15
О Бульдозере молчали. Словно его и не было никогда. По расчетам Букваря, Бульдозер должен был уже добраться до Абакана и теперь, наверное, болтался в Кешкином городе в ожидании поезда. Букварю казалось, что тишина тогда за столом была не нужна. Но он упорно доказывал себе, что говорить было не о чем.
Работали в Бурундучьей пади, обедать шли не спеша, и на обед уходило часа полтора.
Однажды, придя из Бурундучьей пади, они увидели у палатки Бульдозера. Бульдозер был без чемодана и рюкзака, стоял под дождем, тихий и нерешительный.
— Привет, — сказал Бульдозер.
Буркнули в ответ что-то невразумительное. Мыли под кедром дождевой водой из жестяного рукомойника сапоги, лица, руки.
— У тебя есть сигареты? — спросил Кешка.
— Есть, — обрадовался Бульдозер.
Большими, красными руками — медвежьими лапами — спрятал Бульдозер от ветра и дождя огонек спички, слабый и робкий, словно троечник на экзамене. Кешка наклонился и уткнулся сигаретой в теплые ладони Бульдозера.
— В Кошурникове не продают ковчегов? Ну хотя бы моторных лодок? — спросил Кешка.
— Нет, — пробасил Бульдозер.
— А жаль. На чем будем плавать? Скоро придется плавать...
Болтали о всякой ерунде. Молчали о том, о чем хотели говорить. Было здорово, что Бульдозер вернулся. Букварь понимал, что о том же самом думают сейчас все ребята и они тоже, как и он, взволнованы и рады. И Бульдозер взволнован и поэтому не может начать разговор, который теперь нужен всем.
— В Кошурникове Джебь помаленьку разливается, — сообщил Бульдозер.
Все представили себе зеленое Кошурниково и Джебь, узкую, грязную и ядовитую, отравленную отбросами золотого рудника, и прораба Мотовилова с его желтым мундштуком на берегу разливающейся Джеби, расстроенного и сердитого.
— Ну, ты чего? — спросил Кешка.
Бульдозер набрал воздуха и, казалось, хотел разом его выдохнуть. Но вдруг поперхнулся и нервно махнул рукой:
— Да так... ничего...
— А-а-а... — сказал Кешка.
Букварь подумал, что, будь он на месте Бульдозера, он бы, наверное, вот так же тянул время, вместо того чтобы выговорить слова: «Извините, ребята...»
— Часы у меня пропали, — сказал Бульдозер.
— Какие часы? — удивился Кешка.
— Обыкновенные — «Победа». С раскрашенным циферблатом...
— То есть как пропали?
— Как пропали! — Кешкины вопросы вызывали у Бульдозера раздражение. — Так и пропали.
— Ну, поищи, — сказал Виталий.
— А чего их искать, — промычал Бульдозер, — я их и не терял.
Он смотрел в траву насуплено и напряженно.
— Брось ты! — взвился Кешка. — Ты же знаешь, ребята здесь хорошие!
— Хорошие... — согласился Бульдозер, — а часы у меня украли.
Дернулась кедровая ветка, сбросила вниз крупные, как смородина, капли.
— Ты что? — Николай встал.
Бульдозер тоже встал. Вскочили Кешка и Спиркин закричали, перебивая друг друга.
— Погодите, — сказал Николай. — Говори, кто?
— А я знаю? — сбычился Бульдозер. — Из вас... Кешка подскочил к Бульдозеру:
— Гад ты последний! Ты же знаешь нас!
Теснили Бульдозера Спиркин, Букварь и Ольга. Кричали, размахивая руками, наступали на него. Пятился Бульдозер неуклюже, твердил упрямо, как испорченный патефон:
— Хорошие-то вы хорошие, а часы у меня украли.
Были все злые. Злило обманутое предчувствие хорошего, злило красное, испуганно-злое лицо Бульдозера. Тишина, столько дней подряд прятавшая напряжение, взорвалась, брызнула злобой.
Только Виталий Леонтьев сидел на пне, смотрел заинтересованно: «Ну-ну, что из этого из всего получится?»
Топтались у палатки тяжелые, намокшие, набухшие сапоги, наступали друг на друга, вдавливали в мягкую, податливую землю мятые зеленые полоски травинок. Слова звучали грубые, однообразные, перемешанные с руганью, гремели, как листы жести, повторялись, потому что других слов никто не мог сейчас вспомнить.
Кешка лез к Бульдозеру, тряс кулаком. Маленький Спиркин с красными ушами тараторил громко, глотал воздух и останавливался, затихая, не зная, о чем кричать дальше.
Бульдозер оттолкнул вдруг Спиркина, и тот, сухонький, легкий, покачнувшись, свалился к плясавшим сапогам. Кешка подскочил к Бульдозеру, но тот пригнулся, выскользнул из-под удара, толкнул потерявшего равновесие Кешку, сбил его с ног.
Букварь, а потом Николай бросились на Бульдозера, и с ними, крупными, здоровыми, он уже ничего не мог сделать. Бил кулаками справа и слева, не давал парням схватить его туловище, шею, руки. Увидел, как вскочили Кешка и Спиркин, начал отступать с ревом, делал по полшага, но сзади был шершавый ствол ели, и отступать было некуда. Ладонями, кулаками бил по воздуху, по рукам, по лицам, по плечам, неистовый, очумевший, и вдруг раздался его крик:
— Стрелять буду!
Оцепенев от неожиданности, все замерли на секунду. Кинулся Бульдозер, разметав кольцо расслабившихся на мгновение ребят, к палатке и тут же выскочил из нее с двустволкой в руках.
— Стрелять буду!
Опомнившись, бросились к Бульдозеру.
Неслись за Бульдозером, а он бежал метрах в тридцати впереди, держал двустволку наперевес, бежал, не соображая, куда и зачем он бежит.
И они бежали за Бульдозером, не соображая, зачем это им надо.
Движение убыстрялось, становилось все бессмысленнее и бессмысленнее. Хлестали Букваря мокрые, злые ветки, хлестали по лицу, по ватнику, по рукам. Мелькали обрывки неба, стволы, листья и капли. Мелькали, летели, смешивались в какую-то серо-зеленую кашу. Летела грязь из-под пудовых сапог Бульдозера, летело все...
— Стрелять буду! Всех гадов!
Стоит Бульдозер. Прямые углы плеч, шея из бетона. Две черные дырки смотрят Букварю в глаза.
По инерции последние шаги, медленные, нерешительные. Дождь, оказывается, все еще идет. Капли бегут по лицам. И красная тонкая нитка бежит вниз от бесцветной Бульдозеровой брови.
— Не подходите! Не...
Последние, затухающие движения. Застывающие шаги.
И вдруг — тра-ах! Разламывается небо. Лопается тишина. Взрывом. Грохотом. Выстрелом. Вскидывают ручищи Бульдозера грохнувшую двустволку. Дымок. Безобидный дымок. Как от сигареты.
— Не подходите! Стоят.
Все стоят.
Вверх шлепнул.
Смог.
Зачем?
От страха или из ненависти?
— Стрелять буду!
Он жил с нами, работал с нами, пел с нами. Враг?
Все остановилось. Падающие капли не в счет. Это только так кажется, что они падают. Земля стоит, и вселенная стоит. Застыла. Черные дырки смотрят Букварю в глаза.
— Стрелять буду!
Слова уже тихие, спокойные. А в глазах ненависть. Такой будет. Такой сможет. Вертится, вертится, ноет назойливая мысль; «Пятеро перед ним, а попадет в тебя... А если не в меня, то в кого-нибудь другого... Только бы не в Ольгу... При чем здесь Ольга?.. Нельзя! Разве может все оборваться?..»
Мелькает в памяти воспоминание о пережитом тогда на скале... Маленькая песчинка, вцепившаяся в планету, в жизнь. Только бы пережить эти секунды. Только...
Чье-то тело мелькнуло справа. Виталий. Бросился вперед откуда-то сзади, из-за спин, секунды назад сидевший на пне. Подскочил к Бульдозеру, оцепеневшему, удивленному, резким ударом ноги выбил ружье из напряженных мясистых рук, четким приемом, подставив бедро, бросил Бульдозера на землю.
И сразу же рванулись сапоги. Пятеро налетели на вскочившего с земли Бульдозера, разъяренные страхом, пережитым ими, ненавистью, увиденной в его глазах, били Бульдозера с остервенением, били, толкали, трясли. Пытался Бульдозер вырваться из их кольца, пыхтел и отбивался отчаянно. Трещали швы его ватника, летела из карманов на землю какая-то ерунда, выскользнуло, свалилось в траву что-то блестящее.
Увидели. Валялись в траве часы. Старые, марки «Победа», с фиолетовыми чернильными волнами на циферблате и одинокой чайкой над волнами.
— Часы! Гад ты! Все врал! — заорал Кешка.
— Что вы делаете! Звери! Что вы делаете! — вдруг раздался тоненький, решительный крик Ольги. Она влетела в бурлящий клубок, хватала за руки: — Озверели вы! Звери!..
И опустились руки. Стало тихо-тихо. Только Бульдозер, жалкий, избитый, размазывал по лицу слезы, грязь и кровь и хныкал:
— Пятеро на одного... Справились, да?.. Пятеро.
Шли к палатке молча, отходили, шли опустив головы, боялись взглянуть друг другу в глаза. Всем было стыдно.
Шел впереди Николай, и только сейчас Букварь увидел, что Николай был в шинели. И это была та самая шинель.
Букваря тошнило. И позже, когда он вспоминал об этой драке, он ощущал физическое отвращение и к самому себе, и к тому, что случилось.
В палатке сидели за столом, курили, а Бульдозер все размазывал грязь под носом и все бормотал:
— Пятеро на одного... Пятеро...
Букварь искал слова мягкие и даже теплые. Но Николай сказал сурово:
— Расскажи, зачем ты пришел.
Бульдозер шмыгал носом, обмякший, потерявший жесткие, квадратные формы, пытался успокоиться и рассказать. Рассказывал хмуро, показывал видом своим, что его вынуждают, но говорил откровенно.
Дорогу закрыли, взрывали скалы у Кизира, и Бульдозер, оборвавший все, что связывало его с дорогой, без дела сидел в Кошурникове. Сидел день, другой, смотрел, как утром выходят на работу его знакомые, посмеивался над ними, доказывал себе и другим, что поступает правильно. Даже гордился своей решительностью. И все же в голове теснились горькие мысли. Никто его не уговаривал, никто ему не сочувствовал. И он тогда сказал какому-то несуществующему противнику: «А те люди, которые остаются, лучше меня, что ли?»
Он не собирался ехать на Канзыбу И все же поехал. Чтобы доказать самому себе: «Они такие же!» Хотелось унизить их, оставшихся в тайге, в грязи, доказать им, что они такие же, как он, ничем не лучше. Хотелось крикнуть им это!
О часах он придумал в дороге. Ничего другого, получше, не смог придумать. Считал: пусть прогонят его, изобьют его, но все равно останется у кого-нибудь сомнение: «А вдруг на самом деле кто-то из нас был вором?..»
— Все равно вы такие же... — выдавил Бульдозер.
— Та-а-ак, — протянул Кешка.
Букварь хотел посоветовать Бульдозеру привезти из Кошурникова вещи сюда, на Канзыбу, но Николай сказал:
— Уговаривать не будем. Сам взрослый. Сам можешь решить, что делать.
Бульдозер ухмыльнулся:
— Это точно. Поэтому здесь и не останусь. Обойдусь и без ваших красивых слов. И вы в душе мне позавидуете, если сами не сбежите. Человек живет не так уж часто, чтобы жить дешево.
Он встал резко, снова стал прямоугольным, квадратным. Не обернувшись, не попрощавшись, откинув ногой брезентовую дверь, шагнул в дождь.
