске. — Где-то у насыпи валяется несколько шпал. Видел я. Может, все-таки удастся провести практическое занятие? Вы свободны...

Хлопают крышки парт. Будущие путеукладчики свободны. Длинный Макогон смотрит, наверное, сейчас в спину ему, Букварю, и укоризненно качает головой.

— Букварь! Букварь! Что вы так долго!

Вот тебе раз! Зойка. Собственной персоной. Великолепная, как всегда. Топчет у крыльца пыль стройными, загорелыми ногами.

— Я приехала, Букварь. Ты видишь?

— Зойка!

— А ты все учишься! Это уж точно! А у вас, к сожалению, ноги кривые... Нет, это я не тебе, Букварь, это я вон тому парню с восьмеркой вместо ног.

— У тебя новая прическа. Ты похожа на Бабетту.

— Это заметно?

— Что заметно? Прическа или то, что ты похожа на Бабетту?

— И то и другое.

— Само собой!

— Ну, пошли.

— Куда?

— Куда-нибудь. Возьми меня под руку.

— Вся бригада приехала? — замешкался Букварь.

— Нет, я одна. Бригада приедет завтра. И Ольга и Даша...

— Ага, — сказал Букварь и неуклюже взял Зойку под руку.

— Я по тебе очень соскучилась, — шепнула Зойка.

— Ну, и я тоже...

— Как у вас тут, в Курагине?

— Ничего, цивилизация. А как у вас?

— Мастерскую закончили. Новую.

— Так быстро? Как же вы это?

— Мы ведь виртуозы! Что нам стоит! Куда мы идем? Первый вечер — танцы. Второй — танцы. И третий вечер — танцы. Усталое шарканье ног по стареющим, стершимся доскам. Рука на желтой, оранжевой и лиловой талии. Зойка меняет наряды. Проплывают вдруг в толпе танцующих смеющиеся Ольгины глаза. Значит, она приехала. Значит, теперь надо будет проходить мимо нее и не обращать на нее внимания, словно бы ее и нет. Значит, надо будет... Первый вечер, второй, третий...

— А теперь куда?

— Просто побродим. Можно дойти до стадиона. Или до Тубы.

— А где та звезда?

— Звезда?

— Ну, помнишь, ты рассказывал? Та, что горит голубым раз в месяц. Ее любили древние греки.

— Ах, та звезда? Сегодня у нее выходной.

«Я совсем забыл про ту звезду А ты помнишь. Я же ее выдумал! Ладно, пойдем к Тубе. Мы молчим или перебрасываемся пустяковыми словами. Я знаю: твои глаза не молчат. Я боюсь их услышать. Зачем я хожу с тобой? Я и сам не знаю. Потому, что ты этого хочешь. Потому, что мне все равно. И потом, этого требует физиология... Но почему же я не могу тебя даже поцеловать? Я не боюсь. Нет, просто мне надо сказать три слова: «Я тебя люблю». А я не могу У меня их нет».

— Ну вот, мы и пришли к твоему дому

— Так быстро!

— Ага, — сказал Букварь. — Так быстро. Я пойду

— Иди. Без тебя я буду одинока, как милиционер на посту

— Чего-чего?

— Ничего, — засмеялась Зойка. — Разве ты не знаешь? Мою фотографию напечатали в «Известиях». Передовик там, и все прочее. Теперь идут солдатские письма. И в каждом третьем — слова: «Увидев вашу фотографию, моя голова закрутилась, как пропеллер у сломанного самолета... Я одинок, как милиционер на посту».

— Ну ладно, ты уж не скучай.

— Не буду. Иди. Я тебя увижу завтра?

— Увидишь, конечно. Счастливо. Я пойду

— Ну иди.

Шаги заспешили по коридору. «Иди». А куда идти? Домой, в общежитие? Выслушивать пьяные философствования Виталия? Или нырнуть сразу в постель, как Спиркин, и делать вид, что спишь, что ничего не видишь и не слышишь? Или шагать по ночи, по пыльной пепельной дороге, по мокрой траве и чувствовать на своих плечах черное небо, истыканное звездами?

Здесь нет Канзыбы, и нет камней над злой и шумливой рекой, и негде сидеть, обхватив колени. Здесь многого нет. Здесь нет Кешки. Здесь нет Николая. Здесь...

Здесь все равно. Безразличие. Тупое, ленивое и страшное чувство, как пот, въелось, втерлось во все поры его, Букваря, существа. Ничего не хочется делать, ни о чем не хочется думать. Потому что ему все равно...

Он ходит по Курагину, днем строит дом за конторой, слушает вечером длинношеего Макогона, танцует с Зойкой, убегает от нее, и все это как в тумане, как в клочковатом, глупом сне, который никак не может прекратиться. Он чувствует, что не может выйти из состояния какого-то нервного шока, начавшегося на кошурниковском спуске, когда он увидел Кешку на земле и отступил, пятясь, к синей машине с красным кантом. Он хочет не думать обо всем этом, хочет смеяться, радоваться солнцу, слушать объяснения Макогона, но вспоминает тут же: «А Кешки-то нет. А Николай-то предал...»

«Все сейчас так перекрутилось...» Все перекрутилось, и тут ничего не дернешь, не оборвешь, как черные нити, державшие Буратино. Да и зачем?

Иногда приходят мысли о Суздале. Он все пытался когда-то представить себе предка своего, старика суздальчанина, чуть сутулого, в холщовой рубахе и лыковых лаптях, и никак не мог удержать образ его. И никак не мог ухватить, почувствовать волновавшую его связь времен. Смешно! Где она, эта связь времен? Тот суздальчанин уже много веков лежит в могильнике за Мжарой. Весь древний Суздаль, его мир, его мысли и заботы, его гениальность, его любовь, — все это там, в могильнике за Мжарой, и нигде больше. Время распадается. Каждый уносит с собой свое время...

— ...Колокшин, вы неправильно держите молоток... Вы его сейчас сломаете... Ну вот, я же говорил!

Еще одна ручка костыльного молотка полетела к черту И еще одна...

— ...надо вращать вокруг плеча...

«Нет, все это бред! Все это страх! Как тогда, когда ты висел и держался четырьмя пальцами за планету Земля. Нужно оборвать это состояние. Оно противоестественно».

— ...на сегодня хватит. Следующее...

А теперь, если не пришла Зойка, нужно идти домой, в общежитие, а там валяется на постели Виталий, и все начнется сначала.