23
— Ты лежи, — сказала Ольга. — Ты лежи. У тебя ангина. Просто ангина. Она пройдет.
Брезентовый потолок над головой поднимался вверх под наклоном, резкий, натянутый, как доска, и по нему что-то стучало, глухо и шурша скатывалось вниз.
— Дождь. Все еще дождь.
— Ага, дождь, — кивнула Ольга.
Она сидела рядом, у его кровати, на высокой табуретке, держа в руках остроносого Буратино. Потрескивали в железной печке березовые дрова, их там, наверное, было много, и печка трудилась и гудела, добродушная и довольная.
— Мы уж испугались, — улыбнулась Ольга, — ты все бредил и стонал. Но утром был врач, и он успокоил. Врача вызвал Дьяконов, и добирался он на трелевочном. Врач хотел посидеть с тобой, но уж я вызвалась, потому что у него дел много в Кошурникове. Он оставил тебе таблетки. Аспирин и еще что-то...
— У меня, наверное, была высокая температура. Я очень плохо переношу высокую температуру Бред начинается и всякая такая ерунда... Потом вспоминать стыдно...
— У тебя было тридцать девять и пять...
— Ну вот, — расстроился Букварь, — конечно, я нес бред! Всегда так... Просто я такой неудачный!
Ольга засмеялась почему-то, и не слышно стало, как шуршит по натянутой брезентовой крыше дождь. Пластмассовый парень в черных штанах уселся на подушку, и желтые тяжелые башмаки его уперлись прямо в лицо Букваря.
— Пусть он пока посидит с тобой. Я буду готовить обед. Ты ему расскажи что-нибудь.
Брезентовая дверь дернулась за Ольгой и застыла, успокоившись. Букварь вытер ладонью со лба холодный пот, рука была слабая и медленная. Температура упала, и вставать не хотелось. Он часто глотал слюну, потому что горло у него пересохло, а глотать было больно.
Букварь подумал, что приключилась смешная история. Можно было и не мучиться в бреду, и не валяться сейчас, да еще с больным горлом. Букварь пожалел, что полез в ржавую Канзыбу и переплывал ее. Но потом он решил, что думать так глупо, что вообще глупо жалеть о чем-либо «после драки».
И все же получилось смешно. Если бы телефонная связь на самом деле была нарушена, поступок его назвали бы нужным и оправданным. Даже, чего доброго, подвигом. Но телефон работал. И выходило, что тот же самый поступок оказался глупым и бессмысленным. Дьяконов даже ругался!
«А Кустов! — подумал Букварь. — Это же, верно, негодяй!»
— Букварь! Надо иметь совесть. Буратино сидит и скучает.
Ольга стояла у печки, и у нее в руках были дрова. Короткие, колотые мелко, они пахли Кешкиной баней. Ольга наклонилась к печке, худенькие березовые поленца укладывались в огонь. Рот у печки был красно-оранжевый и прямоугольный. Букварь смотрел на Ольгины руки и на лицо и как будто видел ее в первый раз.
Она ему очень нравилась. Лицо ее озарял березовый огонь, и глаза светились, отражали рыжее прыгающее пламя. А движения ее подчинялись какому-то музыкальному ритму, в них не было ничего лишнего, неуклюжего, они были свободные и пластичные.
Она стояла сейчас совсем рядом, тоненькая, с модной фигурой, как определил Виталий Леонтьев, хрупкая на вид. Но Букварь знал — руки она пожимает, как парень. До боли. С детства Ольга предпочитала компанию мальчишек. Бегала в брюках, с саблей и автоматом в руках, пела «Послушай, Боб, поговорим короче, как подобает старым морякам», играла даже в футбол, вратарем. И выросла озорной и женственной и такой, что ребята на трассе никогда в ее присутствии не ругались матом и не рассказывали «веселых» анекдотов. «Девчонка!» — с уважением подумал о ней Букварь.
— Ольга, посиди на этой табуретке.
— Погоди, Букварь. У меня там борщ.
Дождь шуршал и шуршал по брезенту, и Букварю стало скучно. И он вспомнил, как спешил позавчера с Тринадцатого километра и зачем спешил. И снова поползли тоскливые мысли, и был нужен разговор с Николаем, чтобы вычеркнуть их навсегда.
Забухали у палатки тяжелые сапоги, застучали о деревянный столбик, сбрасывали с себя комья налипшей грязи, стряхивали дождевые капли. Вернулись с просеки ребята.
Букварь быстро повернулся на правый бок, уткнулся носом в брезентовую стену.
— Букварь, ты спишь?
— Нет, — не сразу, неуверенно ответил Букварь.
Он обернулся. На табуретке у кровати сидел Николай. За ним стоял мокрый улыбающийся Спиркин. И Николай улыбался.
Улыбка у него была та самая, от которой у людей улучшалось настроение и становилось тепло на душе. Тепло это рождалось в больших коричневых глазах, обведенных сверху густыми антрацитовыми бровями. Эти глаза обезоруживали и успокаивали.
Букварь приподнялся на локте и заулыбался. Он понял, что никакого разговора не будет, что эти прямые глаза не могут обманывать, что все Кешкины слова — ерунда, глупая и нелепая шутка. Он смеялся, обезоруженный и успокоенный.
— Мы сегодня повкалывали! — сказал Спиркин. — Договорились с Мотовиловым, что, пока уж торчим из-за погоды здесь, будем рубить просеку за Бурундучьей падью.
— Это мы из-за меня здесь торчим! — расстроился Букварь.
— Да брось ты! — сказал Николай. — И не думай. Мы представили, что ты с нами, и работали сегодня за пятерых. Ты спи.
Букварь дремал, когда пришли Виталий и Кешка.
Сквозь сон, сквозь теплую ватную дрему он услышал их голоса, тихие и далекие. Букварь раскрыл глаза и у палаточной двери увидел Виталия и Кешку. Оба они были в грязных, намокших ватниках и курили. У Виталия была ссадина на щеке, а Кешка держал правую руку за спиной, словно прятал что-то.
— Привет, Букварь! — обрадовался Кешка.
Они подошли к Букварю. Кешка продолжал держать руку за спиной, и вид у него был многозначительный.
— Вот, Букварь, держи, — сказал Кешка.
На ладони его лежал крохотный букет мелких, незнакомых Букварю цветов.
Цветов было пять. Тонкие стебли и узкие хрупкие листья были покрыты белым коротким ворсом.
На волосатых стеблях сидели белые звезды. Звезды были многолучевые, лепестки-лучи их в своем белом цвете несли голубые и зеленоватые оттенки. Цветы были скромные, но только на первый взгляд и издалека. Когда Букварь всмотрелся в них, он удивился благородству и нежности белых звезд. Оранжевые жарки тайга «ковала» молотом в кузнице, а эти цветы вышли из ее ювелирной мастерской. Букварь вопросительно поднял глаза.
— Эдельвейсы, — сказал Виталий. — Эдельвейсы.
Букварь попытался вспомнить стихи об эдельвейсах, которые он читал когда-то, но не смог и вспомнил вдруг пьесу Гюго, и даже не пьесу, а фильм, поставленный по ней. Он увидел высокого, гордого испанца, воюющего со скалами, с камнями и горными ручьями для того, чтобы принести остролицей королеве пучок голубоватых звезд, любимых ею, и упасть без сил у ее ног.
— И вы... Вы их искали долго... Где вы их...
— Да там... Мы ходили к скалам, — небрежно сказал Кешка.
— Вообще-то они редкие, — объяснил Виталий, — а на Саянах встречаются. Сибирские.
— Вы рисковали?
— Ну! — засмеялся Кешка.
Он смеялся, а Букварь видел, что глаза у него уставшие и что щека у Виталия ссажена здорово и надолго.
